Театр им. К. С. Станиславского выпустил наконец "Хлестакова", вторую часть дилогии по пьесам Гоголя. Полуметровые буквы "Ж"(енитьба) и "Х"(лестаков) красуются на соседствующих афишах в строгом соответствии с замыслом: весело и слегка скабрезно.
Начальные фразы в новом спектакле Владимира Мирзоева звучат примерно так: "кат онремирп тачувз авеозриМ аримидалВ елкаткепс мовон в ызарф еыньлачаН". Зачем было выворачивать слова наизнанку? Потому что "к нам едет ревизор" уже произносилось на тысячи ладов? Потому что хрестоматийность вообще отвратительна?
"Выпендривается", — досадливо скажут люди, которым стиль причудника Мирзоева органически неприятен. Конечно, не без этого. Режиссер очень ревниво отстаивает свою оригинальность — может быть, чересчур. Но искусство в себе он любит больше, чем себя в искусстве.
У постановочных эскапад Мирзоева всегда есть умное основание: замаячившая гипотеза, догадка, в крайнем случае — парадокс или каламбур. Режиссер требует от зрителя эрудированности и понятливости. Иное дело, что по каждому конкретному поводу он хочет сказать слишком много и сразу.
Чуть-чуть поднапрягшись, нетрудно додуматься: зеркальное чтение первых реплик, конечно же, увязано с гоголевским эпиграфом к "Ревизору": "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". Но "зеркало" — не единственное решение шарады. Можно вспомнить, что задом наперед читаются молитвы во время "черной мессы" и поиграть с темой "Гоголь и черт" — спектакль услужливо подбросит косвенные подтверждения. А еще можно приплюсовать слово абырвалг — первое, которое произнес булгаковский Шариков. Связь найти просто: гоголевских героев режиссер весело люмпенизировал, Хлестаков (Максим Суханов) в нескольких сценах сознательно и откровенно похож на дембеля, измывающегося над салагами-новобранцами, почему бы и не вспомнить о Шарикове — самой популярной персонификации Грядущего Хама. А "Грядущего Хама" придумал тот самый Мережковский, который написал книгу "Гоголь и черт". А Гоголь и Булгаков — нет, Гоголь и Мережковский — нет, Мережковский и Алешковский (песня "Пусть на вахте обыщут нас начисто" в спектакле еще зазвучит)...
Невозможно сказать, какие из ассоциаций режиссер запланировал, а какие пришли сами. Количество иронических отсылок, игривых аналогий, капризов ума в "Хлестакове" так велико, что концы с концами все равно не сойдутся.
Целостностью итога Мирзоев дорожит мало. Он — режиссер-эксцентрик, придумывающий не структуры, а репризы, раззадоривающие ум. Возникнет связная тема — хорошо, не возникнет — не жалко. К примеру, тема "зеркало и рожа". Марья Антоновна (Жанна Эппле) и Анна Андреевна (Юлия Рутберг) появляются на сцене с зеркалом и свечой: они гадают, каков собою "инкогнито из Петербурга", словно на святках. Приближается Добчинский, именно в зеркале Марья Антоновна его увидит и поэтому заранее поймет: кем бы ни оказался Хлестаков, ей он не жених. В начале пятого акта она выйдет на сцену в трауре, а в финале маленькие зеркала появятся в руках у всех персонажей, и блики света очень эффектно запрыгают по залу. Таким образом, изначально заданная тема соединится с идеей о "фасеточности" гоголевского художественного зрения, разработанной современным литературоведением.
Все это отдает нарочитой замысловатостью, но играется мило и воодушевленно. Своими находками и догадками Мирзоев замечательно умеет заражать актеров. Проблема всегда в другом: как уживутся вместе веселые изобретения? Чаще всего это решает случай.
Очень смешно, когда в Городничем (Владимир Симонов) начинают проступать черты народного героя Василия Ивановича Чапаева, забавно и изящно обыгранные. Откуда они появились? А вот догадайтесь! Все взято из пьесы: жену Сквозник-Дмухановского зовут Анка (Анна Андреевна), к Хлестакову он едет с адъютантом Петькой (Добчинским), а сам сетует, что шашка (конечно, шпага) у него старая. Раз, два, три — каламбур случился. Он удачен, а как вплетется в общую ткань игры — посмотрим. В конце концов, пусть критик голову поломает.
Можно бы и поломать, и увязать все со всем, да вот беда — уже не хочется. Один из затейников, входивших в художественное объединение "Медицинская герменевтика" (кажется, Павел Пепперштейн), как-то объяснил, почему. Цитирую по памяти: "Допустим, я сказал, что исследую квазилинейную перспективу прерафаэлитов с позиций поздней каббалистики. При этом меня особенно интересует аспект зооморфизма. Девять из десяти собеседников мне ответят: 'Угу, понимаю...'"
И ведь действительно поймут, негодники.
Буйное остроумие и любовь к авантюрам борются в спектаклях Мирзоева с профессиональными навыками. Любую пьесу, любую ситуацию этот режиссер обостряет так, что она становится неконтролируемой — и первый же начинает чувствовать: стоп, зарапортовались! (в этом смысле Хлестаков его антипод). В спектакле по "Ревизору" Мирзоева подвела фантазия: она так лихо разыгралась в четырех актах, что в пятом логике оказалось нечего делать. Последние сцены спектакля бессодержательны и тусклы — веселые, бойкие мысли разбежались, говорить больше не о чем.
"Хлестаков" — спектакль-сибарит: мало насущно необходимого, много пленительных излишеств. Есть небольшие открытия, вроде гоголевской фразы о стороже, летящем к Хлестакову со словами: "Позвольте, я вам сапоги почищу", — фразы, которая звучит не подобострастно, как у всех, а укоризненно: дескать, что ж это вы в таких грязных явились! В каждой из ипостасей Хлестакова — приблатненный дембель, Мелкий бес, мистический азиат (тема, без сомнения, навеянная "Петербургом" Андрея Белого) — Максим Суханов ярок и обаятелен. Художникам Павлу Каплевичу и Дмитрию Алексееву посчастливилось найти остроумное и при всей внешней простоте богатое возможностями сценографическое решение. Металлическая диагональ, перегораживающая сцену, помимо прочего, вызывает в памяти декорацию к "Первому варианту 'Вассы Железновой'", великому спектаклю Анатолия Васильева, шедшему в этом же театре: знак отношений с традицией, одновременно почтительных и лукавых.
Совершенно убежден: репетировать "Хлестакова" было очень весело. Штрихи, придумывавшиеся по ходу дела, всех бодрили и радовали. Однако, если не увлечься этими штрихами, разгадыванием намеков и отсылок, смотреть спектакль скучно, а увлечься способны немногие.
Главный вопрос — насколько сочинение затейливых эксцентриад продолжает удовлетворять самого Мирзоева? Резвится ли он так же беззаветно, как в прошлом, во времена "Творческих мастерских", или однажды найденные правила игры его уже стесняют? Если он доволен собою, я рад за него. Если же проблемы ремесла и жанра, строгого отбора, стройного смысла стали насущны для одаренного и очень изобретательного режиссера (а по "Хлестакову" это можно заподозрить) — в скором времени мы все, быть может, порадуемся за театр им. Станиславского.
АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ