Гори, гори, моя Москва!

На недавнем заседании оргкомитета по организации юбилея 1812 года Юрий Лужков заявил о своем жгучем желании узнать, кто же все-таки спалил ее почти 200 лет назад. Историк Евгений Понасенков удовлетворяет желание московского мэра.

Необходимо сразу оговориться: относительно причин и виновника пожара в Москве 1812 года — редчайший случай в исторической науке — все сообщество исследователей давно сошлось в едином мнении. Поэтому странными представляются слова мэра о том, что он "читал книжки, написанные в ту пору, и они имеют разное толкование тех событий". Странными еще и потому, что "книжки" на русском языке с описанием московского пожара стали появляться спустя не одно десятилетие после "той поры". Но, как известно, мэр считает, что "нам нужна особая историография".

Лужков, понятно, человек занятой, ему по библиотекам ходить некогда, но в данном случае неосведомленность поставила его в явно неудобное положение, потому что поджигателем Москвы был его коллега — градоначальник Федор Ростопчин. Хотя возможно, что ввиду окончания срока мэрских полномочий именно принцип "не достанься врагу" (применительно к Москве) стал близок Лужкову как никогда.

А теперь — только факты. Федор Васильевич Ростопчин был личностью примечательной. Один из главных противников каких бы то ни было реформ, инициатор опалы и ссылки либерала Михаила Сперанского, автор лубочных афишек, описывающих французов как пособников Антихриста, он более всего боялся, что со вступлением Наполеона в Москву русские крестьяне перейдут на сторону французов, восстанут против царя и помещиков (не без оснований: за полгода войны русской армией было подавлено более 6 тыс. крестьянских бунтов).

В письме к Кутузову от 19 августа 1812 года Ростопчин так сформулировал свои опасения: "Никто не может отвечать за народ, когда древняя столица сделается местом пребывания сильного, хитрого и счастливого неприятеля рода человеческого. Какого повиновения ожидать в губерниях, когда злодей издавать будет свои манифесты в Москве?"

Решение сжечь город Ростопчин принял, когда 10 августа пришла весть о падении Смоленска. Об этом свидетельствует большая переписка с Петром Багратионом, который 14 августа с восторгом ему отвечал: "Признаюсь, читая сию минуту ваше письмо, обливаюсь слезами от благородности духа вашего. Истинно так и надо: лучше предать огню, нежели неприятелю". Барклаю и Кутузову Ростопчин не доверял, поэтому и планами с ними не делился, но, когда после Бородинского сражения Кутузов спешно отвел свою армию к Москве, градоначальник примчался в его ставку, чтобы объясниться.

Кутузов мог остановить преследование своей армии французами единственным образом: дав им застрять в Москве. Он сформулировал концепцию "Москвы-губки", которая должна "впитать" наступающих. Уничтожение города, считал он, повлекло бы продолжение военных действий. Перед встречей с главнокомандующим Ростопчин успел переговорить с командиром 4-й пехотной дивизии принцем Евгением Вюртембергским, который записал в своих мемуарах слова градоначальника: "Если бы меня спросили, то я ответил бы: разрушьте столицу, прежде чем уступить ее неприятелю". Затем подошел к Алексею Ермолову и сказал: "Алексей Петрович, лишь только оставите Москву, она по моему распоряжению запылает" (цитирую воспоминания Ермолова). Эти слова не могли не дойти до ушей Кутузова, и он обманул Ростопчина, заверив того, что город без боя не отдаст. Именно из-за этой хитрости Ростопчин не успел уничтожить город до основания, как планировал.

Получив уведомление Кутузова об оставлении города, 1 сентября в 8 часов вечера Ростопчин приказал обер-полицмейстеру Ивашкину вывезти "все 64 пожарные трубы с их принадлежностями". Затем во Временную тюрьму (на месте нынешнего Исторического музея) адъютант генерал-губернатора Обрезков привез приказ выпустить "колодников" (уголовников) и занялся организацией из них отрядов поджигателей. Дочь Ростопчина пишет в своих мемуарах, что ночью в особняк отца на Лубянке "полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из них были горожане, другие — чиновниками полиции, которые получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел". Она же называет и имя первого, кто начал осуществлять приказ: "это был Вороненко... в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки — вся эта масса богатств стала добычей пламени". Позднее сам Вороненко оставил такую записку: "2 сентября в 5 часов полуночи Ростопчин поручил мне отправиться на Винный и Мытный двор, в Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова монастыря — и стараться истреблять все огнем, что мною и было исполнено". И наконец, цитата из письма Ростопчина к жене: "Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился так поступить".

Далее все известно: город был деревянный, и ветер довершил дело; французские солдаты пытались потушить пожар (ведь они испытали столько лишений ради зимних квартир и политического аргумента к заключению мира), но Наполеон не возил в обозе пожарные установки для тушения городов (в Европе была другая практика: например, в Вене в 1805 году французских офицеров пригласили на премьеру оперы Бетховена "Фиделио").

Не лишним будет вспомнить, что из-за всех этих военных хитростей в городе сгорело заживо около 20 тыс. русских раненых, которые не были вывезены ни поспешно отступавшим командующим, ни градоначальником, который был занят организацией поджогов и освобождением уголовников.

Небезынтересно отметить и то, что горожане прекрасно знали о вине Ростопчина и люто его возненавидели. Так, москвич П. Лунин писал А. Арбеневу: "В день входа неприятеля губернатором распущены были и отворены остроги находившимся в оных преступникам, кои, а не французы грабят и жгут наши дома".

Конечно, в 1812 году Москва еще не имела облика европейских городов, так что пожар, как говорил полковник Скалозуб, способствовал ей много к украшенью. А вот насколько украшает Москву гибель особняков XIX века, происходящая при нынешнем коллеге Ростопчина,— это уже вопрос для будущих историков.