Ты уже далеко. Сегодня смотрела на твои фотографии. Они не имеют никакого отношения к тебе — не увидела ни одной похожей. Они имеют отношение к твоим костюмам, которые висят в шкафу, и я могу сейчас встать, погладить их рукой, прислониться лицом и почувствовать твой родной запах. Но я не встану. Буду сидеть здесь, на кухне, за машинкой и чувствовать твой взгляд. Ты стоишь на пороге кухни, опершись плечом о дверной косяк, засунув руки в карманы брюк, смотришь. Я знаю, ты счастлив, особенно теперь, когда я говорю с тобой. У тебя теперь много времени. Ты продолжаешь жить в нашем доме, но теперь не как хозяин, а как гость. Ты приходишь, когда я этого хочу. И я знаю — до тех пор, пока я буду печатать на кухне, ты всегда будешь стоять на ее пороге, даже когда я состарюсь. Я знаю, что, обернувшись невзначай, я всегда найду твой ободряющий взгляд и любовь, которую никто не отнимет.
Ты постелил свежую газету. Мы сели на край здоровенной, как ладья, скамьи. Ветер тряхнул на нас мокрой кроной дерева, ты встал и пошел к кондитерскому киоску, а я провожала тебя взглядом. Вижу, согнулся перед окном, говоришь с продавщицей. Вот обернулся, смотришь, и она выглянула из окошка, тоже глядит на меня. Наконец, протягивает тебе пакет. Ты подходишь на моем счете пятьдесят семь и высыпаешь мне на колени гору трюфелей.
— Эта женщина сказала мне, как ей было приятно смотреть на нас, когда мы шли. Говорит, ведете свою дочку за руку, как маленькую. Говорит, вы на меня очень похожи. Разве вы на меня похожи?
— Не знаю, — смеюсь я. — Может быть, и похожа.
— Эта женщина подумала, что я ваш отец. Огорчается, что ее муж не находит времени для детей. По воскресеньям с утра и до вечера играет в домино с соседями. Я должен был сказать ей, что я не ваш отец, но я не хотел ее разочаровывать. Вот видите, милая, я гожусь вам в отцы. Сколько лет сейчас было бы вашему отцу?
— Он на шесть лет моложе вас. Но на довоенных фотографиях выглядит гораздо старше своих тридцати трех, как и все его поколение.
— Да... Вот так, милая, ничего не поделаешь. Поздно...
Мы сидели на скамье и смотрели каждый в свою даль. И от наших нерадостных мыслей были мы особенно близки и дороги друг другу в эти минуты.
Я вновь задумалась о возрасте, когда ты умер, Назым, а передо мной, как черный клубок, продолжала разматываться жизнь. Жизнь без тебя. Страшно не то, что ты умер, а то, что я продолжаю жить. Это несправедливо, и только мы оба знаем цену этой несправедливости: ты уже заплатил, я — продолжаю.
Боже, как же это тяжело! Временами почти религиозное чувство греха доводит до отчаяния, хочется наложить на себя руки или перед всем миром встать на колени, покаяться... Мне кажется, что все вокруг знают, что я погрязла в пороке, что я лгу, лгу, лгу. Я и сама думаю, что я — дрянь.
А ты и теперь все спрашиваешь без устали: "Как ты могла это сделать? Как ты могла это сделать?" Целых полдня сегодня меня спрашивал, немую, казнил.
— Как ты могла это сделать? Как ты могла это сделать? Ты, которую я знаю. Ты ведь не любила меня тогда. Увлеклась немножко, но не любила. Ты не имела желания даже, даже любопытства... Ты ведь не дура, чтобы поверить, что человек сию минуту может скончаться, даже если такая, как ты, ему откажет. Неужели только из жалости ко мне, из страха? Если бы ты мне могла это объяснить! Что было в твоем мозгу в те минуты — я бы успокоился. Выходит, каждый дурак может играть перед тобой комедию, нехитрый фокус со смертью, и ты пожалеешь, уступишь. Я хотел спасти себя. Любил тебя, правильно, но так я любил многих раньше, а потом все кончалось. С тобой выходило как-то иначе. Я мучился, начал ревновать как сумасшедший, целыми днями искал тебя по Москве, чтобы встретить где-то. Что ты хочешь?! Не мог работать! Несколько раз бежал за границу. В Москве хотел каждую минуту знать, где ты, попадал в смешное положение... Нет, я поступил для себя очень логически. Я тоже живой человек. Эта хирургическая операция была мне нужна до горла! Я знал, если я сплю с женщиной, то потом очень скоро мало-помалу все кончается. Так было всегда. Но обычно женщины тоже этого хотели. Ты не хотела, даже не думала об этом. Я видел это. Злился: считает стариком... Ты была уже женщина, даже мама, правда, очень детская женщина, мало похожая на других, но все-таки мне казалось, что для тебя это не будет очень страшно... Потом, когда это случилось, я растерялся. Был смущен, что я тебе все время в течение часа врал, а ты говорила правду. А я не верил, думал: хочет таким образом вырваться. Потом меня страшно озадачило, что ты стала вдруг другой. Ты говорила со мной вежливо, тихо. Но я видел, что потерял тебя. Ничего подобного со мной никогда не происходило. Но я был рад, что все наконец случилось. Назавтра я целый день пел, превосходно себя чувствовал. О, Аллах! Да здравствует свобода!
Второй день тоже был ничего, только к вечеру я почувствовал тоску по тебе. Два дня я не слышал твоего голоса и это понял вдруг, сразу, как человек просыпается от колокола. Я подумал, что все нормально. А сам уже набирал твой номер. Ответили: "Вера спит". Лег в постель и постарался спать, но сон не шел. Тогда в первый раз вспомнил все, что случилось два дня назад. Почему-то вспомнил, как ты потом была без красок. Все без красок: голос, волосы, походка. Ты все время слышала на себе мой запах, и я вспомнил, как тебе это было противно.
Я не спал всю ночь. Звонил на твою работу, ответили, что ты занята. У меня было такое состояние, как будто ты исчезла. Я испытал настоящую панику. Когда я вошел в твою рабочую комнату, я увидел тебя. Ты сидела за чужим столом, спиной ко мне, вокруг тебя — незнакомые мужики. Вы все что-то серьезно обсуждали. Потом меня кто-то обнаружил, и ты оглянулась. От неожиданности ты смутилась, покраснела. С этого дня я пропал. Все женщины потеряли для меня свои женские черты. Больше я их не видел.
Как я люблю тебя, как люблю! И каждую ночь клянусь себе, что завтра я скажу тебе "нет", и каждый следующий день я сломя голову несусь после работы за угол и со слезами счастья кидаюсь к тебе. У нас всегда мало времени. Чаще всего ты просто везешь меня на такси домой, заходя со мной по дороге в магазины за продуктами. Теперь ты с уважением относишься к моим домашним заботам, понимаешь, что дома меня ждет дочка. Сколько раз ты подолгу стоял у забора и смотрел, как Анюта играет с няней во дворе.
Иногда, если случались лишние полчаса, мы сидели в нашем кафе. Ты говоришь:
— Почему мы должны расставаться? Мы не виноваты, что так случилось.
Мне жутковато было наблюдать вас рядом тогда — двух хороших людей, которые все друг про друга знали. Один хотел украсть, а другой глазами иногда спрашивал меня: разве ты не видишь, что твой герой нечестный человек? Неужели тебя это не останавливает? Я все видела, все понимала — и любила вора. Я его соучастница. Я — его.
Я бегу от тебя, я спасаюсь. В южную деревню Осиповку. Мы с Раисой кормим хозяйкиных кроликов травой, ходим к морю вчетвером. Мы отдыхаем с мужьями. Мужчины идут впереди, мы сзади. Тихо говорим, почти не о тебе. О тебе невозможно, все, предел. Скоро к нам приедет Вольпин с женой, соберется большая киношная компания московских друзей. И никто, ни один человек не знает, как я живу на самом деле, с какой скоростью я лечу в тартарары... Я обязательно соберусь и наконец скажу: "Нет! Нет! Нет!"
Идут дни. Мы с Раисой лежим на пляже, уткнувшись в песок лицами. Я вполуха слышу, как рядом со мной мужской голос восторгается:
— Смотри, какая шикарная машина!
Мне безразлично, вся моя жизнь бьется внутри. И вдруг Раиса то ли испуганно, то ли изумленно вскрикивает:
— Веруська, смотри, Назым приехал!
Я поднимаю голову и вижу: в пятидесяти шагах прямо против меня стоишь ты, облокотясь на открытую дверцу своей двухцветной "Волги", и пытаешься кого-то отыскать среди сотен тел.
"Какой ужас! — думаю я. — Какой ужас!"
Ты приехал. Позвонил, сказал, что будешь ждать за углом через девять минут после окончания моей работы. Мы встретились.
— Мы должны жить вместе — ты и я, понимаешь? — взмолился ты. — У нас не флирт, не роман, неужели ты не понимаешь, что это судьба? Я хочу заботиться о тебе, жить как нормальный мужик со своей любимой бабой, семьей. Не мучай меня.
— Не надо об этом, — попросила я. — Вы же знаете, это невозможно.
— Но почему, милая, — вскрикиваешь ты. — Мы же любим друг друга, и если у нас есть друзья — они поймут нас! Только обрадуются нашему счастью. Говори с Вольпиным, он твой друг.
— Я говорила с ним.
— Что он? Ты все ему рассказала?
— Да. Он говорит, что если я приду к вам, то это вроде бы будет неверный шаг. Разница в возрасте, в душевном опыте и во всем прочем огромная. "Но, — говорит, — ты для своего мужа (к которому он, кстати сказать, замечательно относится) любимая жена, но не чудо. Все заземлено. А для Назыма — ты весь мир, и он откроет в тебе для себя, да и для тебя самой что-то такое, о чем вы оба, может быть, и не догадываетесь сегодня. Вот я и думаю, — сказал Вольпин, — что надо вам быть вместе. Вот здесь-то и может возникнуть чудо. Иди к Назыму. Трудно, наверное, будет с турком, да еще с таким! Но стоит".
— Вот видишь! Мы не должны больше терять дни.
— Не могу я, Назым. Не могу, не могу даже подумать об этом.
— Значит, его ты любишь больше? Прости. Я не знал. Нет! Ты жалеешь и обманываешь в одно и то же время! И ты считаешь, так лучше?! Расскажи ему все! И пусть он решает! Увидишь: он не захочет быть с тобой...
— Этого тоже не сделаю. Если хотите, скажите вы ему.
— Но, Веруся, жалей меня тоже. Я тоже человек. И к тому же восточный. Я схожу с ума оттого, что моя любимая женщина, из-за которой я умереть могу, не со мной. Веруся, миленькая, ты боишься скандала, но честное слово, не стоит. Думай обо мне, жалей меня! Ты пойми, для меня это тоже непросто, но я давно готов на все. На все!
— Не могу, Назым. Что хотите со мной делайте... Не верю в счастье на чужих костях...
Он долго молча смотрел на меня.
— Хорошо, Веруся, сделаем, как ты хочешь. Только так нельзя.
— Тогда расстанемся.
— И ты это говоришь мне?! Сейчас, когда я дышать без тебя не могу! А ты смотришь на меня, как будто я предлагаю тебе что-то страшное. Как будто я зверь какой-то. Но единственное, чего я хочу, чтобы тебе было хорошо. И я знаю, что мог бы сделать твою жизнь счастливой. Мы с тобой во всех вопросах сходимся. Эх, знала бы, как это редко в мире... Мы можем интересно, по-настоящему работать, создать что-то новое. Я помогу тебе открыть твой талант. Верь мне! Хватит тебе исправлять чужие сценарии. Ты умеешь писать сама! Я бы открыл тебе много городов, много стран. Ты бы узнала свою страну получше, замечательные люди приходили бы к нам в дом. Тебе бы самой захотелось о них рассказать. Подумай, миленькая. Стоит! Честное слово, стоит!
Давай, Назым, вернемся назад, к той последней осени, когда мы еще жили врозь... Итак, я не согласилась, я не послушалась, не смогла прийти к тебе.
Ты сказал:
— Мы не выдержим. Мы умрем.
Ты не выносил пустых стен, я убедилась в этом, когда мы создавали наш общий дом. Однажды я возмутилась, увидев, как ты прибиваешь гвоздями к стене картинку, вырезанную из журнала "Огонек". Ты посмотрел на меня с грустью, с сожалением и сказал:
— Тебе трудно понять меня. Но, Веруся, я больше четверти своей жизни провел среди пустых тюремных стен. Их украшала только грязь. Извини, что теперь хочу радовать мои глаза.
Мы сидели за столом, когда ты объяснил Вольпину, почему мы должны пожениться. Ты перечислил все причины: то, что вынужден часто разъезжать по свету и не можешь брать меня с собой. И то, что я живу у тебя без прописки; и то, что мы даже в Ленинград поехать не можем, потому что нас не пускают вместе жить в гостиницу. И самое главное, если ты умрешь, я останусь "никем" и буду "голым жопчиком" сидеть на асфальте, а тебя сводит с ума мое будущее. И ты знаешь, что по советским законам 30 лет после смерти сможешь продолжать кормить жену — узнавал у юриста в Союзе писателей. И все-таки ты не называл Вольпину главную причину моего сопротивления.
— А почему Вера отказывается? — спросил Михаил Давидович.
— Не знаю. Спрашивайте ее, — соврал ты.
— Ты чего же это? Ну, говори.
— Потому что он черный человек.
— Почему же он "черный человек"? — очень серьезно спросил Вольпин.
— Потому что он меня так ревнует ко всему и ко всем. Это нужно видеть, чувствовать каждый день, каждую минуту. Это так мучительно, так трудно, я даже не знаю, как мне быть.
Вольпишка стал спрашивать тебя, к кому ты меня ревнуешь, что ты чувствуешь, доверяешь ли мне. И тогда я впервые услышала то, что было в твоей душе:
— Вы знаете, я написал одну пьесу — "Легенда о любви". Я писал ее в тюрьме, тогда я молодой был и сам никогда так не любил, как мои герои. Теперь со мной случилась такая же вещь. Я влюбился как черт! Здесь у вас это называют лебединой песней. Не знаю, лебединая это песня или песня буйвола, но это так. Это последнее, что может сделать мое сердце. Для этого должны были случиться разные вещи: я должен быть в моем возрасте, потому что если бы мне сейчас было сорок, например, я так же любил бы ее, но я не мучился бы как сейчас. Моя любовь была бы спокойнее. Потому что у нас была бы впереди большая жизнь. Дети и прочее, как у всех нормальных людей. Но мало того что мне не сорок, я еще болен. Инфаркт, и это еще усиливает то, что мне осталось жить и любить страшно мало, понимаете? Поэтому я каждую секунду хочу видеть ее лицо, и мне жалко, просто жалко отпускать ее к другим людям, книгам, магазинам. Я, как вы знаете, немножко долго сидел в тюрьме. Семнадцать лет я придумывал один женский образ. Так, просто развлекался в мыслях, что еще делать в тюрьме? Я мечтал, мечтал, рисовал перед глазами одну женщину, и вот она вдруг встретилась. Так поздно. Наверное, такая женщина, как она, не единственная в мире — существовала и двадцать, и десять лет назад, не может быть, чтобы не существовала. Но встретилась из них вот она, Вера. И вы знаете, она очень похожа на женщин моей семьи. И она молодая, здоровая, вот видите, с таким лицом, независимая, у нее впереди целая жизнь... Что вы хотите, чтобы я не волновался? Моя ревность — не вопрос другого мужчины, хотя всех других мужиков рядом с ней я ненавижу. И еще я знаю, что иногда любовь безрассудна. Открывается дверь дома, входит ничтожный человек, пошляк с лицом дохлого моржа, а вспышка получается — и все! И все... Любовь-то не всегда, как у меня, умная. Она ведь чаще всего бывает дура! Поэтому мучаюсь, поэтому хочу немножко от нее поддержки... Может быть, не поможет загс, а может быть... Надо попробовать...
Когда Вольпишка стоял в пальто перед дверью, он обнял меня и мягко сказал:
— Назым прав, выходи за него. Им движет естественное чувство любящего мужика. Это хорошо. А ты, Назым, тоже потише немножко будь. А то ведь тяжело ей, наверное, твои турецкие страсти-то выносить. Так что уж полегше немножко старайся. А так все правильно. Хорошо будет. Я уверен.
Помню, как мы поехали в загс. На такси. Ты задержался расплатиться с шофером. Потом входишь в вестибюль и смеешься:
— У меня сейчас такой интересный разговор был с водителем такси, ай-яй-яй! Он меня спрашивает: "Извините, товарищ, вы не Назым Хикмет?" Я говорю: "Да, я Назым Хикмет..." "Извините, — говорит он. — Вы что, жениться приехали?" Я отвечаю: "Да, брат, жениться". А он так грустно-грустно на меня посмотрел и сказал: "Эх, товарищ Хикмет, товарищ Хикмет! Вы столько лет сидели в тюрьме. Неужели не надоело?" А я ему отвечаю: "Я привык, брат, ничего не поделаешь... Привычка!" Как ни смешно, но загс принес тебе успокоение, мы получили возможность вместе ездить, не разлучаться, и ты радовался.
Помню, как однажды летом мы вошли в троллейбус на нашей улице. Пока я брала билеты, ты сел в середине салона, развернулся спиной к окну, всех оглядел, довольный, немного прикрыл глаза и, покачивая головой от плеча к плечу, со вздохом удовольствия громко признался:
— О-хо-хо, товарищи, вы не можете себе представить, как я серьезно люблю этот баба...
Воцарилась такая гробовая тишина, что продолжать путешествие в этом троллейбусе мы уже не могли.
— Что же, Вера, что я такого сделал! Я ведь не по матери ругался. Сказал о своей любви...
Боюсь, что ты — это все мое добро и мое зло. После тебя пустота. Каждый мой год, месяц, день, прожитый с тобой, я словно брала в долг у будущего. А потом только расплата, вечная ссылка в воспоминания...
Теперь, в этой разлуке я гонюсь за тобой. Как же выживают те, кому не оставлено ни посланий, ни стихов?
* Книга Веры Туляковой-Хикмет "Последний разговор с Назымом" выходит в издательстве "Время".
досье
Назым Хикмет Ран (1902, Салоники --1963, Москва) — турецкий поэт, писатель и общественный деятель. За левые убеждения 17 лет провел в тюрьмах. С 1951 года жил в СССР. Лауреат Международной премии Мира (1950).
Вера Владимировна Тулякова-Хикмет (1932 --2001) --сценарист, литератор. Более 20 лет вела сценарные мастерские во ВГИКе. Среди ее учеников — Александр Бородянский, Алексей Саморядов, Петр Луцик. В 90-х основала Независимую школу кино и ТВ.
подписи
Он не выносил пустого пространства — слишком много времени провел среди пустых тюремных стен.
Хикмет подарил Вере все, что обещал. И весь мир тоже
Моментальная съемка и любовь на всю жизнь
Друзья Назыма стали друзьями Веры (с Аркадием Райкиным)