Тема взаимоподсиживаний в высших эшелонах власти столь дежурна для отечественных СМИ, что, казалось бы (если речь, конечно, не идет о совсем уж крупных пертурбациях), должна вызывать довольно ленивое отношение: "Что в столице? Как там стелют? Спать не жестко? Как там цезарь? Чем он занят? Все обжорство, все обжорство, вероятно, да интриги". Между тем текст про взаимоотношения первого вице-премьера Потанина, вице-премьера Лившица и администратора Чубайса читается с неослабевающим интересом, как захватывающий исторический роман — некий гибрид из "Трех мушкетеров" (образ Ришелье-Чубайса), "Ледяного дома" (судьба кабинет-министра Волынского-Потанина) и "Еврея Зюсса" (величие, падение и духовное преображение министра финансов при герцоге Баден-Вюртембергском). Дополнительную привлекательность тексту придают искусно введенные в него элементы готического романа — в соответствии с русскими народными верованиями на этот счет (см. записи народных сказителей Зюганова, Лужкова, Коржакова, Полеванова и пр.) Чубайс представлен в тексте истинно демоническим человеком, а легкий налет мистической чертовщины всегда придает авантюрному сюжету окончательное совершенство.
Текст про претендентов на престол несколько потяжелее. Автор, рассказывавший про Лившица — Потанина, работал в жанре созданного Дюма-пером романа-фельетона, т. е. стремительного повествования с динамичной интригой и бойкими диалогами (только у Дюма в роли афористических резонеров выступают слуги и трактирщики, а у Кацмана — матерые аппаратчики). Создатель текста про Лебедя — Лужкова — Черномырдина более подражал автору "Веверлея" и, подобно шотландскому чародею сэру Вальтеру Скотту, с живой любовью к деталям пускается в длительные описания платья, осанки, жилища и даже замкового хозяйства (лужковский ЗИЛ) своих героев. Тем не менее против литературной традиции не попрешь, и по вальтер-скоттовски основательный автор также впадает в готическую таинственность, когда гордый храмовник Буагильбер-Лебедь, свирепый барон Фрон де Беф-Лужков и вялый наследник древних королей Ательстан-Черномырдин оказываются лишь пешками в руках все того же демонического администратора.
Образ князя тьмы Чубайса — как у авторов Ъ, так и у иных — покоится не столько на моральных оценках или соображениях государственной пользы (попытки того и другого рода крайне сбивчивы), сколько на смеси суеверного ужаса и суеверного же преклонения перед человеком, сумевшим совместить несовместимое: владение русским литературным языком и общекультурными навыками с несомненными и выдающимися административно-деловыми качествами. Поскольку никому, кроме Чубайса, такое совмещение ни за что не удавалось, все согласно решили, что без помощи нечистой силы дело никак не могло обойтись.
С таким народным представлением вполне можно было бы примириться. Если русские поселяне были убеждены, что всякий мельник знается с нечистой силой, то почему бы русским политикам не держаться сходного мнения об удачливом администраторе. Огорчает скорее то, что при описании персон и деяний, демоничность которых — в отличие от чубайсовских — не представляется дискуссионной, не наблюдается подобной авторской увлеченности. Получается известный парадокс: про деяния бельгийских педофилов, американских женоубийц и унабомберов и иракских маньяков пишут темно и вяло, без какого либо душевного трепета перед совершенными ими неслыханными делами, а весь трепет достается главе президентской администрации, ни в каких таких негодных и возмущающих душу делах пока что не замеченном. Создается впечатление, что вся литературная страсть и мастерство ушли на описание жизни российского руководства — хотя, с точки зрения читателя, педофилы и унабомберы нуждаются в искусном и увлеченном описании ничуть не менее, чем премьеры и вице-премьеры.
Но для этого нужна эстетическая революция, наподобие той, что была некогда проделана Карамзиным ("и крестьянки любить умеют"), а затем Тургеневым, представившим в "Записках охотника" крестьян как эстетически самодостаточных личностей, образы которых не менее занимательны, чем образы дворян. Пока такой революции не произошло, "Вопрос недели" — как почти в каждом номере — по-прежнему касается взаимоотношений царя и дворян в период царевой болезни. Интересно, что профессиональная принадлежность опрашиваемого четко коррелируется с уровнем социального оптимизма. Купцы предрекают совершенную стабильность, практикующие политики — относительную стабильность, а журналисты — борьбу и страдания. Что, впрочем, понятно: купец любит торговать, а не воевать, политику для успешной деятельности нужно некоторое сочетание этих факторов, ну а деятель прессы кормится от борьбы. Недаром самый страстный прогноз дал обозреватель Караулов, наиболее удачно прокормившийся ("траст Руцкого", генерал Якубовский) в 1993 году, накануне московских боев. Поскольку с тех пор жизнь его течет тоскливо, страстный анализ "все бурлит" в свете тоски по веселому 93-му понятен — кому война, а кому мать родна.
Наиболее же интересная новация номера — достойная быть первооткрывателем рубрики Ъ типа "В копилку передового опыта" или "Всенародный почин — в жизнь!" — это репортаж с посиделок университантов, выпускников экономического факультета, заканчивающийся предложением создать лобби преуспевших в земной жизни выпускников привилегированных учебных заведений. Кроме известной корпоративной солидарности выпускников английских закрытых школ типа Итона и Харроу, новый вариант прогрессивного ипатьевского метода, предложенный автором, может быть поддержан и авторитетным мнением обер-прокурора Священного Синода Победоносцева, который, говоря о новых министерских назначениях, предлагаемых выпускником Училища правоведения гр. Паленом, предположил, что "Пален предложит правоведа, потому что все правоведы держатся друг за друга, как жиды в своем кагале". Во всяком случае зрелище того, как новые русские на своих собраниях поют хором: "Gaudeamus igitur" и музыкально скорбят на тему "Nos habebit humus", представляется умиляющим и даже возвышающим душу.
Максим Соколов