Согласно законам политической мифологии, если первая годовщина какого-либо события не состаивается в качестве торжественной, то вторую, третью и т. д. годовщину не будут поминать вовсе. Судя по тому, как отмечается годовщина поэтапной конституционной реформы, оппозиция несколько поспешила с обещаниями устроить горячую осень, а президентские аналитики поторопились праздновать труса.
По состоянию на конец августа оппозиция выглядела чрезвычайно грозно. Аграрии устроили сельский сход и потребовали всеобщей отставки, коммунисты пообещали устроить референдум о досрочных перевыборах президента, патриоты пообещали сплотиться вокруг единого вождя — и все это накануне вызывавшей у власти мистический ужас годовщины октябрьских событий. В президентской администрации составили список оппозиционных мероприятий, производящий впечатление неумолимого crescendo, и стали разрабатывать планы отпора (Костиков, Филатов) и умиротворения (Сатаров). Угрозы оппозиции произвели столь живое впечатление, что попервоначалу возобладала точка зрения Сатарова, предложившего чисто византийскую тактику перекупки варваров — чтобы расколоть грозную оппозицию, помощник президента уже был готов жертвовать Черномырдиным и формировать кабинет с участием Зюганова.
Последующие события показали, что суета была явно чрезмерной. Для начала, собравшись в Кенигсберге на "русском (скорее уж восточнопрусском. — Ъ) рубеже", вожди оппозиции вдрызг переругались, сладострастно припоминая друг другу былые грехи. А поскольку вся верхушка оппозиции — за исключением Зюганова — состоит из ренегатов, то вспомнить было что, и вместо консолидации получилась картина, достойная кисти Айвазовского.
Проблема, однако, даже не в амбициях вождей — сама ставка на годовщину известных событий была, судя по всему, изначально неверной, ибо вожди перепутали такие в принципе разные вещи, как заряд и запал. Сама по себе годовщина сколь угодно важных событий годится только в качестве запала, могущего, конечно, вызвать детонацию заряда ненависти — но лишь при наличии такого заряда. Между тем социальный барометр никак не указывал на бурю, и притом если где и наблюдалось сильное общественное неблагополучие, то исключительно в отдаленных от Москвы регионах, тогда как революцию полагается делать как раз в столице, пассионарный заряд которой в настоящее время близок к нулю.
В ином случае, вряд ли пришлось бы дожидаться годовщины чего бы то ни было (ведь, например, до 1917 года 7 ноября не отмечали) — при достаточном количестве горючего материала возгорание происходит само собой. В нынешней же теплохладной общественной ситуации годовщина склоняет не столько к энергичным действиям, сколько к забвению, и лишь в самом лучшем случае — к спокойному осмыслению. Между тем и власть, и оппозиция этого обстоятельства явно не учитывают.
Грубо говоря, не очень ясно, ни что отмечают оппозиционеры, ни что отмечают власти. Что до оппозиции, то сами ее признанные вожди типа Сергея Бабурина указывали, что действия руководителей Белого дома были ниже всякой критики: не было ни дисциплины, ни единого руководства, ни разумной осторожности ввиду возможных провокаций. Суммируя взаимные упреки, которыми обменивались проигравшие, их можно свести к известному указанию Ленина — "никогда не играть с восстанием". Учитывая опыт большевиков, которые отнюдь не делали из своих неудач (провалившихся декабрьского восстания 1905 года и июльского выступления 1917 года) предмета культа, а предпочитали не повторять ошибок, единственное путное, что оппозиция могла бы предложить на нынешнюю годовщину, — это провести научно-практическую конференцию на тему "Как не надо устраивать вооруженное восстание".
Элементарная справедливость заставляет указать, что столь же блестящий образец, как выражаются эстонцы, "русской работы" год назад продемонстрировали и победители. Да, конечно, 4 октября 1993 года "рука Всевышнего отечество спасла", и Россия была избавлена от прелестей новой революции, но беда в том, что в спасении Отечества руке Всевышнего очень мало и очень плохо помогали те, кому это положено по должностной инструкции, — армия, милиция, тайная полиция etc. Осенью прошлого года власть стояла перед необходимостью исполнить в высшей степени грязную, хотя и необходимую работу — "назовите мне, в самом деле, такую страну, где усмирение вооруженного восстания обходилось бы без жестоких и несправедливых мер". А одна из особенностей (если угодно — несправедливостей) истории в том, что власть обязана подавлять революцию, при том, что ни на какую выражающуюся в торжественных мероприятиях благодарность спасенного общества тут рассчитывать не приходится — в лучшем случае на благодарность потомков. Если же учесть, что исходно грязная по природе своей задача была к тому же выполнена невыносимо грязно с точки зрения полицейской техники, властям оставалось только одно — тоже провести конференцию. На тему "Как не надо подавлять вооруженное восстание".
Между тем власть явно поражена комплексом самооправдания и желанием задним числом вновь изъяснить свою тогдашнюю правоту, при том что адресат такого рода рассуждений непонятен. Перед историей власть оправдана уже тем, что год назад вся Россия не умылась кровью. Перед оппозицией власть все равно никогда не оправдается, ибо победитель всегда будет виноват в глазах побежденного. Перед либеральной (в американском смысле этого слова, т. е. розово-прогрессивной) интеллигенцией власть не оправдается тем более, ибо прогрессивная общественность (см. Россию начала века) начинает что-то понимать не раньше того момента, когда патронируемые ею бандиты ее самое загонят за колючую проволоку.
Вероятно, нервозность, которую на совершенно ровном месте проявила президентская команда, объясняется — наряду с магией дат и общим герметическим характером кремлевской жизни — глубоко интеллигентским характером нынешнего режима. Сказанное не следует понимать в том смысле, что все сидящие в Кремле чиновники — рафинированные интеллигенты. Какое-то количество есть, но никак не подавляющее. Власть интеллигентская в том смысле, в каком Николая II называли "интеллигентом на троне": не обладая ни свойственными развитому гражданскому обществу механизмами обратной связи между властью и народом, ни наличием сильной государственной воли, позволяющей править самодержавно, санкт-петербургская и кремлевская администрации выбирали и выбирают третий путь. Ощущая необходимость соотнести себя хоть с какой-то референтной группой, власть в качестве таковой видит первое, что попадается на глаза, т. е. прогрессивную общественность столицы, после чего задача самооправдания перед прогрессивной общественностью начинает занимать непропорционально большое место в ее политической стратегии. Вероятно, именно политическим вакуумом, в котором задыхаются соработники первого русского президента (как и последнего русского царя), объясняется столь неспокойное отношение к столь теплохладной осени 1994 года.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ