Напрасный перевод

Для русских читателей Джон Донн, английский поэт-метафизик (1572-1631), во-первых, автор эпиграфа к "По ком звонит колокол" Хемингуэя ("Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе"), во-вторых, персонаж одного из лучших стихотворений Иосифа Бродского "Большая элегия. Джону Донну", написанного в 1963 году, когда Бродский знал только "какие-то отрывки из его проповедей и стихи, которые обнаружились в антологиях", и на стихи самого Донна мало похожего. Бродский же впервые нашел, точнее, изобрел для Донна русскую интонацию — сперва в нескольких переводах, сделанных для предполагавшегося (но так и невышедшего) в серии "Литературные памятники" тома "Поэзия английского барокко", а потом в собственных стихах, в которых начиная с 1965 года видно сильнейшее влияние Донна. То, что мы привыкли считать фирменными чертами Бродского: стихотворение как рассуждение, аргументация посредством метафор и сравнений, взятых из науки, техники, теологии, столкновение плотских и небесных тем, резкость, почти вульгарность тона — все это одновременно и черты поэзии Донна.

И вот в той самой серии "Литературные памятники" вышел том "Стихотворений и поэм" Джона Донна, самое полное собрание его стихов на русском языке. Что в томе есть, кроме русских переводов? Большая статья (А. Н. Горбунова) о поэзии Донна и подробнейшие примечания (И. И. Лисовича и В. С. Макарова). Чего нет? Во-первых, нет тех самых переводов Бродского: составителям не удалось договориться с его наследниками. Во-вторых, нет того, чем всегда отличались именно литпамятниковские издания поэтов-иностранцев,— нет ни истории "русского Донна" (есть только отсылка к статье Игоря Шайтанова 1998 года, в самом деле содержательной и разумной, но в самом томе отсутствующей), ни достаточно полного раздела "Другие переводы", который составлял чуть ли не главный интерес, например, в литпамятниковских "Новых стихотворениях" Рильке или "Цветах зла" Бодлера. В-третьих, нет английского текста. Понятно, что с ним том стал бы почти вдвое толще и дороже, но даже в примечаниях нельзя найти английских названий стихотворений или их первых строк — на тот случай, если бы мы захотели сравнить перевод с оригиналом. То есть заранее предполагается, что мы сравнивать не захотим, что перевода нам хватит, что он, как принято считать в советской переводческой школе, будет нам не посредником или спутником или помощником при оригинале, а его "равноценной заменой", рядом с которой оригинал уже становится не нужен.

От перевода стихов мы ждем либо точной интонации, точного тона, которые слышны в оригинале и которых еще нет по-русски, либо точности буквальной, содержательной. В переводах Григория Кружкова, составивших большую часть книги, точной интонации не слышно. Они сделаны умело, но с общепоэтической удалью или бойкостью, совершенно не похожей на то, что мы слышим в оригинале; это не неверно выбранный стиль, а какая-то бесстильность. А при такой неудаче с тоном сразу становится непонятно, ради чего же мы теряем и буквальный смысл. Например, у Донна буквально написано: "Жалость сжимает мне селезенку, а презренье запрещает излиться слезам, от которых пухнут веки". А у Кружкова читаем: "Печаль и жалость мне мешают злиться,/ Слезам презренье не дает излиться". Вместо анатомической конкретности мы получаем общепоэтические клише. Множество метафор и аргументов у Кружкова переданы — и часто виртуозно, но абсурдной кажется сама ситуация, когда в примечаниях мы вынуждены раз за разом читать, что в переводе не сохранены такие-то сравнения или мысли оригинала, как если бы нам продавали карту Москвы с примечанием: такие-то улицы не указаны. Например: "В оригинале излюбленный донновский концепт: на слезе-монете отчеканено изображение любимой". И в самом деле, у Донна буквально написано: "Дай мне, пока я тут, пролить слезы перед твоим лицом, ибо их чеканит твое лицо, и они несут твой отпечаток, и благодаря этому чекану они чего-то стоят". А в переводе Кружкова читаем: "Дозволь излить,/ пока я тут, все слезы пред тобой,/ ты мне их подарила и в любой / отражена". Не осталось ни монетного пресса, ни монет, ни чекана, то есть не осталось ничего от того контраста технического описания и человеческих чувств, на каких и строится поэзия Донна.

Новую интонацию "русского Донна" мы скорее найдем в приложении, где помещены переводы покойных Александра Величанского и Михаила Гаспарова. У Величанского слышна близость не столько даже с собственными стихами, сколько с восьмистишиями Михаила Еремина. Например: "О Дух Святой, ведь храм Твой аз / есмь — хоть из стен, что грязь и низкий прах./ Почти исчез Ты, расточась" и т. д. А в безрифменных (и почти буквально точных) переводах Гаспарова неожиданно уместными кажутся интонации его обычной рассудительности — краткость, сухость, безнадежность: "Вызволенья нет: безмерная боль — / и причина и следствие, грех и казнь".

М.: Наука, 2009