Конец землевладельческого строя
125 лет назад, в 1884 году, в Российской империи были введены соло-вексельные кредиты, при выдаче которых оценивалась не личная кредитоспособность помещика-землевладельца, а стоимость принадлежащего ему имения. Этой мерой правительство пыталось спасти дворянское землевладение, год от года скатывавшееся во все более глубокую экономическую пропасть. Позднее возникали и другие проекты спасения первого сословия страны, включая переселение помещиков вместе с их бывшими крепостными на свободные земли в Сибири. Однако все это лишь растянуло агонию дворянских хозяйств и привело к тому, что к началу Первой мировой войны задолженность землевладельцев только Дворянскому банку достигла астрономических 500 млн руб. А подавляющее большинство дворян осталось без поместий и земель.
"Сам собой доволен я"
Когда в 1917 году большевики поднимали массы на борьбу с помещиками и капиталистами, людям, хорошо знающим ситуацию в стране, их лозунг казался весьма странным. К тому времени подавляющее большинство помещичьих хозяйств влачило жалкое существование, а дворянство, делившееся прежде по количеству земли на мелко-, средне- и крупнопоместное, оказалось по большей части безземельным. И в этом, собственно, не было ничего удивительного. Ведь золотой век дворянства завершился едва ли не столетием ранее. Да и продолжался немногим более 60 лет — с обнародования манифеста Петра III о вольности дворянства в 1762 году до кончины Александра I в 1825 году. Из этого срока следует вычесть время весьма сумбурного правления Павла I, быстро завершившегося как раз из-за того, что дворянство ни под каким видом не хотело поступаться своими вольностями и привилегиями. И дело было не только в пожалованном Петром III праве не служить в армии или в госучреждениях. Екатерина II Грамотой на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства в 1785 году, по сути, передала дворянству всю полноту местного управления, отказываться от которого благородное сословие не собиралось ни под каким видом.
Императрица тогда дала первому сословию страны право собираться и объединяться в дворянские общества, которые из своего состава избирали предводителей дворянства, являвших собой все виды власти в наместничествах и уездах, а также избирали из своей среды полицейских чиновников. Эти права давали не просто приятное чувство неограниченного владычества над каждой крестьянской душой в уезде, но и реальные возможности с максимальной пользой для себя использовать главный вид дворянской собственности — крепостных. Ведь богатство дворян в Российской империи не зря оценивали количеством принадлежащих им ревизских душ. Далеко не во всех губерниях земли отличались плодородностью, и потому крепкие крестьянские руки становились основным источником благосостояния для дворян-душевладельцев. Крестьян отпускали на заработки при условии выплаты установленного барином оброка или организовывали в имении какие-либо производства — от винокуренных до примитивных химических.
При этом считалось, что подобное распределение ролей полностью отвечает интересам всех сторон, и императрица, невзирая на частые бунты и даже Пугачевское восстание, наслаждалась такими музыкальными произведениями:
"Крестьяне,— писал генерал А. Н. Куропаткин,— пели: "Дав оброк, с нас положенный, в жизни мы живем блаженной, за господской головой". Барин в ответ поет: "Коль крестьяне мной довольны, сам собой доволен я". Крестьяне отвечают: "Будем вечно прославляти господина своего, он нас станет защищати, мы помрем все за него"".
Николай I, взойдя на престол, начал наступление на дворянские вольности, но не отменил их, а обложил массой новых дополнительных правил. Так, свободу передвижения по стране — бессрочный паспорт — имели лишь те дворяне, которые отбыли в армии или на государственной службе весь положенный до предельного возраста срок, а также члены их семей. А те, кто предпочитал не служить, оказывались вынужденными почти что наравне со своими крепостными испрашивать разрешение на любую более или менее долгую и дальнюю отлучку из дома.
При этом дворянской хозяйство, и прежде служившее большинству владельцев имений не средством обогащения, а способом добычи пропитания, постепенно приходило во все больший упадок. Не менявшиеся со стародавних времен методы управления приводили к тому, что для помещиков трагедией становились что большие урожаи, что засушливые, голодные годы. В первом случае цены на самый традиционный продукт сельского производства, зерно, резко падали и вырученных денег не хватало ни на текущие расходы для ведения достойного благородного звания образа жизни, ни на погашение долгов, которыми из-за нерасчетливого ведения дел было отягощено большинство дворянских семейств. А в голодные годы к отсутствию доходов прибавлялись еще и расходы на поддержание в жизнеспособном состоянии крестьянских душ. Так что оставалась единственная надежда — на оброчные деньги. Страна же в целом пребывала в запустении и все больше отставала по всем позициям от своих европейских соседей.
Министр финансов России Н. Х. Бунге так описывал страну середины XIX века:
"Ко времени Крымской войны пути сообщения находились у нас в плачевном состоянии. Железных дорог было построено, включая и Царство Польское, всего 963 версты. Шоссейных дорог, за исключением Царства Польского, Кавказа и Финляндии, существовало всего 5625 верст. Личность и имущественные права 20 млн крепостных крестьян не были достаточно ограждены законом. Администрация наша была продажна, и, начиная от полицейских служителей до губернаторов, за редкими исключениями, все получали содержание от питейных откупщиков. Суды наши были полны "неправды черной". Образование наше давало тощие плоды, общественного мнения не было, а печать высказывала только то, что разрешала цензура, часто невежественная и тупая. Все сословия говорили и действовали по указаниям администрации, не обнаруживая самостоятельных мыслей и убеждений. Все местные учреждения были чем-то вроде механизма, который приводился в движение приставленными к нему чиновниками".
После поражения в Крымской войне реформы, прежде всего крестьянская, были неизбежны. Наиболее прозорливая часть землевладельческого дворянства до 1861 года сопротивлялась освобождению крестьян, понимая, что вместе с крепостными душами они лишаются главного источника доходов. Но их сопротивление было бы куда сильнее, если бы они могли предвидеть все последствия реформ для дворянства.
"Многие из них беднее крестьян"
"Многие преобразования,— писал Бунге,— за первой вспышкой восторга приносили с собой долю разочарования. Освобожденные крестьяне, ценя и понимая все благо дарованной им свободы, не находили в самоуправлении прочного земельного устройства, достаточного ограждения от неправды, произвола общины и господствующих в ней кулаков и мироедов, а в некоторых случаях, хотя и более редких, чем прежде,— от самовластия местной администрации. Помещики, в свою очередь, хотя и были материально вознаграждены за отошедшую от них землю, но не находили вознаграждения за утраченную власть и чувствовали себя разъединенными с крестьянами, с которыми они имели столько общих интересов. Города и земства роптали, не видя в правительстве ни защиты против злоупотреблений собственного самоуправления, ни содействия к разрешению вопросов, не предусмотренных положениями — городовым и земским. Губернская власть чувствовала свою деятельность парализованной изъятием из ее ведения дел, возложенных на местное самоуправление, и предоставлением разным губернским ведомствам большей самостоятельности вследствие непосредственного, прямого подчинения их центральной администрации. Свобода печати нарушалась запрещениями говорить даже о предметах, которые не имели никакого отношения ни к верховной власти, ни к религии, ни к нравственности (одно время нельзя было свободно рассуждать о классическом и реальном образовании). Судебные уставы действовали наравне с проявлениями административного произвола; учебная реформа водворила ультраклассицизм вопреки господствовавшему настроению общества, и поборники ее оскорбляли общественное мнение, утверждая, что лица, не получившие классического образования, не могут быть развитыми и способными к самостоятельной умственной работе".
Но главным результатом реформ стало стремительное обнищание дворянских хозяйств. Положение обязывало первое сословие страны вести прежнюю, широкую и хлебосольную жизнь, а источники ее финансирования все более оскудевали. При этом как бы сама собой сохранялась обязанность помещиков, несмотря на их непростое экономическое положение, помогать своим бывшим крестьянам во время эпидемий и неурожаев, которые случались в России весьма регулярно. Существовали определенные традиции испрашивания и получения помощи. Практически в каждом поместье были урочные дни, когда крестьяне приходили, как это называлось, посоветоваться с барином, и специально отведенные для этого места.
"Мы,— вспоминала О. К. Воронова,— часто видели, как группы крестьян приходили для встречи с отцом. Он всегда выходил к ним, веля принести стулья и для гостей. Но усаживались лишь пожилые, а молодежь почтительно стояла за их спинами. Многие вопросы решались на этих советах. Чаще всего речь шла о средствах к существованию".
Князь С. М. Волконский смотрел на помощь крестьянам трезвее:
"И всегда я имел такое ощущение, что это с моей стороны откуп. Откупиться за невозможное, недостойное положение вещей. Бездонность всякой помощи крестьянину тем определяется, что его интересует только одно — получить, он не понимает, что значит вложить. Мошенничество для крестьянина — условие хозяйства".
Однако тех, кто отказывал крестьянам в помощи или, пуще того, при наступлении голода продавал остатки старого урожая, чтобы не делиться с крестьянами, подвергали такому осуждению в обществе, что испытать его на себе решался далеко не всякий.
Князь В. А. Друцкой-Соколинский писал об экономическом положении большинства дворянских семейств: "Огромная задолженность Дворянскому банку, первобытный севооборот, полное отсутствие оборотного капитала, неумение найти кредит... все вело к неминуемому краху и разорению".
Первыми разорялись мелкопоместные дворяне, чье экономическое положение всегда отличалось крайней неустойчивостью. Владельцы малых поместий — до 100 десятин (десятина — 1,0925 га) — составляли в черноземных губерниях до двух третей всех помещиков и имели весьма призрачные шансы на получение кредитов и пополнение оборотных средств. В результате, как отмечало Особое совещание по делам дворянского сословия, "фактически существуя при тех же условиях, что и крестьяне, экономически многие из них беднее крестьян, но тем не менее и земства, и администрация отказывают им в помощи, обращая их к дворянским сословным органам. Дворянские же общества помочь им не могут".
Немногим лучше было положение среднепоместного дворянства, владевшего имениями от 100 до 500 десятин. Именно из их среды избирались уездные предводители дворянства, сохранившие остатки прежней власти, и потому к их просьбам и банки, и администрация губерний относились с большим вниманием, что, однако, не гарантировало своевременного вспомоществования.
Владельцев самых крупных имений в России все знали поименно. Графам Орловым-Давыдовым, например, принадлежало 67 тыс. десятин в урожайных черноземных губерниях и более 160 тыс.— в поволжских. Графы Шереметевы владели 75 тыс. десятин. А самой богатой женщине России, княгине 3. Н. Юсуповой, принадлежало 38 тыс. десятин. При этом ни один из крупных землевладельцев не был застрахован от экономических проблем, поэтому многие из них обзаводились в поместьях различными современными производствами, прежде всего сахарными, а также сдавали земли в аренду для получения гарантированного дохода.
Однако, как отмечали современники, главным и едва ли не единственным способом вывода поместья из перманентного финансового кризиса оставалось тщательное управление хозяйством без посредства вороватых управляющих. Так, крупный тамбовский землевладелец В. М. Андреевский, управлявший семейными имениями площадью 6,5 тыс. десятин, вспоминал:
"Как конторщик я сидел в конторе, проверял счета, ездил по хуторам и волостным правлениям проводить платежи и расчеты за работы; а как полевой объездчик я наблюдал за пахотой, севом, полкой... И делал все это не как барчук, на полчасика зашедший в ригу и заглянувший на работу, а следя за работами целыми днями, с утра до ночи".
Другой владелец обширного поместья, предводитель дворянства, а затем и министр земледелия А. Н. Наумов, у которого было более 5 тыс. десятин земли, сумел поставить свое хозяйство так, что в нем работала новейшая мельница, поместье и железнодорожная станция были связаны телефонной сетью, а само имение с 1910-х годов приносило доход 80 тыс. руб. в год. Однако подобные случаи были исключением из правил и именно поэтому получили известность в стране. Подавляющее же большинство землевладельцев продолжало влачить жалкое существования и влезать еще глубже в долги для погашения прежних долгов.
"В духе ложно понятых свобод"
Проблема заключалась еще и в том, что в правительстве существовало две диаметрально противоположные точки зрения на экономическую поддержку дворянских хозяйств. Министр финансов, а затем председатель Совета министров империи С. Ю. Витте активно выступал против поддержки помещичьих хозяйств:
"Не пройдет 50 лет, как выступит у нас на первый план другой богатый класс, подобный тому, который вершит судьбы Франции,— буржуазия. А дворянство окончательно оскудеет".
А вот другой влиятельный член правительства, министр внутренних дел В. К. Плеве, выступал с прямо противоположных позиций, считая, что дворянство — опора власти, терять которую ни в коем случае нельзя.
"Оно,— писал Плеве,— принадлежит государству, всему народу. Это богатый родник умственных и духовных сил страны, прошедших через горнило государственной службы... дворянство по своему укладу не может вести узкосословную политику и заботиться только о своих интересах".
В результате разногласий поддержка дворян-землевладельцев чаще всего оказывалась кособокой. Помещики нуждались в долгосрочном кредите, и потому в 1884 году появился соло-вексельный кредит, при выдаче которого впервые стали оценивать не кредитоспособность помещика, а стоимость поместья. Однако потом верховная власть спохватилась и объяснила, что соло-вексельный кредит не долгосрочный и может превращаться в таковой лишь в индивидуальном порядке по специальному разрешению.
Позднее возникла идея организации дворянских касс взаимопомощи, в которых отчаянно нуждались запутавшиеся в финансовых проблемах владельцы имений. Но затем надолго растянулся поиск источников финансирования — время было упущено.
Предлагалось и переселение помещиков вместе с их бывшими крестьянами на свободные земли на востоке страны. Однако после долгого дебатирования вопроса от этой идеи все-таки решили отказаться. Ведь в Сибири помещичьего землевладения никогда не бывало, и вряд ли ее постоянные обитатели, в особенности из числа бывших ссыльных, охотно согласились бы принять таких новых соседей. Да и крестьяне не желали, чтобы на новых местах восстанавливались старые порядки, а еще меньше они хотели куда-то уезжать, предлагая, чтобы туда, где много земли, отправили помещиков, а их землю раздали крестьянам.
Собственно, идея полного раздела помещичьей земли не оставляла крестьян с 1861 года. Князь Г. Е. Львов писал: "Каждый мужик был в душе глубоко уверен, что рано или поздно, так или иначе помещичья земля перейдет к нему. Он глядел на барскую усадьбу как на занозу в своем теле". А половинчатая и потому неэффективная реакция правительства на крестьянские бунты в 1905 году привела к еще большему ухудшению экономического положения дворянских хозяйств.
А. Н. Наумов в мемуарах описывал ситуацию в Самаре и Самарской губернии в 1905 году так:
"Жизнь в городе теряла свой нормальный уклад... На меня объявление манифеста произвело сильнейшее, далеко не утешительное впечатление. Прежде всего, несомненно, выявилось поражение правительства, его бессилие и торжество улицы... Я получал ежедневно подметные письма с предупреждением о готовящемся на меня покушении... Город раскололся на два враждебных лагеря: сторонники одного продолжали неистовствовать в духе ложно понятых свобод, сея вокруг себя хулиганщину и анархию, другие в противовес первым ходили с царским портретом и пели "Боже, царя храни", беспощадно избивая своих противников и выкрикивая "Да здравствует самодержавие"... Полицейская власть бездействовала и куда-то бесследно исчезла".
В других губерниях наблюдалась та же картина. Тамбовский губернский предводитель дворянства князь Н. Н. Чолокаев в октябре 1905 года отправил в Петербург следующую телеграмму:
"Губерния в опасности. В уездах Кирсановском, Борисоглебском сожжены, разграблены более 30 владельческих усадеб. Ежедневно получаются известия о новых разгромах. Возможные меры приняты, но войск мало. Часть их отозвана в Москву, Воронеж. Прошу обеспечить защиту".
Во время грабежей крестьяне действовали примитивно, но не без смекалки. Во избежание возможного наказания никто не грабил поместье своего бывшего барина, а договаривался с жителями соседних деревень об обмене барскими домами для грабежа. Однако и те помещики, что не бежали в города, а остались охранять свое имущество, хорошо знали свой народ и нашли эффективный способ предотвращения грабежей. Предводитель дворянства И. П. Оленин рассказывал: "Я сказал своим махровским, что ежели хоть одна копна у меня с поля пропадет или одна курица из курятника, то в ту же ночь Махрово с четырех концов загорится. И ничего, до сих пор миловал Господь".
Некоторые надежды дворянство возлагало на выборы в Думу и возможное принятие законов, поддерживающих сословие. Но результаты выборов развеяли эти ожидания.
"Выборы в первые две Думы,— писал В. М. Андреевский,— оставили во мне неприятное воспоминание о какой-то нелепой комедии... Крестьяне в первый же день по прибытии в город по трактирам и постоялым дворам были захвачены разными проходимцами, чрезвычайно легко овладевшими расположением мужицкой души. Разговор, касавшийся политической программы, был до крайности прост и краток. Хочешь получить землю соседнего барина? Хочу, кормилец! Тогда голосуй за меня — тогда и землю получишь! И в подтверждение такого обещания приводился быстро распространившийся среди крестьян слух, что "Думу Царь собирает, чтобы поделить землю". В результате от Тамбовской губернии, где в земском деле оставили неизгладимый след такие просвещенные и светлые личности, как кн. В. И. Васильчиков, Л. В. Вышеславцов, Б. Н. Чичерин, поехали в Петербург в качестве "лучших людей" 12 болванов, из которых половина не умела подписать своего имени, а один оказался в пиджаке, украденном во время погрома и опознанном собственником на плечах "депутата"".
"Полное безначалие в деревне"
Такими же разочаровывающими, как выборы в Думу, были и меры помощи помещикам, пострадавшим от погромов. Николай II распорядился вернуть дворянству суммы, пожертвованные им казне на ведение Русско-японской войны в 1904-1905 годах. Но возвращенные суммы не шли ни в какое сравнение с размерами ущерба, причиненного бунтовщиками. К примеру, в Саратовской губернии дворянству вернули 250 тыс. руб., в то время как потери помещиков оценивались в 9,5 млн руб.
Правда, в 1906 году дворянам предоставили ссуды на восстановление хозяйства, но это только еще глубже загнало землевладельцев в долговую яму. Не помогло даже то, что в 1913 году по случаю 300-летия дома Романовых все, кто еще не выплатил по ссудам 1906 года основной долг, проценты и пени, царским указом были освобождены от этих платежей. Было уже слишком поздно: многие дворянские хозяйства разорились и были проданы с торгов.
"В 1905 г.,— писала историк Е. П. Баринова,— количество дворянских имений в 47 губерниях Европейской России составляло 105 739 владений, в 1914 г. оно уменьшилось практически вдвое и составило 62 737 владений. В Центрально-Черноземном регионе с 1877 по 1914 г. дворянство потеряло почти две трети своего земельного фонда. Особенно активно помещичьи земли распродавались в 1906-1909 гг. Убыль помещичьего землевладения в это время составила в Воронежской губернии 253,1 тыс. десятин, в Орловской — 212,9 тыс. десятин, в Тамбовской — 263,6 тыс. десятин".
Но и продажа земли не всегда помогала выйти из долгов. И общая задолженность помещиков накануне Первой мировой войны только Дворянскому банку составляла астрономическую по тем временам сумму — 500 млн руб. (примерно столько же составлял весь годовой бюджет Военного министерства, отвечавшего за боеспособность сухопутных войск империи).
Война лишь обострила проблемы землевладельцев. Массовый призыв крестьян оставил крупные хозяйства без работников, и владельцы имений метались между ведомствами, умоляя предоставить им для работ пленных немцев и австрийцев или позволить выписать работников из Китая. Но как только решалась проблема с рабочими руками, оказывалось, что банки престали выдавать кредиты и оборотных средств для ведения хозяйства снова нет. Или что все вагоны заняты под нужды фронта и вывезти для продажи урожай нет решительно никакой возможности.
В таких условиях управлять своими поместьями продолжали или очень решительные люди, или те, кому больше некуда было податься. Но и тех и других к лету 1917 года осталось не так уж много. Какая-либо власть отсутствовала, и в поместьях начиналась полная анархия.
"В прошлом году,— писал в дневнике отставной генерал и помещик Ф. Я. Ростковский,— жены бывших у меня рабочих обязались за все, ими от меня получаемое, поработать в течение лета 20 дней женских работ (полоть гряды, сгрести сено) и приготовить и сдать мне наседку-курицу с цыплятами. Теперь вследствие полной разрухи и анархии они наотрез отказались, и большого труда стоит уговорить их выполоть несколько гряд капусты. У одной печь оказалась прогоревшей. Я предложил ей перебраться в другую избу, такую же, чтобы поместилась она в одном доме с другой женщиной. Обе отказались: одна заявила, что она не уйдет, а другая — что она не пустит, хотя изба пустая. Между тем мне нужен рабочий, а поместить его мне негде. Подобное же и с арендаторами. Арендатор фольварка, уплачивая то же, что и в мирное время, выручает огромные сравнительно деньги за сено, масло, зерновой хлеб. По условию я имею право по установленной цене брать сколько мне нужно масла, молока и т. п. Ввиду поднявшихся цен на эти продукты он в сдаче масла отказывает или дает почти не сбитую сметану, молоко ограничил 3-4 квартами. Было бы это справедливо, если бы я увеличил аренду, которая остается все той же, между тем подати сильно возросли: три года тому назад я платил около 100 р., а теперь назначено 421 р. земских, несколько десятков казенных и сословных — в общем, вероятно, не менее 500 р. С чего же взять их, если, даже будучи в деревне, я пропитаться не могу. Аренда фольварка (500 р.) уходит вся на подати; аренда особых участков почти не получается, потому что вся она покрывается кое-какою работою (косьба сада для лошадей и т. п.). Иначе говоря, я считаюсь владельцем Бобоедова, но, проводя лето здесь, я все покупаю и в конце концов, сводя за год счеты по имению, оказывается, что удовольствие считаться владельцем Бобоедова стоит мне от 1200-1500 р. до 2000 р. Я не считал в вышеприведенном ремонта строений, содержание садовника и т. п. Казалось бы, что лучше и расчетливее продать Бобоедово или переселиться сюда на весь год. Однако продать не хочу, да и духа не хватит: это память моих родителей, место моего детства; жаль трудов и расходов, понесенных за прежнее время. Переселиться тоже трудно: семья моей дочери требует жизни в Петрограде, и мой возраст (мне 76 лет) требует спокойствия, которого я в настоящее время в деревне не обрету. В настоящее время все социалистические идеи, полное безначалие в деревне развратили население, ввели полную разруху и анархию, а это, конечно, вконец нервирует человека. Лучше сразу умереть, чем мучиться, да притом таить в себе все такие неудовольствия".
Потом, после большевистской революции, многие помещики начали возвращаться в свои усадьбы. Но это был скорее акт отчаяния тех, кого изгнали из городов и кто не смог или не захотел уехать за границу. Их арестовывали и добивали до конца 1920-х годов. Что, собственно, и стало финалом растянувшейся на десятилетия агонии помещичьего хозяйства, начавшейся в 1861 году.