Обитель праведного порока
В мечте о дальней даче — весь русский мужчина. Он любит простор, раздолье, он привязан, как кошка, к дому. Он в меру практичен и, конечно же, сдобрен изрядной порцией романтики куинджевско-антоновского типа — "лунная дорожка блистает серебром, она идет за мной, как след за кораблем". Дальняя дача — это не место для проживания, а оплот мятежных дум, точка, где вырабатывается тактика и стратегия. Потому что жизнь, столичная жизнь, из ярославского, владимирского, тверского далека видна точнее, как яснее видны ошибки в балете, если встать в старом Большом театре в артистическую ложу "Б", висящую прямо над сценой.
Расстояние в 80-100 км (а именно этот рубеж мы примем за точку отсчета) оказывается вполне достаточным для того, чтобы картинка стала такой, какой была бы, ну, скажем, с Мальдивских островов. Но на Мальдивах за обедом неизбежно появится Тарико или Ремчуков и собьет, пусть неумышленно, прицел, а тут: не пылит дорога, все давно замерло до утра.
Является ли дальняя дача объектом, пригодным для порока? О да! Однако для порока праведного, нестыдного, необидного ни для одной из сторон. Грех выпивания — да, грех обжорства — да-да, грех уныния — да-да-да, лучше места не найти.
Дальние дачи есть и у европейцев. Рейс Париж--Марракеш лишь формально отличается от маршрута Москва--"Заокские просторы", но по сути же то же самое — попытка найти себя не там, где уже себя нашел. Путешественник, оказавшийся в садах Мажореля, неизбежно задается вопросом: да за какие такие красоты досталось им сердце Ива Сен-Лорана, ведь не ахти сады-то и размер прямо некоролевский? Но в этом и есть коренное свойство дальних дач: их любят не за объективные характеристики, а вопреки. За то, что они не такие, какими могут быть дачи ближние, которые уже часть города, а значит, того мира, где женщине, по меткому наблюдению публицистки Пищиковой, надлежит вращаться, а мужчине — вертеться. За сотым километром вращаться можно только вокруг собственной оси: других систем координат нет и не предвидится.
Грезы о дальней даче, о собственном поместье, устроенном по маниловскому принципу, начали овладевать денежными умами аккурат к началу нынешнего кризиса — в тот момент, когда, казалось, первоначальное накопление закончилось и вроде можно было бы пожить "для себя". На волне всеобщего энтузиазма и я отправился в Тверскую губернию, под город Зубцов. Надо сказать, что первым этот сегмент рынка нащупал именно тверской губернатор Дмитрий Зеленин — и стал выделять под будущие поселки нового типа землю не гектарами, а сотнями и даже тысячами. За ним последовали руководители Сергиево-Посадского района Московской области, у которых на руках помимо лавры такие козыри, как Абрамцево, Радонеж и ненароком спаленное Мураново, и Калужской губернии, где козырь, понятно, один — грибы.
Бутик-отель, в который я приехал и который должен стать духовным центром поселения, обладает столь невероятным количеством достоинств, что их все и не перечислишь. Повар из "Пушкина", вечный запас миллезимного шампанского, джакузи в номере, ласковая обслуга и гостеприимный, рачительный хозяин. В отеле, словно бы извиняющемся за то, что он находится не тут, не в Барвихе, всего в избытке. Есть лошади — но есть и собаки. Есть охота — но есть и рыбалка. Хозяин, владелец заводов, газет, пароходов и замка на Николиной Горе, переехал под Зубцов насовсем. В Москву выезжает с неохотой и только по большому делу, а так — лучше мы к нему. Едва пересекаешь границу Московской области, начинается страшное бездорожье — но на то и джипы.
Дальняя дача, в отличие от ближней, где и коммуникации подведены, и Одинцово (Королев, Жуковский, Троицк) рядом, и в случае чего в "Шарик" махнуть в любой момент можно,— это история про преодоление. Про через не могу. И про возвращение к русской усадебной культуре в самом примитивном значении слова. Что более всего ценится в ближних дачах? За что платят немыслимые деньги? За лесной участок. За сосны. "Сосна — насос неба",— заметил по этому поводу большой теоретик и практик дачного дела поэт Андрей Вознесенский. Но так считали не все и не всегда. Русский дом, барская усадьба всегда на пригорке, всегда на свету, ближе к небу. А вокруг и лес, и сад, и деревни, и пруд с купальней, и токовища, и заимки, и чего только нет. И именно этим философия ближней дачи, возникшая еще до революции, но окончательно сформировавшаяся в 30-х годах прошлого века, отличается от философии дачи дальней — усадебной, в которой воплощена наша крестьянская тяга к тому, чтобы было много земли, а не много соток.