"Как это было" — так назывался репортаж в "Огоньке" 70-летней давности из побежденной Польши. И если ответственность Германии за разжигание Второй мировой войны ни у кого не вызывает принципиальных разногласий, то вопрос об участии СССР в событиях 1939 года до сих пор не прояснен. "Огонек" решил вспомнить, как же начиналась война.
...Война началась на рассвете — ровно в 4 часа 45 минут, когда капитан кригсмарине Густав Кляйнкамп приказал матросам учебного броненосца Schleswig-Holstein развернуть все четыре 280-миллиметровых орудия и открыть огонь по казармам польского гарнизона на полуострове Вестерплатте у самого входа в порт Данцига. Громовой залп, разорвавший тишину дождливого утра 1 сентября 1939 года, по плану Гитлера, и стал символическим сигналом начала нового германского похода за передел мира — все-таки старенький Schleswig-Holstein был некогда флагманом флота Германии, униженного и раздавленного Версальским миром, а немецкий фюрер придавал таким деталям большое значение.
Застигнутые врасплох поляки под командованием майора Хенрика Сухарского бросились занимать оборону, но от их героического сопротивления уже ничего не зависело — после первого залпа с броненосца грохот взрывов накрыл всю западную границу Польши. Уже в 4:50 бомбардировщики 76-го полка люфтваффе под командованием капитана Вальтера Зигеля сбросили первые бомбы на аэродромы возле городка Велюнь, а ровно через час, согласно плану "Вайс", в город вступали передовые части из двухмиллионной группировки вермахта. Вместе с немцами шли и 50 тысяч словаков — армия "Бернолак" под командованием генерала Фердинанда Чатлоша.
В Москве о начале Второй мировой — впрочем, тогда во всех газетах войну называли "германо-польским инцидентом" — узнали в 11 часов утра, когда советник германского посольства Густав Хильгер прибыл в Кремль, чтобы сообщить Молотову о начале запланированной операции. К тому времени германские войска уже занимали города в Поморье, Силезии и Велькопольском воеводстве. С собой Хильгер привез две просьбы от рейхсканцлера: во-первых, люфтваффе хотели использовать радиостанцию в Минске в качестве радиомаяка, во-вторых, Гитлер хотел бы уточнить дату начала советского вторжения в Польшу. И если по первому вопросу Молотов ответил согласием, то второй пункт вызвал заминку — Сталин предпочитал тянуть время. "Мы согласны с вами, что в подходящее время нам будет совершенно необходимо начать конкретные действия,— ответил Молотов.— Мы считаем, однако, что это время еще не наступило".
Конечно, сегодня пакт Молотова-Риббентропа рассматривается многими восточноевропейскими историками как полноценный советско-германский союз. Но вот как оценивал этот документ Уинстон Черчилль, которого трудно заподозрить в симпатии к большевикам: "Невозможно сказать, кому пакт внушал большее отвращение — Гитлеру или Сталину. Оба осознавали, что это лишь временная мера... Антагонизм между двумя империями был смертельным... В пользу Советов нужно сказать, что СССР было жизненно необходимым отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германских армий. Их политикой руководил не только суровый расчет, но и суровые реалии создавшейся ситуации..."
А вот мнение современного польского историка Славомира Дембски: "Фундаментальным постулатом внешней политики Польши после 1919 года был принцип невступления в союз ни с одним из своих великих соседей, направленный против другого соседа. В СССР этот принцип не воспринимался как незыблемый, и Сталин был уверен, что Польша, имея на выбор большевизм и гитлеризм, выберет скорее гитлеризм. Думаю, что советское руководство просто не отдавало себе отчета в стремительно ухудшавшихся германо-польских отношениях, ведь Германия требовала у Польши не территории, а полное подчинение германской внешней политике". Поэтому еще Сталин ухватился за возможность уничтожения потенциального противника чужими руками. И уж, конечно, он не собирался ссориться с Францией и Великобританией, которые, как и следовало ожидать, уже 3 сентября объявили рейху войну.
"В газетах сразу же начались победные реляции и статьи,— писал журнал русских эмигрантов "Часовой".— Заголовки кричали: "Британский флот у Данцига", "Десант англо-французских сил в Восточной Пруссии", "Польская кавалерия победно движется на Кенигсберг". Все поляки только и говорили, что стоит только польской армии ударить одновременно на Восточную Пруссию и на Берлин, как все полетит, а через две недели мы будем под стенами Берлина. Однако уже через несколько дней начались ушаты холодной воды. Все-таки существовало радио, по которому кроме неизбежного преувеличения с обеих сторон можно было, слушая нейтральные станции, узнать истину..."
Поляки отчаянно и героически сопротивлялись, известно, что в ходе захвата Польши вермахт потерял убитыми и пропавшими без вести 14 тысяч солдат(более 30 тысяч было ранено) и свыше трети всех танков и самолетов, участвовавших в операции. Тем не менее уже 9 сентября передовые немецкие танковые дивизии 10-й армии вышли на подступы к Варшаве. Польский главнокомандующий маршал Эдвард Рыдз-Смиглы издал приказ об эвакуации столицы — вся армия отходила в район польско-румынской границы, а сам маршал обосновался в пограничном городке Коломыя. Через три дня в городке Аббервиль состоялось заседание французско-британского военного совета, на котором Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье отказались как-либо помогать польской армии.
В тот же день немецкий посол Шуленбург передал Молотову нетерпеливую ноту фюрера: "Неизбежно встает вопрос о том, не создастся ли в районе, лежащем к востоку от германской зоны влияния, политический вакуум... Без интервенции со стороны Советского Союза могут возникнуть условия для формирования новых государств". Один диктатор навязывал свою волю другому,требуя выполнить условия пакта. И тут Молотов дал уже более определенный ответ: "Интервенция произойдет, вероятно, завтра или послезавтра. Сталин в настоящее время консультируется с военными руководителями, и этим вечером он... укажет день и час советского наступления".
Вступление СССР в войну началось в три часа ночи 17 сентября, когда замнаркома иностранных дел Владимир Потемкин объявил польскому послу Вацлаву Гжибовскому ноту: дескать, война выявила внутреннюю недееспособность Польши как государства, правительство бежало, а это означает прекращение действия всех договоров между Польшей и СССР. Гжибовский отказался принять ноту: "Наполеон вошел в Москву, но пока существовали армии Кутузова, считалось, что Россия также существует". Впрочем, аргументы поляков уже никого не интересовали. В пять утра началось вторжение по классической схеме: сначала внезапный налет бомбардировщиков на пограничные аэродромы и военные базы, затем артобстрел, и, наконец, танковая атака. Польша явно недооценила сталинское вероломство. О том, насколько внезапным оказался для поляков советский удар, говорит тот факт, что капитан Станислав Цвинар, командир 15-го бомбардировочного дивизиона, как он позже вспоминал, о начале боевых действий узнал лишь после того, как ему позвонили из полиции!
И уже с первых минут наступления советские летчики выяснили, что Красной армии попросту не с кем воевать — на восточной границе Польше не было войск, кроме батальонов Корпуса пограничной охраны (КОП).
— Да, советские войска перешли через незащищенную границу, что на человеческом уровне звучит как дополнительное осуждение преступившего,— считает российский историк Игорь Шумейко.— Но в мире реал политик все обстоит ровно наоборот! Незащищенную — означает, что польских войск на нее оттянуто не было. Как минимум СССР не повлиял на исход двухнедельной германо-польской войны.
Уже к вечеру 17 сентября, не встречая никакого сопротивления, части Красной армии захватили города Вильно, Ровно, Тарнополь, Пинск, Барановичи. Корреспондент "Огонька" В. Черствов в своем репортаже так описывал взятие города: "Немецкие самолеты недавно еще кружились над Барановичами и не жалели бомб. Улица, на которой расположена радиостанция, вся изрыта воронками, взрывом снесена крыша двухэтажного дома. В центре города на фасаде здания бывшего городского головы уже развеваются красные флаги, а двое рабочих сдирают с балкона эмалированную дощечку с изображением одноглавого орла. На дверях виднеется свежая вывеска. На русском и белорусском языках написано: "Временное управление города Барановичи". Заходим к председателю. Иван Тур сидит за столом бывшего городского головы. Напротив него в мягких креслах три крестьянина-белоруса — представители крестьянского комитета — ведут разговор о разделе панской земли. Зазвонил телефон. Комиссар крестьянской милиции (как он себя называл) деревни Могилевичи доносил председателю, что скрывшиеся в лесу офицеры подожгли дом помещика и пытались разграбить амбары. Один офицер задержан, человек десять скрылись в лесу. Комиссар просил прислать на помощь красноармейцев..."
Вот еще картинка с натуры: "У ворот скотного двора стоял человек с распростертыми руками. Мы подумали: расстреливают. Ан нет, оказывается, крестьяне уговаривали пана Скулевского отойти от ворот коровника, но он не уходил:
— Не стыдно вам, мужики, чужое грабить? Ведь это мое.
— Оно, конечно, так, но, по-моему, пан ни разу не ступал босой ногой на навоз. И если хорошенько вспомнить, то моя баба вырастила тебе пять коров. Ты попользовался ими, попил молочка, а теперь дай и нам,— спокойно говорил председатель крестьянского комитета — бывший польский солдат, ушедший с фронта.
— За что, мужики? Я вам зла не делал.
— Добра мы от тебя не видели... Возьмите пана под стражу,— распорядился председатель крестьянского комитета.— Никита, получай коров, распишись!"
Очевидно было, что сталинский агитпроп пытался представить итоги своих собственных договоренностей с Гитлером как рабоче-крестьянскую революцию в Польше.
Впрочем, далеко не везде крестьяне встречали Красную армию с цветами, что, кстати, советская пропаганда и не думала скрывать, списывая все на антисоветизм отдельных польских военачальников. К примеру, на южном участке батальоны КОП оказали самое решительное сопротивление. "Польский офицер в одном белье выбежал на улицу и пробрался к пулеметному гнезду,— писал репортер "Огонька".— Он застрочил по наступающим сразу из двух пулеметов. Красноармеец Денисов с гранатой в руке пополз к офицеру. Граната взорвалась, за ней полетела другая. Польские пулеметы умолкли, бойцы окружили заставу".
Вечером 18 сентября маршал Рыдз-Смиглы отдал приказ о прекращении всякого сопротивления: "С Советами в бои не вступать, оказывать сопротивление только в случае попыток с их стороны разоружения наших частей, которые вошли в соприкосновение с советскими войсками... С немцами продолжать борьбу". Впрочем, большая часть польских командиров предпочла не заметить капитуляцию своего маршала. Особенно упорное сопротивление поляки оказали при защите Гродно. Несмотря на то что в штурме принимали участие не менее 50 танков, с ходу взять город не удалось. Часть танков была уничтожена при помощи бутылок с зажигательной смесью, другие были вынуждены отступить. Лишь через три дня непрерывной бомбардировки города красноармейцы сумели сломить сопротивление местного ополчения.
Тяжелые бои развернулись и при штурме Львова, который защищали части 35-й польской пехотной дивизии. А под Шацком поляки наголову разгромили 52-ю стрелковую дивизию РККА. Всего же, по данным польских историков, Красная армия потеряла в Польше убитыми и пропавшими без вести 1475 солдат, 17 танков, 50 бронеавтомобилей и 20 самолетов (советской статистики на этот счет не существует). Неизвестны и точные потери поляков, хотя ряд историков утверждает, что в боях с РККА погибли 3,5 тысячи солдат, еще 250 тысяч военнослужащих взяты в плен.
Не обошлось и без боев с немцами. Так, 20 сентября под Львовом советские танки по ошибке атаковали пехотную дивизию вермахта. Через три дня уже немецкая 10-я танковая дивизия напала на советские части, приняв их за отступающих поляков, и лишь личное вмешательство генерала Шааля остановило бой. Также известно несколько случаев, когда колонны вермахта попадали под удары советских бомбардировщиков. В истории остался и факт проведения совместного "парада". Впрочем, это определение не совсем верно, немецкие солдаты при подходе советских войск были вынуждены покидать занятые ими польские города в советской "сфере влияния", и делали они это по всем правилам прусского воинского этикета — с оркестром и маршем по главной площади города. В частности, именно таким образом 22 сентября генерал Хайнц Гудериан передал Брест-Литовск под контроль комбрига Семена Кривошеина.
Уже 28 сентября командующий Украинским фронтом Семен Тимошенко доложил Сталину о полном завершении войсковой операции. Вечером того же дня Риббентроп и Молотов подписали новый документ: "Договор о дружбе и границе между СССР и Германией". От предложения Гитлера заключить полноценный военный союз Сталин отказался, ограничившись общими заверениями в дружбе. На следующий день в газетах было опубликовано сообщение Политбюро: "В Восточной Европе восстановлен прочный мир. Ликвидирована атмосфера тревоги, вражды и взаимного недоверия, которая искусственно создавалась на протяжении многих лет поджигателями войны, привыкшими загребать жар чужими руками. Постоянно очагом империалистических интриг, натравливания одного государства на другое была, между прочим, шляхетская Польша. Политическое соглашение между СССР и Германией не только содействует упрочению добрососедских отношений и расширению экономических связей между двумя самыми большими государствами Европы, но и является также фундаментом для общего умиротворения".
Буквально через несколько дней сталинская политика "умиротворения" была распространена и на Прибалтику, еще через месяц она затронула Финляндию. Отодвигая на запад границы, Сталин действовал с тем самым холодным расчетом, который так понравился Черчиллю. Но мир и история так и не простили генералиссимусу ни пакта, ни захвата Польши. Возможно, это была одна из самых аморальных страниц сталинской политики.