"Получалось впечатление ежедневной агонии"

При содействии издательства Вагриус "Власть" представляет серию исторических материалов в рубрике АРХИВ

100 лет назад, в декабре 1909 года, правительство России признало, что каторга превратилась в один из самых мягких способов наказания преступников, в то время как в каторжных тюрьмах 1870-х годов умирало 38% заключенных. Обозреватель "Власти" Евгений Жирнов разбирался в этих странных изменениях.

"Подавшие надежду доказательствами покорности начальству"

Во время недавней дискуссии о смертной казни раздавались призывы в случае ее окончательной отмены вновь, как и в давние времена, ввести для лиц, совершивших тяжкие преступления, столь же тяжкие каторжные работы. Причем среди выступавших в поддержку этого предложения были не только обычные граждане, не желающие, чтобы за их счет кормили педофилов и убийц, но и представители власти. Например, председатель комитета по конституционному законодательству Совета федерации Алексей Александров предложил ввести новое понятие "злодеяние" и приговаривать совершивших его к "пожизненным каторжным работам". Очевидно, все руководствуются расхожим, но абсолютно неверным представлением о том, что каторга на протяжении веков оставалась средством медленного умерщвления воров и разбойников бесконечным изнурительным трудом на благо казны.

На деле все выглядело совершенно иначе. Для правительства Российской империи не менее важной задачей, чем наказание злодеев, было освоение богатств Сибири. А поскольку жители русских губерний Центральной России перебираться за Урал не спешили, на любых казенных и частных горных и железоделательных заводах рабочие руки ценились настолько высоко, что ранняя смерть грозила главным образом осужденным, уклоняющимся от работы. И потому даже у приговоренных к пожизненной каторге жизнь далеко не всегда заканчивалась на рудниках.

Из-за сибирского малолюдья каторжников и ссыльных усиленно пытались в Сибири укоренить. Именно поэтому власти не только позволяли, а и стимулировали отправку семей каторжников вслед за ними в места не столь отдаленные, оплачивая их проезд за казенный счет. А самим воссоединившимся с семьями каторжникам давали разного рода послабления в режиме и привилегии. К примеру, свободным от кандалов каторжным разрешалось жить не в общем бараке, а вместе с семьей.

При этом правящая элита не оставляла надежды если не перевоспитать преступников, то хотя бы приучить к подчинению и адекватному поведению, для чего применялась вполне разумная система стимулирующих мер. В 1845 году Николай I утвердил Дополнительные постановления о распределении и употреблении осужденных в каторжные работы, где подобная система расписывалась во всех подробностях. К примеру, все осужденные к каторге делились на категории, и к первой, предназначенной к работе на рудниках, относились те, кто получил от двенадцатилетнего заключения до пожизненного. Ко второй — от восьми до двенадцати. А к третьей, работавшей на заводах,— каторжники со сроками от четырех до восьми лет.

В указе говорилось, что в ножные кандалы заковывались все осужденные первой категории, а дополнительно еще и в ручные — присужденные к бессрочной каторге. Однако жизнь тех, кто примерно трудился и не дерзил начальству и охране, со временем могла измениться. Для всех категорий каторжников, включая бессрочных, предусматривалось испытательное время, от двух лет для каторжных со сроком до пятнадцати лет до восьми лет у пожизненных каторжников. Причем для самых образцовых из них после двух третей испытательного срока снимались кандалы. Но главные изменения наступали по окончании назначенного времени.

"Подавшие в течение сего времени надежду на исправление,— говорилось в Дополнительных постановлениях,— доказательствами покорности начальству, воздержности, опрятности и трудолюбия перечисляются в отряд исправляющихся".

Исправляющиеся освобождались от оков, направлялись на более легкие работы, причем со временем и без конвоя. А после трех лет пребывания в отряде исправляющихся примерный каторжник первого разряда получал разрешение жить вне острога, либо снимая жилье, либо в собственном доме, построив его на заводской земле. Кроме того, примерным каторжникам начинали платить за работу, и не гроши, как в отряде исправляющихся, а соизмеримые с их трудом деньги:

"С дозволением жить вне острога каторжным исправляющимся дается денежное пособие в определяемом смотря по количеству причитающихся на их часть заработных денег размере, не превышающем однако ж: для холостых одной четвертой части, а для женатых половины всего количества сих денег. Выстроившим для себя домы к сему прибавляется еще одна четверть".

Кроме того, тем, кто после перевода в отряд исправляющихся не получал замечаний начальства, десять месяцев каторги засчитывали за год. Сокращение, правда, получалось не бог весть каким: при пятнадцатилетнем сроке — всего два года и два месяца. Но, надо полагать, это все равно служило неплохим стимулом для покорности начальству. Но больше всех выигрывали от императорского благоволения душегубы, присужденные к бессрочной каторге. При примерном поведении их через восемь лет расковывали, еще через три года выпускали из острога, так что в итоге они отбывали в строгих условиях всего одиннадцать лет. А спустя еще девять лет, если на то следовало разрешение высшего начальства Восточной Сибири, их переводили в разряд вольных сибирских поселенцев. Никаких оговорок, что льготы не распространяются на бессрочных каторжников, совершивших самые страшные преступления, в Дополнительных постановлениях не содержалось.

"Начали умирать и умирать"

В Российской империи существовал еще один вид наказания — заключение в крепость, которому подвергались самые отъявленные противники власти. Сидение в крепости вполне обоснованно считалось самым суровым из всех существовавших видов заключения. И именно в крепости, переименованные в центральные каторжные тюрьмы, с 1875 года стали помещать террористов-народовольцев, совершавших покушения на высших государственных чиновников и готовивших убийство членов царской семьи и самого императора Александра II.

Результат этого эксперимента превзошел все ожидания. По данным, приводившимся на заседании Совета министров империи в 1909 году, "доходившая до 38% смертность тюремного населения в устроенных в то время центральных каторжных учреждениях вскоре привела к их закрытию". Но от заключения в крепость наиболее опасных политических преступников все равно не отказались. Известная народница Вера Засулич, стрелявшая в петербургского губернатора Федора Трепова, ранившая его, но оправданная судом присяжных, писала об участи своих соратников:

"В 1884 г. в Шлиссельбург было привезено 35 человек, а к началу 1887 г. 13-ти из них уже не было в живых, а 3 сошли с ума, в 1888 г. умерло еще три. Так что за 4 года более половины заключенных уже погибло. Все это были еще люди молодые. Между тем только что отстроенная Шлиссельбургская тюрьма была, по-видимому, предназначена вовсе не для такого быстрого физического истребления заключенных. Маленькие камеры были сухи и светлы, хотя и с матовыми стеклами. Грубая пища была, правда, тяжела для больных, но не в ней было дело. Заключенные гибли вследствие длившихся целые годы попыток поставить их в совершенно невозможные психические условия. Без книг, без всяких занятий, без малейшей надежды в будущем,— так как все они были уверены, что никогда не выйдут из крепости,— их рассадили по пустым камерам, в которых, согласно правилам, они должны были год за годом тихо сидеть на прикрепленных к полу скамейках, наблюдая за своей собственной умственной и нравственной смертью, неизбежной в таких условиях, если бы они согласились подчиниться им".

Как вспоминала проведшая в Шлиссельбурге тринадцать лет участница покушения на харьковского губернатора князя Кропоткина Людмила Волкенштейн, условия в этой особой тюрьме были совершенно особенными. Маленькие одиночные камеры, полное отсутствие общения, исключая короткие встречи с тюремщиками, и запрещение какой-либо деятельности — от этого заключенные сходили с ума или очень скоро начинали искать смерти. Терпение Егора Минакова, получившего двенадцать лет каторги за попытку убийства провокатора, окончилось очень скоро.

"После трех месяцев жизни в Шлиссельбурге,— писала Волкенштейн,— Минаков решил потребовать голодовкой книг и свиданий с товарищами. Когда силы его ослабели, и его хотели кормить искусственным образом, он дал пощечину доктору, требуя казни "за оскорбление действием", как сказано было в вывешенной на стене инструкции. Через несколько дней его водили в суд и прочли ему смертный приговор. Предлагали написать прошение о помиловании, но он отказался. В день казни он просил позволения написать родным, но это ему не позволили. И вот утром послышались мерные шаги караула. Вся тюрьма чутко стала прислушиваться и замерла в ожидании. В камеру Минакова вошло несколько человек; смотритель сказал: "Халата не нужно, а шапку можно". Вслед за тем раздался крик Минакова: "Прощайте, братцы,— ведут расстреливать!", а минут через десять до нас донесся залп на большом дворе... Расстреляли чуть не на глазах!"

Подобные истории производили на шлиссельбургских заключенных удручающее впечатление. Но еще сильнее сказывалось то, как тюремное начальство относилось к больным.

"Оказалось,— вспоминала Волкенштейн,— что больных вовсе не лечат. Цинготным и легочным с кровохарканьем давали ту же пищу, что и здоровым, то есть 2 раза в неделю постные щи и кашу и в остальные дни то же с крошечным кусочком говядины из супа. Многие положительно голодали,— особенно давно сидевшие, успевшие нажить ужасные катары пищеварительных органов. С некоторыми начались галлюцинации, другие лежали на каменном полу неподвижно, не будучи в состоянии сидеть целый день на скамейке. Койки были, но они поднимались и запирались на замок с 6 ч. утра до 8 ч. вечера".

Болело все больше и больше заключенных, а из-за отсутствия помощи большинство заболеваний, как свидетельствовала Волкенштейн, заканчивалось мучительной смертью:

"Наконец начали умирать и умирать на глазах всех без всякой помощи. Только за несколько дней до смерти умирающим давали котлету. Умер Малавский, умирали Буцевич и Немоловский — все в чахотке. Несколько человек еле двигались от изнурения, цинги и кровохаркания. Буцевич умер тихо. Мы слышали, как за два дня до смерти входили к нему, а потом все умолкло. Может быть, его унесли умирать в старую тюрьму... Вскоре умерли еще двое: Немоловский и Долгушин — первый от чахотки, второй от изнурения. Они сильно стонали, и их унесли в старую тюрьму в агонии дня за два-три до смерти... Страшно вспомнить все это время, в особенности первые два года нашей шлиссельбургской жизни. Дыхание смерти носилось в воздухе, и какой смерти — в полном одиночестве, когда умирающий не слышал ни звука дружеского голоса! Положение умирающего было ужасное; к нему не входили даже для того, чтобы переменить постель или поднять на парашу... В эти два года смертность была ужасная. Постоянно кто-нибудь умирал, так что получалось впечатление ежедневной агонии".

А когда больным все-таки стали помогать, у заключенных начались нервные и психические расстройства, заканчивавшиеся самоубийствами, параличом или полной идиотией.

По сравнению с этим то, что происходило в Сибири на каторге, было настоящим курортом.

"Дают возможность пребывать в совершенной праздности"

Главной причиной разительных перемен каторжных работ оказался прогресс техники. По мере внедрения машин и станков нужда в каторжных человеческих силах уменьшалась, использовать массы каторжников на заводах становилось невыгодным, да и на многих приисках и рудниках привлечение подневольных, а потому скверно работающих людей вело не к прибылям, а к убыткам. В результате каторжников в Сибирь и на Сахалин, ставший одним из основных мест заключения, прибывало все больше, а работы для них находилось все меньше. Отправленный на сахалинскую каторгу в 1880-х годах Иван Ювачев вспоминал:

"Наконец подошло время и нам выйти на каторжные работы. Это было как-то неожиданно и уж очень просто, без всякой специальной обстановки, т. е. нас не подымали в 3-4 часа ночи, не выстраивали в ночной полутьме во фронт "на раскомандировку", не отсчитывали в партии и под особое распоряжение надзирателя, не назначали определенного "урока". Случилось гораздо проще. Когда мы сидели в своей камере и мирно беседовали, приходит надзиратель и говорит: "Смотритель приказал вам всем идти на корчевку деревьев на улице". Вышли. Недалеко от тюрьмы валят огромное дерево. Одни подкапывают рычагами под корень, другие тянут за веревку, привязанную к вершине дерева. Мы тоже подошли к веревке. Распоряжались сам смотритель и надзиратель. Крикнут: тяни! мы и тянем вместе с другими рабочими. Повалим одно дерево, идем к другому. Конечно, эта работа была не утомительна для нас".

При этом, как оказалось, правительству не удавалось не только создать суровые условия для каторжников (если не считать регулярных телесных наказаний за неуважительное отношение к начальству), но и осваивать их силами новые заселяемые территории. В 1880 году действительный статский советник Августинович, сопровождавший партию каторжных на Сахалин, отмечал в отчете слабые успехи во всем, кроме строительства тюремных зданий и бараков. А побывавший на острове в 1897 году известный русский журналист Влас Дорошевич откровенно издевался над тем, что происходило на Сахалине, и передавал слова ссыльных и чиновников о том, что для колонизации новых земель следует присылать квалифицированных работников и начальников, а едет главным образом никчемный сброд.

Ненормальность положения осознали и в правительстве, и при дворе, и в 1899 году Николай II распорядился создать комиссию для разработки предположений о переустройстве каторги. Заседала она долго, и результаты ее работы Совет министров империи начал рассматривать лишь в декабре 1909 года.

"Сибирские каторжные тюрьмы,— говорилось в протоколе заседания,— по самому своему устройству не отвечают требованиям, предъявляемым к местам заключения для лиц, осужденных к отбытию наиболее тяжкого наказания. Одиночных камер в означенных тюрьмах имеется весьма ограниченное количество, почему большая часть арестантов содержится в общих помещениях, без распределения на разряды. Отсутствие же или недостаток надлежаще организованных работ и неудовлетворительный при переполнении тюрем надзор за каторжниками дают последним возможность пребывать в совершенной праздности. Не в лучших условиях находится и отбывание каторги арестантами внетюремного разряда, пользующимися почти полною свободою и проживающими в особо устроенных для них по близости от тюрем казенных бараках и в собственных лачугах, нередко совместно со своими женами и детьми. Таким образом, имеющиеся у нас карательные учреждения, именуемые каторжными тюрьмами, предоставляют, в сущности, содержащимся в них значительные облегчения сравнительно с местами заключения общего устройства. Что касается далее связанного по нашему закону с осуждением на каторгу права семей каторжников следовать за ними на казенный счет в Сибирь, то и эта мера, как показывает опыт, должна быть признана весьма нецелесообразною, ибо она ведет к увеличению в Сибири численности неблагонадежного населения, лишенного определенных средств к существованию".

"Входя в обсуждение настоящего дела,— говорилось далее,— Совет Министров выслушал прежде всего изустные соображения Статс-Секретаря Коковцова относительно общего значения проектируемого преобразования, которое является для него предметом весьма близким по его прежней, довольно продолжительной, службе в Главном Тюремном Управлении. В сем отношении, не касаясь пока финансовой стороны предлежащей реформы, в представлении недостаточно разработанной, министр финансов указал, что ссылка на каторжные работы в отдаленные и малонаселенные местности существовала почти во всех государствах Западной Европы, но с течением времени и с постепенным заселением означенных местностей все государства, за исключением Франции, поныне сохраняющей еще ссылку в Гвиану, принуждены были отказаться от этого вида наказания и перейти к заключению наиболее тяжких преступников в особые центральные каторжные тюрьмы с установлением в последних возможно сурового режима. Однородные условия имеются и в нашем отечестве. После соединения с центральною Россиею железнодорожным путем Сибирь перестала уже быть тем недоступным краем, который некогда являлся для русского народа страною ссылки и всяческих лишений. Быстрое культурное и экономическое развитие Сибири совершенно изменило такое представление о ней, а значительно ослабленный в своей строгости режим каторжных тюрем привел к тому, что в действительности пребывание в них стало фактически даже более легким, чем отбытие наказания в обыкновенных тюрьмах. При объясненных условиях дальнейшее сохранение каторги стояло бы в противоречии с заботами Правительства о скорейшем приобщении Сибири к общегосударственной культурной жизни и заселении ее доброкачественными в колонизационном отношении элементами... Но, останавливаясь на системе центральных каторжных тюрем, нужно, конечно, обратить вместе с тем серьезное внимание на то, чтобы установить в них отвечающий их назначению режим и придать правильную постановку тюремным работам. Необходимо, чтобы работы эти были действительно тяжкими, так как иначе каторжные тюрьмы не отличались бы от общих мест заключения. А наряду с сим следовало бы всемерно избежать и другого неблагоприятного последствия тюремного труда — создания в нем конкуренции свободному труду. Поэтому вместо ремесленных занятий в тюремных стенах надлежало бы организовать для каторжников внешние особенно тяжелые работы общеполезного характера. В этом отношении примером могли бы служить Германия и Англия, возведшие трудами каторжных арестантов громадные сооружения. К местностям, где такие работы являлись бы наиболее доступными, и было бы всего правильнее, по мнению статс-секретаря Коковцова, приурочить постройку центральных каторжных тюрем".

После этого бюрократическая машина заработала с прежней скоростью — законопроекты отправились в Государственный совет и Думу, потом началась мировая война, и преобразование каторги, по существу, не состоялось. Как вид наказания ее отменило после Февральской революции временное правительство. А затем, в 1930-х, возродило советское. Хотя лагеря и назывались исправительно-трудовыми, они ничем не отличались от каторги старых времен, когда в ходу был ручной труд. Фронт работ тоже наличествовал: стройки заводов-гигантов, каналов, дорог и, как прежде, прииски, шахты и рудники. А поскольку труд был совершенно бесплатным, с минимальными затратами даже на питание, вопрос экономической эффективности отпадал сам собой.

Формально каторгу в СССР возродили в 1947 году после отмены смертной казни в качестве альтернативного наказания нацистских военных преступников. А советские суды даже попытались приговаривать к 25 годам каторги советских граждан. Однако Верховный суд разъяснил, что это нарушение закона и замысла законодателя. И после репатриации германских военнопленных о каторге больше не вспоминали. Пока вдруг ею вновь не захотели заменять смертную казнь. Вот только фронта работ теперь нет не только для каторжан, но и для обычных заключенных. А страшнее условий для осужденных, чем в тюрьмах с одиночными камерами, не было прежде и не будет впредь.