"Вы, надеюсь, не социалист? Ну, так почему бы нам тогда не выпить по одной?"
А. И. Солженицын. "Октябрь Шестнадцатого".
Регулярно возвращающийся интерес российской элиты к социал-демократической идее, рассматриваемой то как верное средство гармонизации общества, то, по крайней мере, как лучший путь к сердцу избирателя, заставляет уточнить вопрос о родовых признаках социал-демократии в нормальном западном ее понимании. Последняя оговорка очевидным образом необходима, ибо, например, партия Ленина, до 1918 года именовавшая себя РСДРП(б) к западной социал-демократии имела крайне слабое отношение. Впрочем, навряд ли много более слабое, чем большинство нынешних российских партий, декларирующих свой социал-демократизм.
Западный социал-демократизм вырос из ревизионизма, начисто отрицающего ключевой пункт марксова учения о том, как "бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют". Вместо того, чтобы, говоря современным российским политическим жаргоном, призывать к прихватизации прихватизаторов, немецкие ревизионисты устами Эдуарда Бернштейна выдвинули принцип "конечная цель — ничто, движение — все", взяв курс на мирное преодоление противоречий между трудом и капиталом посредством постепенных человеколюбивых реформ, включающих в себя усовершенствованное трудовое законодательство, развитие пенсионной системы и социального страхования. Впоследствии эта классическая с.-д. триада дополнилась тезисом об участии трудящихся в прибылях и о рабочих советах, взаимодействующих с предпринимателем в деле управления предприятием.
На практике социалистические опыты выразились, во-первых, в резком усилении государственного вмешательства в экономику — как посредством передачи ряда отраслей в непосредственное государственное управление, так и посредством активного государственного регулирования в формально частных сферах экономики, во-вторых — в более или менее успешном нивелировании социальных различий посредством активной политики перераспределения доходов. Высокое подоходное налогообложение и зачастую вовсе запретительные налоги на наследство и недвижимость — неизменный атрибут социал-демократической модели.
Безотносительно к достоинствам и недостаткам такого хозяйственного устроения — вопрос об оптимальном соотношении между несправедливой экономической эффективностью и неэффективным справедливым распределением никак не может быть решен однозначно — ни противники, ни приверженцы с.-д. модели не могут отрицать того, что главным инструментом с.-д. распределительной справедливости является налогообложение. Честный с.-д. должен объяснить своим избирателям, что, голосуя за него, они голосуют за более высокие налоги, которые, впрочем, с лихвой возвратятся к ним в виде социальной защищенности и классовой гармонии. Следовательно, реалистическая с.-д. программа предполагает, что: а) есть полная возможность повысить налогообложение; б) не только сегодняшние низкие, но и завтрашние высокие налоги будут собраны. Иначе говоря, избиратели не только готовы заплатить больше налогов, но в стране вообще существует обычай платить налоги. Оба этих условия в применении к России представляются неудобоисполнимыми: все, в том числе и сами социал-демократы, признают уровень налогообложения непомерным и даже удушающим, и при этом все соглашаются с тем, что уровень налоговой морали равен даже не нулю, но сильно отрицательной величине. Таким образом, российские социал-демократы предлагают не просто взять за образец передовые с.-д. страны Запада (Швецию, Австрию, Данию etc.), но еще и усовершенствовать образец: устроить шведско-австрийский с.-д. рай, но без шведско-австрийского налогового ада.
При этом явно упускается из виду, что с.-д. модель более или менее сработала лишь в нескольких странах, населенных германскими народами, которые в силу тяжелой исторической наследственности, выражаемой немецкими присловьями типа "Ordnung muss sein", "Umsonst ist nur der Tod", usw., имеют привычку к исполнению государственных повинностей и правовых установлений. В большинстве с.-д. стран эта привычка поддерживалась малочисленностью народонаселения и удаленностью от катаклизмов европейской истории, что позволило законсервировать унаследованный от средневековья близкий к социалистическим идеалам патриархальный общинный уклад. В какой степени стомиллионная Россия, перемешанная при большевиках — чтобы не поминать более ранние эпохи — чертовой мешалкой, может быть сопоставима с пятимиллионной и не воевавшей с 1814 года Швецией — вопрос достаточно дискуссионный.
Впрочем, и сумрачный германский гений имеет пределы терпения: как бегство капиталов из Швеции, так и новейшие шведские обычаи похваляться в дружеском кругу совершением магазинных краж или изобретением нового способа уклонения от налогов свидетельствуют о том, что долгая жизнь при социализме и для шведов не проходит бесследно. Однако в случае с германскими народами существовал некоторый исходный и достаточно высокий уровень государственной и общественной дисциплины, который в течение достаточно длительного времени можно было понижать, возлагая на подданных неудобоносимое бремя и приучая их к мысли сперва о возможности, а затем даже и о необходимости обманывать родное государство.
Отечественные с.-д., вероятно, убеждены, что русские нуждаются в дополнительном обучении такого рода, каковая убежденность и является главным источником российского с.-д. оптимизма.