Словами по холсту
Ретроспектива Эрика Булатова в Женевском музее современного искусства МАМСО
Редкое событие — большая выставка Эрика Булатова. Не потому, что его мало знают. Напротив, в списке антисоветских классиков его упоминают сразу после Ильи Кабакова, а многие даже выдвигают вперед. Он и вправду замечательный и до последнего времени мало оцененный (в денежном смысле) художник. Его старые работы вывозились со штампом "Художественной ценности не имеют", когда же на аукционе Phillips de Pury его "Советский космос" продали за ,4 млн, стало понятно, что мы с ним навсегда опоздали.
рассказывает Алексей Тарханов
Потому что в наших музеях его практически нет. Булатов давно живет в Париже, в Москве бывает наездами, и последняя его выставка прошла в Третьяковке в 2006-м по инициативе фонда "Екатерина". Между выставками — пусто, пойди найди его вещи в Москве. Одна работа в той же Третьяковке. Причем эту картину, которую Булатов написал специально по заказу главного национального музея, Минкульт оплатить отказался. Тогда художник картину подарил. А так бы не было и ее.
Зато в трех часах полета — город Женева, где до 17 января Булатову отдан целый этаж Музея современного искусства МАМСО. Живопись, графика, множество работ, в том числе и тех, мало нам знакомых, где художник изменил кириллице с латиницей. Дело в том, что основной прием булатовской живописи — крупные надписи поверх холста, которые, как правило, и дают название его работам. "Единогласно", "Живу-вижу", "Слава КПСС" и вот теперь "La Liberte", как дань западным свободам.
Уроженец Свердловска, Эрик Булатов едва ли не единственный классический русский живописец среди московских концептуалистов. Он с отличием окончил Суриковский институт, вуз, который в отличие от Строгановки, ВГИКа или театрального, выпускал художников-станковистов. Никаких уклонов в дизайн или в сценографию. Его готовили к тому, чтобы писать картины, выставлять их на выставках, жить заказами и покупками, которыми в советское время не обходили даже самых малоталантливых художественных писак. Если они не зарывались.
В итоге, как и его коллеги — Кабаков, Васильев, Гороховский, Макаревич,— он зарабатывал на жизнь книжной графикой, чаще всего — иллюстрациями для детей. Это вовсе не было халтурой — детская иллюстрация в Советском Союзе была чрезвычайно почетной и хорошо оплачиваемой работой. Еще никто не догадался собрать и издать конформистскую книжную графику наших нонконформистов, а книжка вышла бы замечательно красивой. "Это очень дисциплинировало: год делился пополам, за полгода надо было заработать денег, чтобы хватило на вторые полгода и можно было картины писать",— рассказывал Булатов в одном из своих интервью.
При этом Булатов оставался едва ли не единственным среди них классическим реалистом. Недаром он говорит, что его любимые живописцы — Левитан и Саврасов. Его не тянуло ни в инсталляцию, ни в перформансы, он не был даже настоящим соц-артистом, художником, высмеивающим советские штампы вроде блестящих остроумцев Комара и Меламида, которые старомодным выспренним стилем изображали рабочего, встретившего после демонстрации зеленого змия, или юную пионерку, мастурбирующую перед зеркалом. Его не интересовал и коммунальный язык кабаковских инсталляций — хармсовского духа рассказы, написанные маслом по холсту вроде "графика выноса мусорного ведра".
Булатов позволил себе только одно — он разделил свои работы на два плана. На ближнем рубленым плакатным шрифтом было написано несколько слов, а за этими словами начиналась классическая живопись — как правило, пейзаж. Просто слова эти чаще всего были лозунгом. В советских плакатах другие видели только позор и ужас или повод для насмешки. Булатов сделал их элементом рефлексии, частью жизни, которой живет в СССР человек и художник, а ведь так оно и было.
И вот по булатовскому реалистично написанному небу поплыли буквы "Слава КПСС", идиллический пейзаж у речки был промаркирован словами "Опасно", а на песчаном прибалтийском пляже горизонт заменила красная ковровая дорожка. Это могло вызвать усмешку, но вызывало оторопь, потому что здесь не было издевки. Художник с изумлением разводил руками, глядя на то, что происходит с нашим советским внутренним миром.
И когда он изображал монументального и усыпанного золотыми звездами Брежнева на фоне заходящего, как раскаленное солнце, советского герба, он не смеялся ни над шамкающим генсеком, ни над громоздкой коллекцией республик, собранных между колосьев. И то и другое он представил как художественные объекты — никто никогда не писал и, вероятно, уже не напишет такого портрета, потому что официальные живописцы не могли столь свободно и человечно подойти к своей полумертвой натуре.
И здесь, по мнению советского искусствознания, он, конечно, зарывался. Теперь, по прошествии многих лет, на выставке в чужой стране понимаешь суть его расхождения с советской властью. Ему не могли простить изумления перед тем, к чему все давно привыкли. Потому что между собой и советской жизнью Булатов ставил музейное стекло, на котором писал свои слова — как пояснения к экспонату кунсткамеры.