Ректор Европейского университета Вадим Волков о кризисе социогуманитарных наук и о том, зачем сегодня нужны частные вузы

28 ноября Европейский университет в Санкт-Петербурге (ЕУ) празднует свой 30-летний юбилей. Он был основан в 1994 году при активной поддержке тогдашнего градоначальника Анатолия Собчака и начал свою работу в 1996 году. Своей миссией вуз называет объединение лучших традиций российской и мировой науки и подготовку на этой базе ученых и экспертов, способных работать со сложными общественными процессами и глобальными вызовами. «Ъ-СПб» обсудил с ректором ЕУ Вадимом Волковым, куда движется современное образование, какую роль в нем сегодня играет искусственный интеллект и что будет с гуманитарным знанием.

— Европейский университет в Санкт-Петербурге — это частный вуз, магистратура и аспирантура, без бакалавриата, с уклоном в социальные и гуманитарные науки. Такая модель вуза жизнеспособна сегодня?

— Европейскому университету только что исполнилось 30 лет. Отчасти это и есть ответ на ваш вопрос. В момент его создания в 1994 году такая модель представлялась оптимальной для его задач.

— А какие тогда были задачи?

— Тогда в 1990-х группа ученых при поддержке мэрии Петербурга решила создать университет, чтобы заполнить пробелы в социальных и гуманитарных науках после советского периода. Для этого надо было готовить на международном уровне ученых и будущих преподавателей. А это как раз магистратура плюс аспирантура.

— В России около 900 государственных вузов и 300 частных, и количество частных в последние годы сокращается. Зачем нужны частные, если у нас есть вполне передовые государственные?

— Государственные вузы более консервативны по своей природе, и они должны давать массовое образование, а частные вузы могут брать на себя риски инноваций, экспериментировать с новыми способами и направлениями обучения. Но должен сказать, что ЕУ ничем не отличается от госвузов по части соблюдения нормативов и требований: законодательное регулирование одинаковое. Мы бюджетных денег не получаем, при этом платим стипендии. Здесь, кстати, важно понимать, что частный вуз — не обязательно коммерческий.

— А чем ЕУ тогда отличается от государственного вуза?

— Моделью финансирования и управления.

— А можно пояснить?

— Основа — это фонд целевого капитала: ежегодно университет получает от него проценты. И это существенная часть бюджета. ЕУ одним из первых в нашей стране создал эндаумент — еще в 2007 году — и, кстати, ведет обучение по развитию такой финансовой модели. Другая большая часть — поддержка российского бизнеса. Это благотворительность, поддержка конкретных проектов и программ, прикладные исследования и немного — плата за обучение. А формула управления такая: активный попечительский совет и распределенное управление, то есть участие профессоров в управлении университетом через комитеты.

— Вы сказали про инновации и эксперименты. А какие сегодня возможны инновации и эксперименты с социальными и гуманитарными науками?

— Это как раз вторая часть ответа про жизнеспособность модели и конкретно ЕУ. Экспериментирование с программами и исследованиями при сохранении высокого уровня классических дисциплин. Университет создает новые направления на стыке дисциплин и нашел формы синтеза социогуманитарных и компьютерных наук. Это уже не просто эксперименты, а часть стратегии развития.

— Звучит масштабно, а есть какие-то примеры?

— Расскажу на конкретном примере, да. У нас есть уникальный по мировым меркам проект «Прожито». Это массив оцифрованных дневников и воспоминаний людей. В основном это ХХ век, есть и более ранние. Эти дневники собирали волонтеры по всей стране, сканировали, расшифровывали и цифровали.

— На протяжении какого периода?

— Почти десять лет понадобилось, чтобы собрать пять тысяч различных дневников и воспоминаний. Волонтеры работали, но и люди, если узнавали про проект, сами приходили и приносили. То есть вот на антресолях лежит пыльная стопочка дедушкиных тетрадей, перевязанная веревочкой, и непонятно, что с ней делать: выбросить жалко, читать невозможно, потому что почерк неразборчивый. И вот такие вот тетрадки содержат ценнейшие факты или воспоминания: дореволюционные, послереволюционные. Один мой знакомый предприниматель принес тетрадку отца, где были записаны ежедневные траты, цены на продукты (это в советское время), комментарии к покупкам. Теперь все дневники есть в цифровом виде. Создан портал и база хранения, туда это все загружено, эти дневники и фото авторов тоже загружены, и создана структура. Массив содержит более 650 тысяч дневниковых записей, каждая из которых рассказывает об одном дне одного из авторов.

Это история снизу, новый вид исторических источников, они называются эго-документы. Это наша история с богатством деталей, но только с позиции участника, это очень ценно. Там есть более 600 блокадных дневников, и более тысячи фронтовых.

Вот есть огромный текстовый массив, но человеку невозможно его прочитать или обработать. И второй этап — это уже работа с текстом как с данными с помощью технологий машинного обучения. Искусственный интеллект может решать задачи, с которыми человек не может справиться в силу огромного объема данных. Машина работает с семантикой, может классифицировать, выделять семантические блоки или эмоциональные моменты. Специалисты по вычислительной лингвистике интегрировали в массив дневников «умного помощника», который как бы представитель этого массива, и вы можете с ним разговаривать и ставить осмысленные задачи. Например, спросить, а как в советское время люди отнеслись к денежной реформе, что они писали? Или что молодежь думала про «оттепель», например. Как люди разных поколений видели смысл жизни? И это не поисковая система, где вы ключевые слова вбиваете. Помощник дает наборы тематических фрагментов именно по вашему запросу, предварительно обработанных. Это пример того, как история, гуманитарная наука, и тексты, как новые источники, могут быть осмыслены с помощью искусственного интеллекта — и получается новое знание. При этом и историк, который ставит задачи, и специалист в области вычислительных наук одинаково необходимы и работают вместе. Это и есть синтез компьютерных и гуманитарных наук — через решение конкретной задачи.

— То есть этот умный помощник уже существует и им можно пользоваться?

— Да, существует и работает.

— Я слышал, что буквально недавно проект «Прожито» запустил целую площадку для пополнения массива.

— Да, они сделали новый общедоступный инструмент для работы с семейным наследием — цифровой архив. Это новая площадка, на которую могут быть загружены любые оцифрованные и описанные документы из домашних собраний. Люди присылают копии дневников, фотоальбомов, переписки, а команда центра интегрирует их в массив данных. Вы меня остановите, а то у меня еще много всяких примеров.

В Европейском есть Лаборатория искусственного интеллекта в искусстве. Это применение технологии распознавания образов, например, в сфере археологии, искусствоведения, культурного наследия. Лаборатория создала приложения для распознавания археологических находок, для сравнения и атрибуции эрмитажных гравюр.

Это, в общем, работа по созданию инструментов для искусствоведов, музейных работников, археологов — на базе искусственного интеллекта. Для этого технари должны найти общий язык и научиться работать с музейщиками, искусствоведами, понимать их задачи, а те, наоборот, должны понимать возможности современных инструментов ИИ и как с ними работать. Такие междисциплинарные команды как раз и создают новые приложения, и это часть учебного процесса. Есть в ЕУ и лаборатория палеогеномики. Это антропология, история, археология и генетика — проект совместно с Эрмитажем и двумя частными компаниями.

— Все это проекты, которые уже используются в работе?

— Да, это работающие проекты, используются в обучении, дают научные публикации или практические решения.

— Создать такое направление — это дорого?

— Это дорого, да. Например, лабораторию палеогеномики в ЕУ создавали при поддержке фармацевтической компании «Солофарм». То есть фактически эта компания выделила деньги и оборудование. Одна часть лаборатории создана прямо на производственной площадке «Солофарма», потому что требования к чистоте воздуха в лаборатории очень высокие, а это технологически сложная вещь. Другая часть лаборатории — в ЕУ.

— Примерно какие цифры по деньгам?

— Более 40 млн рублей.

— Это средняя сумма на проект?

— Это лаборатория. Но дальше нужно реализовывать исследовательскую программу. Для выделения древней ДНК и расшифровки геномов, например, из древних скифских захоронений, нужны дорогие расходные материалы и работы. Исследовательскую программу поддерживает «Норникель». По другому проекту работает компания «Генотек», там специалисты высокого уровня, умеют работать и с древней ДНК. А задачи ставят археологи и антропологи из Эрмитажа. И, кстати, никакие образцы пределы страны не покидают.

— Вы долгое время успешно сотрудничаете с крупными компаниями. И несложно понять, почему вас поддерживает «Сбер» или «Яндекс». А традиционные социальные науки кому-то интересны? Антропология, например. Я знаю, что вы много внимания уделяете, в частности, исследованиям Северного морского пути. Вы не первый год этим занимаетесь.

— В ЕУ традиционно сильная антропология и есть Центр социальных исследований Севера. Это люди, которые ездят в экспедиции. Для них Заполярье — это мечта. Они ездят туда, чтобы понять социальную структуру, миграции людей, северный образ жизни. Это не изучение оленеводов, коренных народов, хотя это тоже (и редкие языки северных народов наши антропологи знают). А здесь исследования про советское наследие в Арктике, потому что Арктику бросили в какой-то момент, а там два с половиной миллиона людей живет. И большинство — это инженеры, рабочие.

Чтобы развивать эту зону, Северный морской путь, надо понимать и прогнозировать образ жизни людей: почему они там живут — или почему не хотят жить и уезжают? Какие стратегии миграции или переезда?

Есть проблема, связанная с потеплением и пониманием того, что будет происходить, например, с Заполярьем при размерзании. Есть техническая проблема — дома на сваях, инфраструктура, но есть еще проблема того, как это воспринимают люди, которые там живут. Потому что государство видит по-другому, с точки зрения инвестиций, стратегических проектов, но дальше ты спускаешься на мерзлую почву, а это люди, от которых все будет зависеть, и вот этих людей изучают североведы.

— То есть проблема Севера, и кадровая, и людей, существовала давно. И отток молодежи…

— Это вопрос, чем их можно на самом деле привлечь, какая мотивация работает, а какая — нет. Длинным рублем привлекали всегда в советское время, но сейчас длинный рубль можно заработать и другими способами, значит, нужны какие-то другие вещи.

— Про проблему оттока знают уже давно, сколько я подобных конференций посетил. Множество специалистов признают, что сложно удержать людей.

— Сюда же надо добавить исследования моногородов. У многих крупных компаний производство сосредоточено в небольших городах. А там тоже есть люди, городская среда, образ жизни, и от того, остаются люди или уезжают, критически зависит производство. Точка зрения компании на то, что нужно городу, и точка зрения самих жителей часто не совпадают. Городская антропология предполагает достаточно глубокое погружение и даже вовлечение людей в проектирование и инвестирование.

Счастье зависит не от дороговизны проекта, а от точного попадания в потребности. Что нужно самим жителям? Больница, или дорога, или кинотеатр? Или нужен какой-нибудь, не знаю, развлекательный центр? Или публичные места на набережной?

Тут бывает много неожиданных вещей. Мы учим антропологов и социологов вести такие исследования. Наш опыт показывает, что университет может совмещать прикладную антропологию, интересы крупных компаний и населения моногородов. Здесь классическое включенное наблюдение и интервью играют главную роль.

— Ну вот уже здесь вы как социолог, ответьте на вопрос по моногородам: их вообще можно хотя бы спасти?

— Конечно. Если производство живо.

— Университет анонсировал крупный проект создания Школы вычислительных социальных наук. В нее войдет и социология, и экономика, анализ текстовых и визуальных данных. Я читал критику такого подхода. Вы не боитесь потерять дух науки об обществе? ЕУ не превратится в технический вуз?

— Да, это серьезный вопрос. Социогуманитарные науки в мире сейчас в кризисе. И перевод их на новую эмпирическую основу, на данные нового типа, «большие» данные, если хотите, дает надежду на новую жизнь.

— А в чем вы видите кризис? В падении престижа и зарплат гуманитариев по сравнению с «технарями»?

— Это тоже, но это следствие. Из наук об обществе исчез принцип объективности. Его вытесняет политкорректность, идеологическая повестка, борьба групповых интересов. Научные исследования стали заложником политического активизма. Полная объективность в социальных науках недостижима, но как регулятивный принцип она должна быть, иначе это идеология, а не наука. А сейчас каждая исследовательская повестка и в социологии, и в экономике, и в антропологии, не говоря уже об истории, явно или неявно привязана к ценностной и идеологической позиции, и даже методы стали ангажированными. Мы это в советское время проходили, у нас какой-то иммунитет еще остался. Если я занимаюсь наукой и имею дело с фактами, при чем тут интересы угнетенных меньшинств? А в западных университетах идеологизированный подход еще превалирует. Но эффект печален — дурное имя для целых научных направлений.

— Видимо, какие-то изменения произошли в университетах.

— Именно. Во-первых, их стало гораздо больше. Во всем мире за 20 лет выросло число университетов, и опережающим темпом выросло число студентов — в 2,5 раза за 20 лет: было 100 млн, стало 250 млн. Это и за счет мобильности из стран условно-глобального Юга и Востока в университеты Запада, и за счет расширения доступа к высшему образованию. Оно стало массовым. Я бы даже сказал, что оно перестает быть высшим в прежнем смысле. Во-вторых, стало больше преподавателей, ученых, потому что вырос спрос и потому что был эффект экономического роста. Появился глобальный рынок, это доходы, за доходы конкуренция, отсюда — рейтинги университетов, формальные требования к научной продуктивности: публиковаться, выступать, говорить, даже если сказать не о чем. Преподавателей и ученых стало на порядок больше, они конкурируют, управленцам надо выбирать, повышать, увольнять, премировать. Все это породило еще больший рост числа научных публикаций и журналов с похожими названиями — ведь публиковаться же надо где-то. Но качество так не растет, реальных научных находок, открытий, новых подходов и теорий все равно мало, они не зависят от количества публикаций. И вместо научных стандартов и серьезных теорий на первый план стала выходить идеологическая повестка.

— Это вы говорите про социальные и гуманитарные науки?

— Да, про те науки, которые уязвимы к подмене объективности ценностной повесткой. Так вот, объединение с компьютерными науками, работа с новыми большими данными, которые создаются без участия ученого, но им анализируются, может ограничить эту подмену. Тут мы между двух огней. С одной стороны, надо гуманизировать искусственный интеллект, и в этом смысл нашего междисциплинарного подхода, а с другой стороны — уменьшить соблазн манипуляции данными, гуманитарной проблематикой. Вместо этого идти от данных. Так что стратегия ЕУ — развивать социальные и гуманитарные науки с помощью компьютерных наук и технологий.

— В связи с расширением рынка образование подстраивается под нужды, под эффективность и под самого студента. Соответственно, чтобы подстроиться под студента, нужно знать этого студента очень хорошо. Чтобы его знать, он сам должен предоставить эти данные конкретному университету, чтобы университет эту программу подобрал прямо под него.

— Университет меняется самым парадоксальным образом. Классическая модель университета — это единое пространство, где происходит трансформация личности. Это не только про получение каких-то отраслевых знаний и навыков. Образовывается другой человек. Люди с высшим образованием просто другие. Теперь это пространство распадается на отдельные треки, программы, комбинации, онлайн-модули, из которых конструируются образовательные траектории, которые сам студент вместе с преподавателем выбирает. Многое из такого трека выпадает, потому что он прагматичный, ориентированный на рынок и работу в корпорациях. Это вроде как повышает возможности, но университет становится такой совокупностью отдельных программ и модулей и в меньшей степени — образом жизни, социальной сетью, пространством воспитания, если хотите.

— То, что называлось alma mater?

— Да.

— А теперь этого уже нет. Теперь это не alma mater, теперь это диплом.

— Да. Люди коллекционируют дипломы. Это гибкость, с одной стороны, это хорошо. Но мы в ЕУ стараемся держать марку «олдскульной» академии. Мы до сих пор стараемся поддерживать некоторое единое образовательное пространство с высокими требованиями, стандартами, большим количеством общения, личного общения с преподавателями, с научными семинарами, с живыми научными проектами, так чтобы наш выпускник был человек, может, более универсальный — не специализированный человек, а более разносторонний.

— Сейчас не заставляют читать «талмуды», «скучные» монографии. А может быть, стоит? Может, потом студент еще и спасибо скажет?

— Если это программа по философии, то будь добр, изучи, например, классическую немецкую философию. Этим, конечно, можно сломать мозг, но ты же пошел учиться философии, значит, ты должен ее знать. И в социологии тоже — важны методы, и это сейчас продвинутые методы моделирования и причинный анализ. Но классическое наследие и социальную теорию знать надо, иначе методы лишаются смысла. Это все-таки тренировка мозга. Умение учиться, способность понимать мир или способность понять, что ты чего-то не понимаешь,— это тоже определенная культура, которую дает образование.

— Интересно, а что, по-вашему, мы сегодня не понимаем? Помимо прикладных областей, к чему стоит применять классическое образование в социальных и гуманитарных науках?

— Вот это и есть главный вопрос. И он не про искусственный интеллект, а про то, что происходит с миром сегодня, в контексте глобального конфликта.

Происходящее сейчас, вот такие переломы — это главные моменты для социолога, антрополога, философа. Через некоторое время — для историка.

Обнажилось, стало видимым что-то, для чего у нас нет пока понятий и концепций. Все чаще стали происходить непредсказуемые события. Это значит, что надо менять свое понимание структуры социального мира, потому что прежнее оказалось некорректным. Перестала работать наша система различения и классификаций. Мы думали, что есть границы между рынком и государством, между экономикой и политикой, между демократией и авторитаризмом, а их не оказалось. Мы полагали что сфера права автономна, а это под большим вопросом. Мы верили в права собственности и институты, которые их гарантируют, а теперь эта вера оказалась наивной. СМИ долго создавали карикатурные образы политических лидеров, а теперь реальность дает сдачу. И непреднамеренные последствия, к тому же необратимые, как глобальное потепление, превосходят преднамеренные. С рациональностью тоже большие проблемы. Так что социальным наукам снова есть что изучать.

Беседовал Андрей Кучеров