Первый вице-премьер Чубайс открыто явил свой тоталитарный оскал. Губернатор Приморья Евгений Наздратенко назвал методы работы снаряженной Чубайсом правительственной комиссии, которая призвана изучить случаи приморских финансовых злоупотреблений, "возвращением к 1937 году" и назвал имя "главного сталиниста" — самого вице-премьера.
В подтверждение наздратенкиной правоты террор развернулся еще пуще: были арестованы сотрудники правоохранительных органов Приморья, обвиненные в изготовлении ложных доказательств уголовной вины бывшего владивостокского мэра Черепкова. Таким образом, соблюдены оба квалифицирующих признака 1937 года, заключающиеся в том, что, во-первых, подвергались посадке сотрудники органов, во-вторых, железный нарком Каганович разъезжал по стране в салон-вагоне и вырубал под корень руководство на местах. До сих пор в Приморском крае господствовали иные методы управления, заключающиеся в не сопровождающейся какими-либо квазиюридическими формальностями физической расправе с неправильно ведущими себя гражданами, и переход от отеческого управления к кровавому тоталитаризму железного наркома Чубайса не мог не подвигнуть "приморского Сахарова", т. е. Наздратенко, к отважной защите попранных прав человека.
Не довольствуясь развязанными им во Владивостоке массовыми репрессиями, Чубайс окончательно проникся духом 30-х годов и встал в ряды организаторов голода. Критикуя новые продовольственные пошлины, мэр Москвы Юрий Лужков назвал имя главного устроителя этой акции: "предпринятые меры нужны Чубайсу".
Подтверждая правоту Лужкова, вице-премьер Александр Заверюха заявил, что "увеличение таможенных пошлин — это единственная мера защиты российских крестьян в условиях рыночной экономики". Т. е. в рамках всеобщей объединительной горячки наметился новый тандем "Чубайс--Заверюха", и делается более понятным неожиданное самоотстранение Чубайса и от "Выбора России" и от черномырдинского блока — первый вице-премьер готовится ко вступлению в аграрную партию и освобождается от прежних порочащих связей.
Обновленная партия Лапшина--Заверюхи--Чубайса будет являть собой пример истинного плюрализма и свободы мнений. Поклявшись в уважении к Черномырдину, вице-премьер Заверюха заверил, что "всегда останется с аграрниками, занимающими центристскую позицию", после чего твердый в центризме председатель АПР Лапшин, отметив, что нынешнее правительство много хуже и опаснее Веденкина с Баркашовым, исполнился классовой ненависти, сообщив, что возглавляемый премьером блок — "это партия правящей номенклатуры, партия жирующей бюрократии".
Судя по объему бюджетных вливаний, первое место среди жирующих за казенный счет занимает ведомый Лапшиным АПК, но ведь и на съездах КПСС делегаты пели хором про то, как "гром великий грянет над сворой псов и палачей", и утверждали: "Лишь мы, работники всемирной великой армии труда, владеть землей имеем право, но паразиты — никогда", так что ненависть лидера АПР к жирующим не столь парадоксальна. Однако если боевитые воззрения Лапшина суть, согласно Заверюхе, образец центризма, то страшно и подумать, сколь неистовым должен тогда быть левоцентрист, от которого и вовсе ничего не услышишь, кроме призыва "вздымать на фонари окровавленные туши лабазников". Вероятно, дело в том, что и вообще по природе благодушный Заверюха свои заявления делал в ходе руководимых им учредительной конференции Межрегиональной ассоциации грибоводов РФ и Международного грибоводческого конгресса, а также при изучении "работы хмелеводов по расширению производства и качества хмеля и пива". Качество хмеля и пива хоть кого приведет в умильное состояние и смирит классовую ненависть.
Вслед за Заверюхой свой вклад в политологию внес и лидер "Яблока" Григорий Явлинский, охарактеризовавший движение "Наш дом — Россия" как "партию богатых людей, крупных собственников". "Люди, получившие свое состояние от власти, хотят сохранить свое положение, — заметил он, — но с демократией это не имеет ничего общего".
Исторически, как известно, именно "богатые люди, крупные собственники" (британские тори XVIII века, например) первыми объединялись в партии, так что ни история Великобритании, ни история США "с демократией не имеют ничего общего". Впрочем, изложенное Явлинским политическое учение имеет весьма давние и почтенные корни, отмеченные еще гр. А. К. Толстым: "'Феодал! — закричал на него патриот, — Знай, что только в народе спасенье!'. Но Поток говорит: 'Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?' Но к нему патриот: 'Ты народ, да не тот! Править Русью призван только черный народ! То по старой системе всяк равен, а по нашей лишь он полноправен!'"
Некоторый сумбур в головах Лужкова, Заверюхи и Явлинского вполне извинителен, ибо "куда поп, туда и приход", а между тем воззрения политологов-теоретиков, которым с жадностью внимают политики-практики, в последнее время приобрели оригинальность. Менее знатный политолог Сергей Марков, излагая взгляды более знатного политолога, директора аналитического центра фонда "Общественное мнение" Игоря Клямкина, отмечает, что "сторонники 'Демвыбора России' стали моложе и богаче. К 'Яблоку' отошли те, кто поумереннее".
Тут не вполне понятен смысл слова "умеренность". Если разуметь его в традиционном политическом смысле — воздержание от резких лозунгов и призывов изменить все в кратчайшие сроки, готовность сотрудничать с властью, убеждение, что "несправедливость лучше беспорядка", — тогда получится, что, вопреки многовековому опыту, показывающему, что золотые цепи сковывают человека куда крепче железных, в России все наоборот: именно состоятельные слои населения по любому поводу кричат "Долой!" и мечтают лишь о том, как бы любой ценой обрушить режим, при котором они обогатились. Возможно, впрочем, что политолог употреблял слово "умеренность" в ином, чисто бытовом смысле "умеренности в потребностях (еде, питье, платье etc.)". Тогда те, кто беднее, те в самом деле поумереннее — хотя для такого открытия вряд ли нужно проводить социологические исследования. Однако далее директор фонда Клямкин окончательно запутывает семантику злополучной умеренности, отмечая, что "политические позиции лидеров 'Яблока' становятся все более умеренными (центристскими или левыми)", то есть утверждая, что левизна есть синоним умеренности. К сожалению, открытие несколько запоздало. На заре перестройки, когда наряду со статьями Клямкина все по поводу и без повода поминали повесть "Собачье сердце", оно было бы куда больше ко двору: тогда бы выяснилось, что Полиграф Полиграфович Шариков ("взять бы все и поделить") — апостол умеренности, тогда как проф. Преображенский ("разруха не в клозетах, а в головах") — образец правого радикализма.
Итог же семантико-социологических открытий насчет умеренности таков: "Демократы должны объединиться вокруг двух центров. Один под знаменем радикальных реформ, другой — демократической оппозиции этим реформам".
До сих пор было принято полагать, что политически оппонировать можно лишь тому, что реально существует. Если демократам первого рода предписано объединяться под знаменем радикальных реформ, то, следственно, в момент объединения (т. е. здесь и сейчас) этих радикальных реформ не существует, и тогда демократы второго рода должны встать в оппозицию пустоте и заняться чем-то вроде охоты на ведьм (т. е. на несуществующие в природе объекты). Могий вместить да вместит.
Даже пролегомены к отечественной политологии склоняют к банальной мысли, что "без поллитра не разберешься". Повод же к такому способу постижения политологических тонкостей вполне почтенен — исполнилось десять лет со дня издания указа об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом. По случаю юбилея славный борец за трезвость Егор Лигачев сообщил, что "коммунисты при поддержке большинства народа выиграют предстоящие выборы, и тогда перед нами встанет первоочередная задача — обеспечить отрезвление людей".
Если прогноз верен, тогда политическую науку можно будет обогатить понятием "лигачевских циклов", заключающихся в том, что борющиеся за трезвость коммунисты совершенно ниспровергают свой режим, к власти приходят капиталисты, возрождается пьянство, волна народного гнева сметает капиталистов, вернувшиеся к власти коммунисты возобновляют борьбу за трезвость, коммунизм опять ниспровергают и так далее вплоть ad finem saeculorum.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ