"Неужели до сих пор еще воюем?" — такова стандартная и достаточно ленивая реакция на чеченскую кампанию в дни ее первой годовщины.
Чтобы понять итоги годичной кампании, стоит вспомнить оценки и прогнозы ноября 1994-го, когда начали звучать первые выстрелы серьезной войны. Сторонники силового решения ориентировались тогда на быструю усмирительную акцию, противники предвещали военный пожар сперва по всему Северному Кавказу, а затем и по всей России и новый обвал страны в бездну тоталитаризма. Обманулись и те, и другие.
Начальники народных сил, вероятно, всегда и везде обещают, что затеваемая война будет легкой прогулкой. В 1935 году итальянское радио исполняло жизнерадостную песню, герой которой, отправляясь в Эфиопию, обещал скорое падение варваров перед новой цивилизацией. Лейтмотивом официозной прессы в 1904 году было: "Русский штык пусть узнают, макаки, мы пропишем им мир в Нагасаки". Грачев, обещая за два часа взять Грозный полком парашютистов, явил себя типичным полководцем — не лучшим, но и не худшим.
Демократы, исповедуя превосходный лозунг (нет, правда, уверенности, что конкретный способ исповедания оказался особо удачным) "Вечная бдительность — цена свободы", оказались бдительны чрезмерно. В итоге они сильно потеряли в общественных симпатиях. Нелюбовь к войне не обязательно должна влечь за собой пламенную любовь к неприятелю — а у демократов получалось именно так. При этом оказался довольно сомнительным и центральный лозунг по поводу кровавого тоталитаризма. Минимальное знакомство с ходом нынешней избирательной кампании показывает, что в мучительном выборе между казармой и борделем Россия решительно выбирает бордель. Если выбор России таков, значит степень влияния чеченской кампании на общенациональные дела оказалась сильно преувеличенной.
Разумеется, констатация грубых ошибок, допущенных как милитерами, так и пацифистами, еще никак не проясняет ответа на вопрос, что же все-таки получилось в итоге — ведь здесь картина столь же противоречива. Жестокий ход всей военной акции, ковентризация Грозного, тяжкие потери, понесенные и войсками обеих сторон, и еще более — мирным населением, могли бы склонять к мысли, что в ходе нещадной войны на спорной земле все же удалось установить спокойствие — хотя бы спокойствие кладбища.
Однако переговоры с чеченской стороной, никак не дающие возможности понять из поведения контрагентов, кто же тут победитель, а кто побежденный, и регулярно демонстрирующие очевидную униженность россиян, заставляют усомниться в оправданности даже имперски-политиканского взгляда на итоги войны. Если Machtpolitik при всей своей беспощадности не дает никаких результатов, то зачем эта всесокрушающая Macht и что это за Politik? Создается впечатление, что обе части вергилиевского завета — "Всюду мира закон насаждая, тех, кто смирился, щади, и войною круши непокорных" — были исполнены странным образом. Вместо того чтобы, как рекомендовал Вергилий, щадить и крушить в зависимости от конкретных обстоятельств, сперва крушили всех, не разбирая, кто покорный, кто непокорный, а затем стали щадить всех, еще меньше разбирая, кто смирился, а кто по-прежнему полон непокорства. Позиция, далекая не то что от гуманизма, но даже и от расчетливо-хладнокровного империализма.
Такая критика была бы совершенно неоспорима, если бы не одно обстоятельство. Вышеприведенная модель рассуждений явным или неявным образом предполагает, что речь идет о мощной империи, округляющей свои отдаленные владения или усмиряющей мятеж в отдаленной же провинции в момент, когда городу и миру заведомо ничто не угрожает. Критики военного решения исходили как раз из того, что решение начать войну было чисто волюнтаристским — двинули войска то ли от избытка сил, то ли из чисто агитационно-интриганских соображений. Если предположить, что у кампании были и более основательные причины, общая оценка ситуации существенно меняется.
До кампании у Дудаева была армия среднего европейского государства — ее больше нет. Чечня была той брешью в российской границе, через которую без какого бы то ни было формального контроля переправлялось все, что угодно, — чеченское окно в границе больше не действует. Фальшивые деньги если где и делают, то больше не в Чечне, прежде являвшейся признанным филиалом Гознака. Набеги на сопредельную Чечне территорию были повседневным бытом — теперь они прекратились. Разговоры о том, как вскоре заполыхает весь Северный Кавказ, являлись общим местом в прогнозах — сейчас о всекавказском военном пожаре не говорит и самый страшный паникер. Наконец, Дудаев, прежде являвшийся единственно возможным (и пренеприятнейшим) субъектом для переговоров с Москвой, постоянно ставившим невозможные предварительные условия, превратился всего лишь в одного из таковых субъектов — и не самого влиятельного.
В этом, собственно, и заключается ответ на вопрос об итогах кампании. Говорить о восстановлении какого бы то ни было конституционного порядка на территории Чеченской республики, разумеется, невозможно — этого порядка не особенно видно даже в столицах, не то что в дикой провинции. Но можно говорить о том, что чеченская болячка из общанациональной угрозы обратилась во всего лишь региональную проблему. В политике обыкновенно чирей имеет свойство перерождаться в рак, но тут — довольно редкий случай — грозный источник метастаз обратился в болезненный, но локальный чирей. В итоге ужасной войны свободолюбивая Чечня обрела свое истинное и потому весьма скромное место в общероссийской политической проблематике — не более того. Но — и не менее.
МАКСИМ СОКОЛОВ