Специальный корреспондент ИД "Коммерсантъ" Ольга Алленова, побывавшая на войне, считает, что Южная Осетия в эти дни мало чем отличалась от Чечни образца 1999 года.
"Я думал, нам даже оружие тут не понадобится"
Первыми о Чечне мне напомнили раненые российские солдаты в госпитале МЧС. Они рассказывали, как проходят войсковые операции, и я понимала, что с 1999 года ничего не изменилось. 11 августа из Цхинвали в село Никози отправили военную колонну. О том, что Никози — это грузинское село и его собираются штурмовать, солдатам никто не сказал. Это были 18-летние срочники, только что прибывшие служить в 58-ю армию во Владикавказ. Они поехали на операцию без сухого пайка, воды и медикаментов. У них не было карты местности, и колонна все время останавливалась и разворачивалась, потому что ехала не туда. Медицинская машина сломалась и отстала в нескольких километрах от Никози. Когда начался бой, раненых некому было оттаскивать назад.
— Нам сказали, что это миротворческая операция,— говорил мне раненый солдат Миша.— Я думал, нам даже оружие тут не понадобится.
Рассказ этого парня меня потряс. Я думала, эпохи чеченских войн закончились и армия стала другой. Я думала, в горячие точки теперь посылают только контрактников, как об этом официально заявляет Минобороны. Как и миллионы российских граждан, отправляющих своих детей служить в армию, я ошибалась.
В отличие от солдата Миши Беслан Санакоев из Северной Осетии приехал на войну по собственной воле. Он рассказывает мне:
— Пока шел обстрел города и нас бомбили, я сидел в подвале с местными. В этом подвале было человек 10 взрослых и один ребенок. Его все время трясло. Ему закрывали уши, но подвал сотрясался, и ребенок это слышал.
Беслан долго рассказывает про этого ребенка. В одной руке у Беслана автомат, другой он держит руль своих "Жигулей". Мы едем по городу. Проезжая мимо убитых грузинских солдат, он останавливает машину и заставляет нас сфотографировать тела: "Покажите всему миру, пусть видят. Чтобы никто больше сюда не лез".
Мы слишком долго стоим у этих тел, и мне становится плохо. Беслан жестким голосом говорит: "Жалко? Не надо жалеть. Они сюда пришли с оружием".
— Может быть, они не хотели сюда идти,— говорю я.— Как русские солдаты, которые приказ выполняют.
Но для Беслана это не аргумент.
Беслан приехал в Цхинвали в первый же день. Взял отгул на работе и поехал в Южную Осетию.
— Как вас пропустили? — спрашиваю я.— Ведь вы с оружием.
— А кого я спрашивал? — отвечает Беслан.— Никто не посмел останавливать добровольцев. Мы шли защищать осетин.
О том, как добровольцы приходили в Южную Осетию, можно написать книгу. В зону боевых действий через госграницу на Зарамаге пропускали российских граждан, которые могли там умереть или убить невинного человека. Добровольцы ходили с автоматами повсюду. Они пристально всматривались в лица проходящих мимо, и их боялись даже штатные военнослужащие осетинской и российской армий. Они решали здесь все. На моих глазах четверо добровольцев остановили российского полковника, с которым я шла к штабу миротворческих сил, и полковник послушно ответил на все их вопросы, а мне объяснил: "Серьезные ребята, с ними лучше не ссориться".
Беслан уехал из Цхинвали на своей старой машине, оставив знакомым автомат и сухой паек, полученный в МВД. В отличие от него многие добровольцы покинули Южную Осетию заметно потяжелевшими. Именно прибывшим в Южную Осетию добровольцам приписываются массовые случаи мародерства на третий-четвертый день войны. Я сама видела, как люди в камуфляже выносили из магазина ящики с сигаретами и продуктами. "Идет война, тут все общее",— говорили они. Когда мы попытались сфотографировать военных, выносящих из дома телевизор, нам крикнули: "Пошли вон!" А российский полковник констатировал: "За такой кадр могут и голову снять". Боязнь мародерства заставил многих жителей Южной Осетии вернуться в свои дома уже на четвертый день войны.
Только 13 августа был создан штаб по борьбе с мародерством. Секретарь совбеза республики Анатолий Баранкевич ввел комендантский час и запретил людям с автоматами появляться на улицах. Но к этому времени многие дома, оставшиеся без хозяев, заметно опустели.
"Еще одну войну пережили"
В селе Хетагурово я мародерства не видела. До него просто не так легко добраться, до этого села.
О Хетагурово мне в Цхинвали говорили все. Что оно разрушено. Что оно мертвое. Что восстановить его невозможно. Хетагурово — это стратегическое село, оно расположено у самого начала Зарской дороги, по которой в первые дни войны шли российские войска. Если бы Зарскую дорогу удалось заблокировать, Цхинвали оказался бы в плотном кольце. Именно через Хетагурово в Цхинвали заходили грузинские танковые колонны. Увидеть это село для меня означало понять истинную картину этой войны.
Чтобы попасть в Хетагурово, мне пришлось обойти весь Цхинвали. В городе нет машин. Добровольцы, разъезжающие по городу и обычно охотно соглашающиеся подвезти в какую-нибудь его часть, ехать в Хетагурово отказываются: "Далеко". На самом деле это всего лишь в 30 километрах от Цхинвали. Дело не в том, что далеко. Дело в том, что в Хетагурово нет российских войск. Они прошли далеко вглубь грузинских анклавов, расположенных за этим районом. Там, где нет войск, опасно. Мне повезло. У здания республиканской прокуратуры стояли "УАЗы". Сотрудники прокуратуры ждали большую следственную группу из Москвы в составе 150 человек. Эту группу ждали местные жители, которые сначала рассказывали то, что видели и слышали своими глазами, а потом стали пересказывать сплетни и слухи. Ее ждали раненые, которых развезли по больницам региона.
Приезда этой группы ждали не только живые. Ее ждали трупы грузинских военнослужащих, валяющиеся по городу и распухшие от жары. Их должны были сложить в рефрижератор и отправить на идентификацию. Возможно, их даже должны были бы выдать грузинской стороне. Но ни рефрижератора, ни следственной группы не было очень долго. Слишком долго для мертвых. Поэтому их стали сжигать. Никто не знал, кто это делает, но на пятый день войны трупы превратились в обуглившиеся останки.
И пока все ждали прокурорский десант из Москвы, явно сюда не спешащий, нам удалось уговорить сотрудников южноосетинской прокуратуры съездить в Хетагурово.
Пустая дорога, вдоль которой застыли изрешеченные пулями легковые автомобили. В автомобилях следы крови. У въезда в село на бревне у забора разбитого дома сидят пожилой мужчина и женщина с костылями. Увидев наш "уазик", старик резко поднимается. У него дрожат ноги. "Не бойся, отец,— говорит наш водитель.— Свои". Эдуарду — 80. Его сестре Зуле — 90. За неделю до войны Зула приехала к Эдуарду в гости из Ленингорского района. В Хетагурово тогда было 700 человек. "За несколько дней до войны как будто слух пошел, что надо уезжать, будет война,— вспоминает Эдуард.— Кто-то говорил, что это грузины нас предупреждают так. Но не все поверили. Кто-то уехал, а кто-то остался. Мы уже сколько лет так живем, все привыкли".
Сначала в село вошла колонна. Эдуард и Зула не знали, чьи это танки. Когда в их дом упал снаряд, они спрятались в углу своей кухни и провели там два дня. "Два дня бомбили,— говорит Зула.— Что-то падало в огороде, дом дрожал. Сердце болело. Но я не умерла".
Сидя у пустой дороги, Зула ждет попутную машину, чтобы вернуться домой в Ленингорский район. Здесь нет телевизора, радио и телефонной связи, и Зула еще не знает, что от ее села тоже ничего не осталось.
Мы едем дальше по большому мертвому селу. Навстречу нам по дороге идет корова, а следом за ней женщина в стареньком пальто. Несмотря на жару, 70-летняя Ольга Туаева ежится и прячет руки в карманы. "Все мои соседи убежали,— говорит она.— Они меня искали, но уже начали стрелять, и я в огороде пряталась. Они меня не нашли и сказали: "Оля умерла". Я одна осталась. По селу ездили пять танков и стреляли по домам. Я слышала, кто-то громко говорил по-грузински. Я лежала прямо в земле, как в могиле. Подвала у меня нет, а в доме я боялась — если дом упадет, то меня никто не вытащит".
Ольга достает руки из карманов. Под ногтями — земля. Она вытирает слезы черными пальцами. "Все ушли, я тоже должна уйти. Меня тут забыли. Я одна уже пять дней. Тут убитых много. Они пахнут. Я не смогу их похоронить. Я должна уйти".
Ольга показывает на два двухэтажных дома и говорит, что в этих домах погибло много людей. Мы пытаемся пройти внутрь, но подъезды завалены балками и кирпичом, а стены разбиты снарядами. Здесь действительно есть мертвые — на жаре мертвыми пахнет все село.
Через две улицы — снова жизнь. Трое мужчин сидят на земле под деревом алычи у поваленного забора. Рядом — банка с консервированными помидорами и бутылка домашней водки.
— Еще одну войну пережили,— улыбаются мужчины.— Вот только что пятерых похоронили. Поминаем.
Амиран Кабанов пересказывает случившееся очень подробно. Сначала в село вошла пехота. Грузинские солдаты заходили в дома. Они искали оружие и камуфляжи, спрашивая, живут ли в доме "боевики". "Они говорили нам: не будем вас трогать, не бойтесь,— вспоминает Амиран.— Потом пошли танки. Это все было ночью. Как только танки прошли, по селу стала бить артиллерия. Грузины в нас стреляли два дня. Когда я сказал одному их военному, зачем они разрушают наши дома, он мне ответил: "Ваши боевики стреляют в наши села. Государство построит вам новые дома". Я ему сказал: "Какое государство? Саакашвили у себя еще ничего не построил". Он мне не ответил, молча ушел.
Я спрашиваю Амирана, сколько в селе убитых. Он говорит, что за последние два дня похоронил девять человек. И что в некоторые дома пройти невозможно — нужна спецтехника, чтобы разгрести завалы, под которыми остались люди.
Мимо нас по улице проходит группа молодых людей с автоматами и белыми повязками на рукавах. Они внимательно смотрят на нас, о чем-то спрашивают по-осетински Амирана, тот отвечает.
— В селе осталось десять человек,— говорит нам после ухода автоматчиков Амиран.— Это местных. А эти боевики ночью пришли, это не местные, они из города.
— Зачем они пришли?
— Не знаю. Может быть, они пока вместо милиции?
Еще один житель Хетагурово Николай Джусоев остался один во всем квартале. Ему 54 года, но кажется, что ему 70. Он с трудом передвигается, опираясь на палку. На вопрос, почему не убежал вместе со всеми, показывает на свой костыль: "Не добежал бы". Николай сидит рядом с подвалом своего дома на скамейке. На груди — медаль Героя Труда. "В Тбилиси мне ее вручали",— говорит Николай. Эту медаль мужчина надел, надеясь, что она спасет его от грузинских солдат. Впрочем, солдаты Николая не обижали. Они разместили в доме, где он жил, штаб, и как-то, когда стихла стрельба, Николай выбрался из подвала, чтобы взять из своей квартиры сигареты.
— Я в подъезд только зашел, они меня увидели, схватили за руки,— вспоминает Николай.— Потом увидели костыль, отпустили. Я попятился назад, к двери. А в это время во двор забежал наш ополченец в камуфляже. Он не знал, уехала его семья или осталась, и забежал их проведать. Грузины увидели его, разозлились и расстреляли. Они с самого начала боялись тех, кто в камуфляже. Я думал, меня тоже сейчас убьют. Но они мне сказали: "Уходи отсюда".
Николай улыбается беззубым ртом: "Что я вытерпел, один Бог знает".
Три дня Николай не ел. Теперь нашел в своем доме хлеб, воду и сахар. "Пью сахарную воду с хлебом,— объясняет он.— Так я долго еще продержусь".
Я спрашиваю его, не хочет ли он уехать с нами в лагерь беженцев. Он не хочет. "Здесь родился, здесь умру",— говорит Николай.
Я спускаюсь в подвал, чтобы посмотреть, где он провел три дня. Темно, сыро и грязно. На земле доски и какое-то тряпье. Поднявшись наверх, наконец понимаю, почему Николай все время плачет.
После Хетагурово я видела село Тбет. И Цунар. Они мало чем отличались от Хетагурово. В Тбете осталось трое жителей. В Цунаре — двое. Они почти ничего не рассказывали, кроме того, что в подвалах было холодно. Они смотрели на меня и не понимали, о чем я спрашиваю. В Цунаре пожилая женщина сказала мне: "Я не соображаю. Что ты хочешь? Я ничего не соображаю". И, взявшись за голову, пошла дальше по улице.
Я уже видела таких женщин, бредущих по улице, взявшись за голову. В разбомбленной Чечне.
"Здесь им безопаснее"
Мы вернулись в Цхинвали. Все эти дни власть в городе представляли лишь военные. Никто не знал, где находятся министры и президент республики. Официально было объявлено, что правительство находится в эвакуации в Джаве, но ни одного министра я там не видела. Рассказывали, как в первые дни войны министры требовали у миротворцев машины для эвакуации. Как министры сажали своих жен в "уазики" и покидали город. В Цхинвали вместе с сидящими в подвалах жителями остались только секретарь совбеза Анатолий Баранкевич, министр внутренних дел Михаил Миндзаев, глава МИД Южной Осетии Мурат Джиоев и министр информации Ирина Гаглоева. То, что эти люди остались в городе, придавало уверенности и всем остальным его жителям.
За пять дней в Цхинвали я постоянно видела этих чиновников. Но ни разу — президента Кокойты. Я слышала, как люди задают один и тот же вопрос: "Где Джабеевич? Почему он в Джаве? Ведь мы остались здесь!" Никто не хотел верить, что президент покинул город. Ведь многие знали о том, что последние месяцы президент Кокойты более чем активно отвечал на выстрелы с грузинской стороны. Некоторые оппоненты президента в Северной Осетии даже утверждали, что достаточно часто грузинскую сторону провоцировали спецподразделения Кокойты — чтобы развязать войну, поставить точку в многолетнем грузино-осетинском конфликте, а заодно подыграть Владимиру Путину, которому давно хочется показать Михаилу Саакашвили и НАТО, кто на Кавказе хозяин. В этом смысле Кокойты, провоцирующий грузин, и Саакашвили, решивший ввести войска в Южную Осетию, чтобы наказать "осетинских боевиков" и поскорее вступить в НАТО, одинаково виновны в том, что Южная Осетия сожжена и разрушена.
Возможно, эта война разрешила много политических проблем. Только вот президент Кокойты стал терять свою прежнюю популярность в республике. На Кавказе сложно объяснить людям, почему мужественный молодой президент находится в мирной Джаве, когда его граждане — преимущественно старики, женщины и дети — сидят в подвалах под бомбами. Наверное, поэтому в минувший вторник из Владикавказа в Джаву приехали два российских гражданина — братья Вадим и Владислав Козаевы. Они приехали, как говорят знающие их люди, чтобы "набить морду" президенту Южной Осетии. Достигнуть своей цели им не удалось — их задержали сотрудники госбезопасности Южной Осетии и, несмотря на требования родственников из Северной Осетии, отпустить отказались.
Последнюю ночь в Цхинвали мы провели в доме местного жителя Олега. В эти дни с ночлегом в Цхинвали были большие проблемы — квартиры и дома разрушены либо сожжены, и тот, у кого сохранились стены и крыша, считался счастливчиком. В доме у Олега кроме крыши и стен были еще кровати и одеяла. Не было только стекол в окнах, воды, света и газа. Полночи у Олега просидели его соседи Тамаз и Ирбек. Ирбек и Олег вернулись в Цхинвали лишь к концу третьего дня, когда обстрелы города практически прекратились. Тамаз, просидевший три дня в подвале, полупрезрительно называл их беженцами. Мужчины не обижались. "Я свое отвоевал в 90-м,— говорит Олег.— Теперь я старый".
Пока на керосинке разогревался чай, Ирбек оживленно рассказывал, как местные мужчины собираются наутро идти жечь дома в грузинских селах.
— Правильно,— говорит Тамаз.— Я тоже пойду.
— Зачем их жечь? — спрашиваю я.— Ведь там жили мирные люди, которых тоже бомбили. Им теперь негде будет жить.
— Поэтому и надо сжечь,— говорит Ирбек.— Чтобы вернуться не могли. Вон абхазы после своей войны сожгли все их дома в Очамчире, и теперь Очамчира пустая.
Перед отъездом я зашла в МВД Южной Осетии. Оно уже начало функционировать в полную силу — вплоть до построений три раза в сутки. Из окна, выходящего во внутренний двор МВД, я увидела странное зрелище. В секторе за колючей проволокой стояли и сидели на земле мужчины и женщины, в основном пожилые.
— За что они задержаны? — спросила я.
— Они похожи на задержанных? — переспросил меня офицер МВД.— Это жители грузинских анклавов. Те, кто не смог убежать в Грузию. Или не захотел.
— Почему же они здесь, за проволокой?
— Потому что сейчас здесь им безопаснее.
Возвращаюсь из Цхинвали по Транскаму. Теперь, когда объявлено, что все грузинские анклавы контролируются российской армией и властями Южной Осетии, дорога через Транскам открыта. Однако за час до нашего отъезда Транскам снова закрыли под предлогом зачистки. Поперек дороги встали российские бэтээры. С большим трудом удалось убедить военных нас пропустить. Въехав в Тамарашени, я поняла, почему дорогу закрыли. Вдоль дороги полыхали дома. На обочинах лежали мертвые коровы. Тамарашени, Ачабети, Кехви. Разбитые новые кинотеатр и торговый центр в стиле хай-тек, выстроенные тут совсем недавно властями Грузии. Ни одной живой души — только черный дым над домами.
Навстречу нам едет колонна МЧС с пожарными машинами. МЧС будет тушить пожары в грузинских селах, а военные — зачищать село. В "КамАЗе" в сторону Джавы едут несколько коров. Похоже, попавших под зачистку.