Прошло уже почти двадцать лет после того, как в России вместе с советским исчез и колхозный строй. Что возникло на его обломках и формируется ли в России новое кулачество как класс? Последние исследования на эту тему обобщил обозреватель "Власти" Игорь Федюкин.
Земельные реформы бывают разными. Одни проводятся революционными правительствами, которые ищут массовой поддержки крестьянства, как это было в Мексике в 1930-х годах. Инициатором других становятся сами крестьяне, захватывающие помещичьи земли, как это было в России в 1917 году. Постсоветская же аграрная реформа в России (как, кстати, и реформа 1860-х годов) проводилась сверху, по инициативе правительства, чтобы перестроить экономику национального сельского хозяйства. В результате советский колхозный строй прекратил существование, появилась частная собственность на землю, сформировался рынок сельскохозяйственных угодий.
Итоги земельной реформы в России в 1990-х годах подводит в новой книге Стивен Вегрен, профессор Южного методистского университета в США. Исследователь полемизирует с другими авторами, недавно высказывавшимися на эту тему, в частности с Джессикой Аллина-Писано из Оттавского университета. В вышедшей в 2007 году книге Аллина-Писано сравнивала право собственности за землю в постсоветской России с потемкинскими деревнями: на бумаге появились миллионы собственников земли, но в реальности все осталось по-прежнему. Московские реформаторы, считает она, пытались ввести в стране частную собственность, но сопротивление многочисленных бюрократов всех уровней, не желавших перераспределения земель, а также самих крестьян, считавших приватизацию земли несправедливой, привело к провалу аграрной реформы.
Вегрен не спорит с неутешительной оценкой результатов реформы, однако считает, что никакого особенного сопротивления со стороны крестьян и бюрократов не было. По мнению исследователя, в идее реформы с самого начала содержалось внутреннее противоречие. Власти стремились ввести частную собственность на землю, но в то же время хотели ограничить право крестьян распоряжаться этой землей, не допустить "спекуляции". Отсюда и решение выделять колхозникам не непосредственно землю, а паи, то есть потенциальное право затребовать свою долю бывших колхозных угодий. В итоге, как известно, большая часть паев так и не была конвертирована в реальную собственность, а осталась в распоряжении бывших колхозов, превратившихся в акционерные общества. Это облегчило скупку земель крупным инвесторам и привело к появлению не миллионов частных ферм, как на это рассчитывали реформаторы, а крупного агробизнеса. (Следует, впрочем, учесть, что, по некоторым оценкам, до 50% паев, то есть прав на бывшие колхозные земли, досталось тем, кто не работал в сельском хозяйстве,— колхозным пенсионерам, врачам, учителям и другим специалистам, а также наследникам бывших колхозников.)
Соответственно, первая половина книги Вегрена посвящена истории постсоветской аграрной реформы и эволюции государственной политики в области крестьянского землевладения в 1990-2000-х годах. Обнаружить какие-то новые факты автору, по правде говоря, не удалось: соответствующие главы, построенные на пересказе законодательных актов и газетных статей, едва ли будут интересны российскому читателю. После прочтения первой части книги так и остается непонятным, почему реформа приняла именно такую, а не какую-то иную форму.
Никакого особенного сопротивления земельной реформе со стороны крестьян и бюрократов не было. Просто в плане реформы с самого начала содержалось внутреннее противоречие
Гораздо интереснее, однако, вторая часть, основанная на результатах опросов, проводившихся по заказу автора в 1990-х и 2000-х годах и охватывавших до 900 человек в нескольких регионах. Автор исходит из простого допущения. Размер пая не зависел от конкретного колхозника: общая площадь имеющихся земель просто делилась на количество тех, кто мог на них претендовать. А если это так, то размер реальных земельных угодий определяется индивидуальными экономическими стратегиями крестьян. В дополнение к уже имеющемуся приусадебному участку крестьянин мог арендовать землю, мог конвертировать часть своего пая в реальную собственность и так далее. Проанализировав данные об этом реальном (а не "паевом") землевладении и другую информацию, полученную в ходе опросов, Вегрен приходит к выводу: реформа привела к социальному расслоению на селе. Причем расслоение наблюдается, даже если не брать в расчет немногочисленных частных фермеров.
Для начала исследователь выясняет, какие факторы влияют на размер реального землевладения. По данным опроса, проводившегося в 2006 году, меньше всего земли оказалось у пенсионеров и неполных или бездетных семей. Семьи, где есть оба родителя и несколько детей, имеют земли на порядок больше. Если же рассматривать семьи с точки зрения профессионального статуса, то здесь безусловными лидерами оказываются "деревенские боссы", бывшие и нынешние председатели, управляющие, директора. У них в среднем оказалось 3,7 га на семью против 0,61 га у семей рядовых колхозников. У 95% сельских семей находящийся в пользовании надел не превышал 1 га. Для сравнения: у вынесенных в этом исследовании за скобки частных фермеров земли приходится по 66,5 га на человека.
Значимым оказывается и уровень образования: чем больше классов средней школы окончил бывший колхозник, тем больше у него сейчас земли. Это, впрочем, предсказуемо: наиболее образованными являются как раз "деревенские боссы" — бывшие председатели, колхозные агрономы и так далее.
Со временем разрыв в уровне реального землевладения увеличивался. Если оценивать только реальные наделы, то у наиболее состоятельных 10% селян их средний размер вырос в 1995-2003 годах с 2,7 до 15,9 га на семью, а у самых бедных 10% снизился с 0,58 до 0,42 га на семью.
Конечно, даже и 15 га на семью недостаточно для ведения хоть какого-нибудь товарного аграрного производства. Данные Вегрена показывают, что по состоянию на 2006 год даже "деревенские боссы" потребляли 94% выращенных ими на своей земле фруктов, 67% картошки и больше половины овощей. Лишь по мясу и молоку показатели собственного потребления (соответственно 24 и 15%) низки достаточно, чтобы можно было говорить о минимальной товарности этих хозяйств. Но эти показатели, скорее всего, объясняются тем, что мясо и молоко просто-напросто хуже хранятся, чем картошка, и хозяева вынуждены продавать то, что их семьи не могут потребить немедленно.
И тем не менее Вегрен полагает, что даже незначительные различия в размере земельных участков ведут к существенным различиям в уровне жизни и даже в мировоззрении, то есть в конечном итоге к формированию классовой структуры на селе. В 2006 году ежемесячный доход 10% самых зажиточных селян составлял в среднем 38 330 руб. на семью, а 10% самых бедных — 3530 руб. на семью, то есть в десять с лишним раз меньше. По количеству коров в хозяйстве соотношение было 2,8 головы к 0,11, свиней — 4,1 к 0,14, кур — 30 к 14. Средняя богатая семья владела 0,98 автомобиля, 0,45 грузовика и 0,7 трактора. Для бедной семьи эти показатели составляли соответственно 0,27, 0,08 и 0,06. Сильно огрубляя, можно сказать, что среди наиболее зажиточных каждая семья имеет автомобиль, каждая вторая — грузовик или трактор, тогда как среди бедняков машина есть лишь у каждого третьего.
Даже незначительные различия в размере земельных участков ведут в конечном итоге к формированию классовой структуры на селе
Важнее всего то, что, по данным Вегрена, различия в уровне благосостояния напрямую транслируются в мировоззренческие различия. В ходе опроса 2003 года лишь 4% самых бедных крестьян согласились с утверждением, что правительство должно продолжить рыночные реформы в сельском хозяйстве, тогда как среди самых зажиточных таких было уже 30%. Все без исключения бедняки согласились с утверждением, что проводимые правительством реформы "ударили по таким людям, как я". Среди зажиточных таких оказалось лишь половина. Ни один бедняк не высказался против предложения вернуться к советской системе, тогда как среди состоятельных с этим согласилось только 15%.
Подобные различия, по данным Вегрена, наблюдаются и в сфере трудовой этики. В 2001 году, отвечая на вопрос: "Что может ваша семья сделать, чтобы улучшить свое экономическое положение?",— 52% бедняков сказали: "Работать больше", но каждый четвертый заявил: "Ничего". Среди самых богатых вариант "работать больше" выбрали 76%, а "ничего" — лишь 12%. В 2003 году контраст оказался еще более резким. Респондентам было предложено оценить утверждение: "Те, кто упорно работает, живут лучше". Среди бедняков с ним согласились менее 10%, среди самых зажиточных — 40%. Более высокий уровень благосостояния сочетается также с более отчетливым ощущением самостоятельности: лишь 26% бедняков считают, что способны контролировать собственную жизнь, тогда как среди состоятельных крестьян таких насчитывается 78%.
Интереснее всего тут, конечно, вопрос о причинно-следственной связи: собственность ли трансформирует мировоззрение крестьянина, или, напротив, мировоззрение помогает приобретению собственности. Вегрен доказывает, что размер собственности определяется имеющимися у семьи ресурсами, в первую очередь числом работников, подразумевая, что взгляды на жизнь вторичны и трансформируются под влиянием экономических факторов. В любом случае существенно то, что даже самые трудолюбивые и сознательные крестьяне не наращивают свои земельные владения дальше, не конвертируют паи в частную собственность. Впрочем, это тоже понятно: многие из них — те самые "деревенские боссы", директора акционерных обществ и "агрофирм", в которые превратились колхозы. И они более всего заинтересованы в сохранении коллективных владений, которыми они на практике и управляют.
Источники:
Wegren S. K. Land Reform in Russia: Institutional Design and Behavioral Responses.— Yale University Press, 2009.
Allina-Pisano J. The post-Soviet Potemkin Village: Politics and Property Rights in the Black Earth.— Cambridge University Press, 2007.