Наш корреспондент ВЕРОНИКА КУЦЫЛЛО две недели провела в Белом доме — до самого взятия его "Альфой". Мы публикуем ее отчет, написанный немедленно по возвращению в редакцию.
Сейчас, когда все кончилось, я вспоминаю: в Белом доме странно было сознавать, что где-то снаружи продолжается нормальная, невоенная жизнь — без колючей проволоки и танковой стрельбы, без истерических народных депутатов, без всеобщей готовности убивать тех, кто с тобой не согласен. К концу добровольного заключения меня окончательно покинуло чувство реальности. Кажется, и всех остальных в Белом доме тоже.
Тогда, изнутри, жизнь Белого дома казалось обычной до какого-то момента. Привычная горстка народа на улице перед зданием, палатки, в которых ночевали добровольцы, баррикады. По коридорам спокойно прохаживались защитники с автоматами на груди. События никак не развивались, журналистам было даже скучно: сколько еще тут сидеть без дела? Депутаты, когда спрашивали их мнение о происходящем, говорили все о том же, что и неделю назад: Ельцин-де нарушил все что мог, кругом неправ и потому — никаких переговоров. Депутатский прогноз в большинстве случаев был таков: мы, конечно, победим, но неизвестно, когда именно.
Где-то к полудню воскресенья пришла весть: манифестанты прорываются к Дому советов. Все бросились к окнам. Началась эйфория: Москва поднялась! Депутаты поздравляли друг друга. После прорыва началось массовое братание с вновь прибывшими. Все, кажется, поверили, что теперь очень легко будет взять мэрию, "Останкино" и даже Кремль.
Белодомовские буфетчицы вздыхали с облегчением — все последние дни им приходилось работать в крайне нервозной обстановке. Ночами они сидели почти в полной темноте, при свечке, и застенчиво просили знакомых журналистов принести "с воли" колготки и теплые носки (вместе со светом отключали не только горячую воду, но и отопление). Им показалось, что все скоро кончится и можно будет уйти наконец домой.
Последние восемь суток кормили только бутербродами с сыром и колбасой, давали в разлив нарзан (все дорого). У стойки каждый повторял старую цитату: "Я человек, измученный нарзаном". Когда после подписания Протокола N 1 ненадолго включили электричество и появились горячие обеды, по которым все соскучились, в столовой выстроилась огромная очередь. Угрюмые оборонцы обедали, не снимая с плеча автоматов.
Пошли брать мэрию. Тем, кто наблюдал за этим из окон Белого дома, происходящее напоминало съемки американского боевика: пробивание прохода грузовиком, стрельба по окнам, спешный, но никак не беспорядочный отход ОМОНа задними дворами. Мэрия молчала, и боевики картинно стреляли по окнам "с колена".
Потом ждали вестей из "Останкино" — ждали с трепетом. Хасбулатов собрал депутатов и официально их обманул: ""Останкино" взято". И еще он сказал, что "сегодня надо брать Кремль". Оба заявления были встречены восторженным ревом собравшихся. Депутаты пытались брататься не только друг с другом, но и с журналистами: называли "нашей прессой", вели добрые беседы, дружески хлопали по плечу. Что не мешало ополченцам Баркашова уводить отдельных журналистов, захваченных в момент передачи информации по радиотелефону, на разборки — впрочем, затем их отпускали.
А ведь еще неделю назад все было по-другому. Тогда первый раз ночью депутатов подняли по тревоге: кто-то дрожащим голосом объявил сбор в секторе "Г" шестого этажа. Собравшиеся депутаты выглядели сильно напуганными. Ачалов тогда не раз повторял депутатам, что брать в руки оружие — не их дело, заверяя, что его боевики обучены и сами справятся. И вместо автоматов велел выдать противогазы: ожидалась газовая атака. Ее опасались всерьез, и потому противогазы стали расхватывать, чуть ли не вырывая из рук друг у друга. Но суетились зря — хватило всем. Противогазы не надели, но некоторые примерили.
Первые дни депутаты всюду носили с собой противогазы, а потом побросали их где попало: ожидаемой газовой атаки все не было.
Пугали в Белом доме постоянно. Тот же Ачалов очень часто гонял депутатов от окон, объясняя, что в любой момент может влететь граната. Ополченцы, казалось, готовы были сами пристрелить журналистов, лишь бы не пристрелили снаружи.
Потом было объявлено о новой опасности: в парке прячется целый отряд ОМОН и скоро пойдет на штурм. Я пошла в парк посмотреть: ОМОНа там не было, а были солдаты дивизии Дзержинского, верные президенту. Через забор их подкармливали хлебом бабушки-доброволки из оцепления. Прошла вдоль по набережной до первых постов милиции. Милиционеры грелись у костров, рассказывали анекдоты. Вернулась в Дом советов: депутаты все еще бегали с противогазами, не могли найти ключ от зала заседаний. Им хотелось, чтобы их взяли за работой, в заседании. Про матроса Железняка никто не вспоминал. В зале попытались рассматривать законопроекты — к примеру, положение о медицинской комиссии для проверки здоровья высших должностных лиц государства (проект был запланирован к обсуждению еще до переворота). Но не получилось: решили отправить на доработку. Позаседав так при свечах, успокоились и ушли спать.
Ближе к ночи с воскресенья на понедельник эйфория стала спадать: "Останкино" контролируется правительством (узнали случайно по транзистору, депутатское начальство об этом не сообщило), от Руцкого никакой информации. Что происходит в мире, в Москве? Через мегафон публике объявили с балкона: кто знаком с минным делом, подходите к 20-му подъезду, надо сделать несколько взрывных устройств. Отряды защитников продолжали патрулировать территорию вокруг здания.
Без пяти семь в понедельник кто-то меня разбудил — я спала в буфете на шестом этаже, на составленных стульях. Стала слышна автоматная стрельба. Я выглянула: у здания стояли БТР и стреляли: по баррикадам, машинам, брезентовым палаткам, где еще накануне ночевали защитники парламента. Были видны люди, лежащие на площади: то ли раненые, то ли убитые. Одного из них за руки протащили к Белому дому, и на площади за ним осталась кровавая полоса. К остальным подойти не удавалось, они лежали, а над их головами били трассерами. Нам казалось, что стреляют только снаружи. Я прошла по коридорам: не было заметно ни одного человека, кто стрелял бы из окон.
Не знаю, сколько времени прошло с момента начала стрельбы, когда по внутренней связи сказали: по "вертушкам", мол, не стрелять — они наши! Вертолеты, действительно, то и дело подлетали к зданию.
Автоматная и пулеметная стрельба продолжалась до вечера — с редкими затишьями. Часов в десять что-то мощно и оглушительно грохнуло, в доме повылетали стекла, и начался страшный сквозняк. Из окон, выходящих на набережную, были видны стоящие на мосту танки — их стволы дымились. Это очень страшно, когда в тебя стреляют танки. Снаряды разрывались, кажется, где-то наверху — в башне, но от разрывов гудел весь дом. Потом в коридоре шестого этажа — возле пресс-центра — раздался раскатистый грохот, несколько взрывов последовали один за другим: похоже, это была очередь из мелкокалиберной скорострельной пушки БМП-2. Взрывами пробило магистральную трубу; хлынувшая вода залила холл.
Методично продолжали бить танки. Стрельба была прицельной: в башне раздавались все новые взрывы.
Между тем еще утром депутатов созвали в зал Совета национальностей. Все уже знали, что это самое безопасное при обстреле место: в зале не было окон. Несмотря на это, были гулко слышны звуки пушечных выстрелов. Ничего не обсуждали: пели песни, читали стихи — это стало привычным в последние дни осады. Репертуар — романсы, эстрада и, конечно, про "дорогую мою столицу": "чтоб врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица..." Пели вразброд, нестройно, практически без музыки, только откуда-то сбоку пиликала гармошка. Свет еле проникал в зал из полураскрытых дверей коридора, окна которого выходят во внутренний двор; горели, по обыкновению, свечи.
Было видно, как в коридоре проносили носилки — с ранеными и убитыми. Кажется, раненых было меньше, чем убитых. Один труп долго лежал у внутреннего лифта. Да и вообще, практически невозможно было пройти по коридору, не встретив на ковре темных пятен свежей крови.