Романс в письмах

Нечасто бывает, чтобы незадолго до выхода нового романа автор сам раскрыл его главный смысл, продемонстрировал содержащийся в тексте ответ на важнейший для него вопрос. Но в случае с "Письмовником" это именно так. В недавнем интервью Михаил Шишкин сформулировал знание, к которому он подошел именно в этом произведении: "Смерть — это не враг. Это дар, это великое счастье. Особенно смерть близких людей, которых ты любишь. Дар, который помогает тебе понять, кто ты, зачем ты здесь, что задумано тобой, твоим появлением на свет".

Этой произнесенной в реальной жизни фразой автор как будто выдает сертификат достоверности словам своей героини, с которыми практически дословно совпадает это его высказывание. Молодая женщина-врач заклинает лежащую в безнадежной коме семилетнюю девочку уже наконец умереть: "Твоя смерть — это дар. Дар для любящих тебя людей. Ты умираешь ради них. Это очень важно для людей, когда самые близкие уходят. Это тоже дар. Смерть любимых, дорогих людей — это дар, который помогает понять то важное, для чего мы здесь". Такой пассаж вполне мог бы присутствовать, например, в письме Иоанна Кронштадтского духовному чаду, но в "Письмовнике" нет ничего религиозного. В нем вообще почти ничего нет, кроме этой мысли про это благодатное господство смерти в различных вариантах ("все великие книги, картины не о любви вовсе... а на самом деле о смерти") и языка — пластичного, отточенного, элегантного, заполняющего все оставшиеся пустоты.

Язык Михаила Шишкина — практически фетиш для читателей и критиков. То, что этот автор хорошо пишет, стало уже своего рода заклинанием. А в "Письмовнике" он пишет даже еще лучше, чем раньше,— легче, собраннее, почти совсем избегая свойственной другим его текстам умильности. (Исключения составляют лишь любовные сцены "целую тебя там, где кожа мягче и нежнее всего,— в бедра изнутри. Зарываю нос в густую теплую поросль", хотя, опять же, нежничанья здесь меньше, чем, например, в "Венерином волосе".) Но, предоставляя читателю возможность упиваться этим хорошо темперированным клавиром речи, Михаил Шишкин как будто и сам решил, что все в жизни лишь средство для составления слов в прекрасные фразы.

Композиционно "Письмовник" являет собой классический любовный роман в письмах: дело происходит в гипотетических 1960-70-х, у юноши и девушки — соседей по даче — роман, его забирают в армию, они переписываются. Уже из одного из начальных писем мы понимаем, что молодой человек погиб, но он продолжает писать — с той войны, "которую он себе выбрал". Этим чистилищем оказывается международная интервенция в Китай в 1900 году для усмирения восстания боксеров. Выбор именно этой военной кампании можно объяснить по-всякому: в каком-то, в прямом, даже политическом смысле, эта жесточайшая с обеих сторон операция — прообраз современных войн, когда интернациональные войска вводятся на территорию страны вроде бы во имя мира, а на самом деле во имя удержания влияния. Но, даже признавая это, трудно отделаться от мысли, что окажись его герой, знаменуя все ту же важную для автора "связь времен", скажем, в Афганистане середины 1980-х, разве смог бы Михаил Шишкин приписывать ему эти выверено-старомодные, прекрасно устроенные фразы?

При этом автор "Письмовника" вроде бы осознает и чуть ли не ставит себе на вид эту чрезмерную и отчасти самодовольную приверженность словам. Его мертвый герой, при жизни поклонявшийся "древнейшему правеществу — чернилам", теперь вдруг начинает понимать, что "слова — обманщики. Обещают взять с собой в плаванье, и потом уходят тайком на всех парусах, а ты остаешься на берегу. А главное — настоящее — ни в какие слова не влезает. Все, что в жизни происходит настоящего,— выше слов... Если то, что ты пережил, может быть передано словами, это значит, что ты ничего не пережил". Но в контексте того упоения собственной речью, которое являет собой "Письмовник", да и во многом в контексте прозы Шишкина вообще, эти приписанные герою соображения выглядят скорее авторским кокетством, чем смиренной констатацией. Выходит, что да, в его, героя, словах нет "настоящего", а в моих, автора,— есть. И мама будет долго и трудно умирать от рака, а отец — от инсульта, и погибнет та самая семилетняя падчерица героини. И все это будет, конечно, очень страшно и даже душераздирающе, но, в конце концов, к лучшему — потому что именно так придет понимание "того важного, для чего мы здесь". Придет не потому, что это правда, выстраданная правда, а потому, что автору так хочется, и потому, что он считает, что эта его власть над словами дает ему такое право, что сказать можно что угодно, главное, чтоб сказано было красиво — как в песне.

"Помню, читаю в "Гамлете": "Распалась связь времен",— пишет мертвый герой Михаила Шишкина своей живой возлюбленной.— Знаешь, о чем на самом деле писал Шекспир? О том, что эта связь восстановится, когда мы снова встретимся и я положу тебе голову на колени". Для романса это просто отлично, для романа до жалости мало.

М.: Астрель, 2010