"Амбиции у нас зверские"

Арт-группа "Война" давно уже не культура, а война: "Огонек" решил выяснить цели у идеолога группы Олега Воротникова, прогулявшись с ним по Петербургу

Член на Литейном мосту и акция "Дворцовый переворот"; арест двух идеологов группы — Олега Воротникова и Леонида Николаева, акции в их защиту; неожиданный выход обоих на свободу под залог, наконец, избиение участников группы — это случилось после того, как художники сфотографировали людей, осуществляющих за ними наружное наблюдение. Художники по-прежнему подозреваются в хулиганстве и разжигании вражды к социальной группе "милиционеры". Несмотря на отсутствие подписки о невыезде, Николаеву и Воротникову фактически запрещен выезд из города. Кроме того, адвокаты сообщили, что их подзащитным хотят назначить психиатрическую экспертизу. Между тем многие до сих пор не могут понять: чего добивается группа? Ради чего они подвергают себя таким испытаниям?

Идем по набережной реки Фонтанки, после творческой встречи в магазине-клубе "Порядок слов".

— На что вы живете?

— Как пишут в интернете, "чистым и беспримесным воровством".

— Я думаю, жить воровством каждый день было бы невозможно.

— (Смеется.) Наивное мнение. Мнение неспециалиста. Люди бывалые смеются в таких случаях. Еды полно, город очень большой, представляет огромные возможности для существования. Художник не должен зависеть ни от фондов, ни от грантов. Мы отлично обошлись без всего этого. Никто из художников, которые живут на гранты, не могут позволить себе такой свободы, как мы. Они от чего-то зависят... А зачем? Ты художник. Если ты начинаешь подменять художественную деятельность подмахиванием — мол, у меня какие-то там галереи, выставки... Дошло до того, что художники стали мерить свои биографии выставками. Не работами, а выставками!

Мне кажется, мы частично переломили эту ситуацию. Опять сделали главным произведение, а не его выставочную судьбу. На уровень известности нам положить, у нас с известностью все в порядке. Она сама к нам пришла, мы ничего специально не делали. Потому что правильно поняли задачи художника.

— А вы можете сказать, какая цель у художника?

— Цель художника — делать то, чего не было. Цель политического активиста — менять мир. В совокупности это дает мощную, взрывоопасную смесь. Изменить мир, создавая новое событие. Это какие-то банальные, азбучные истины. У художника цель — творить.

— Вы разделяете политику и искусство?

— Это уже невозможно разделить. Потому что сейчас нет неполитического искусства. Те, кто утверждает обратное, подменяют искусство досуговой деятельностью, зарабатыванием денег, промыслом. Что угодно, но это не искусство. Или вот есть еще такая позиция: "Я интересуюсь только экзистенциальными вопросами, вопросами бытия, я выше политики". Это все бред. В наши дни искусство может быть только политическим. То, что происходит в мире, подтверждает это.

— То есть это общемировая тенденция?

— Есть и другие, конечно, которые считают, что искусство вне политики. Один наш критик удачно назвал молодых художников, которые делают какие-то абстракции на общечеловеческие темы, "новыми скучными". Я же считаю, что сегодня это неэтично — не заниматься политикой. И из этого следует предпосылка — необходимость заниматься политическим искусством.

— Это ощущение, что вы не хотите "имитировать существование", оно с какого времени возникло?

— Всегда было. Просто мы долго не брались за дело. А как взялись, так пошло. Мы довольно быстро набрали обороты. Почему до этого не набирали? Ну надо было как-то собраться вместе, выйти на организационный уровень.

— Вы ведь философ по образованию?

— Да. Но не горжусь этим. Скорее, наоборот. Скрываю.

— Я бы гордился.

— Да ну. Я получил образование в МГУ, я большего болота представить себе не могу.

Заходим в клуб "Пироги". На полу играет сын Олега и Козы (Натальи Сокол), Каспер. Его постоянно опекают многочисленные мамки-няньки — друзья "Войны".

— Я смотрю на Каспера и думаю: как ему повезло. Все равно, что быть сыном поп-звезд. Только вы — анти-поп-звезды. Но капитализм, как мы знаем, обладает уникальной способностью делать богатыми даже тех, кто борется с капитализмом. Лет через 10 вы будете реальными арт-звездами...

— С этим сложно. Я, наверное, не доживу до этого. Не уверен, что лет через 10 я буду в той же боевой форме.

— Вы жизнерадостный человек? Радуетесь жизни?

— Я не развеселый человек. И даже не активный. Я — это очень по-русски — активным становлюсь только в каких-то крайних ситуациях — давления, прессинга. Если меня прижать — хуже от этого будет только врагам. Но сам с собой я невеселый. Меня кто-то должен развлекать, со стороны.

— Человек не может жить вне традиций. Вас что-то связывает с прошлым?

— Искусство. Я раньше с большим удовольствием изучал искусство. Писал диплом по кинематографу Энди Уорхола. Я люблю поэзию, много в детстве знал стихов.

— Вы рано повзрослели?

— Наверное, по ощущениям я скорее подросток. Взрослость мне не присуща. Мужчина вообще не так взросл, как женщина.

К нам подходит администратор и просит: "Вы могли бы сесть? Вы создаете своим стоянием суматоху". "Мы создаем атмосферу",— отвечает Олег.

— Вам нравится, когда спокойная атмосфера или когда суматоха? Вот как сейчас?

— Знаете, я ситуации жизненные на "нравится" и "не нравится" давно уже не делю. А когда поспать некогда, помыться некогда — мне интересно в таких ситуациях. Лучше думается или пишется тогда, когда уже хочется спать, часов 20 когда не поспишь. Но это у всех по-разному. Из этого ничего нельзя вывести.

— Ситуативисты 1960-х писали, что занялись акциями, потому что хотели почувствовать себя живущими. Вот и Леонид Николаев тоже сказал как-то в интервью, что он только и зажил полноценной жизнью, когда стал участником "Войны".

— Да. У Лени сильно изменилась биография с того момента, как он пришел в "Войну". Он был менеджером, торговал сантехникой и оборудованием для бань. Ежедневно сидел в офисе. Какое-то время он пытался вести добропорядочный, законопослушный образ жизни. Но потом понял, что за этим ничего не стоит. Раньше эту истину скрывала, вероятно, его ежедневная работа-служба, на которую он ходил без опозданий, а потом все это улетело. И вместе с этим и все другое. Я, наверное, не видел столь сильной перемены в человеке, столь сильной метаморфозы. Человек стал просто другим. Во всем. При этом он не изменил себе. Он стал жить по другим принципам, но это не было изменой себе. Это скорее было такое стремительное развитие. Когда Джону Колтрейну сказали, что он умрет, он начал идти вперед в творчестве семимильными шагами, и каждый его альбом становится эпохой, вехой. Леня, конечно, не в той ситуации, но он также вдруг начал стремительно развиваться в свои 27 лет. Что никак не свойственно состоявшемуся человеку.

— Вы постоянно говорите о ненависти к работе. Вы не допускаете, что работа может быть любимой? Вот я, например, люблю свою работу.

— Я тоже люблю свою работу. Работаю без выходных. И у меня ненормированный рабочий день. И я работаю бесплатно.

— Разве стыдно получать деньги за работу, которую любишь? И которая не противоречит твоим убеждениям?

— Я этого не отрицаю. Мне не нравится, когда человек все делает только ради себя. Многим художникам, которые не могут расстаться с комфортом, я говорю: ты же здоровый мужик, ты можешь себе наворовать. Отдай деньги тем, кто не может себе заработать. Вот это будет нормальный вклад.

Деньги — зло. У нас в камере (Олег Воротников провел в СИЗО три месяца.— "О") был такой бандит Рома, и он говорил мне, что деньги нужны, что хорошие машины лучше плохих, а дорогие побрякушки лучше, чем их отсутствие. Но вдруг он столкнулся с тем, что его адвокат, которому он заплатил, по его меркам, большую сумму — 120 тысяч рублей,— вдруг перестал особенно интересоваться его делом и куда-то забурился. А вместе с тем другой адвокат, который работал буквально "за спасибо", повел его дело так, что ему дали два года, а не шесть с половиной, чему Рома был безмерно рад. Я говорю ему: Рома, теперь ты понимаешь, что деньги — это зло? Понимаю, говорит. Таких примеров в жизни много.

— Если говорить о политических платформах, вы, видимо, склоняетесь к анархизму?

— У нас в "Войне" молодежь анархистская, люди постарше — социалисты. А общее движение — наверное, такое, как во всем мире: нам кажется, что государство — архаичная, устаревшая форма. Оно скорее уже мешает, чем помогает. Заржавело. Примерно такое, как все на тюрьме — такое железное, лязгающее. Человеку это уже не подходит. Мы продолжаем жить в государстве, но у нас уже нет общих интересов с представителями этого государства — с чиновниками, например, которые занимаются распилом. Мне не ради чего объединяться с чиновниками. Такое объединение с государством все меньше удовлетворяет человека. Вот это навяливание — про государство, про большую страну, типа, нам надо сохранить великую Россию — это уже не катит. Вот даже тюрьма не выполняет своих функций: она никого не воспитывает. Это устаревшее и жестокое наказание. Потеря жизни, свободы, здоровья. Наказывая вора или наркомана лишением свобод, мы совершаем по отношению к нему большее преступление, чем он совершил по отношению к якобы интересам якобы общества. Само государство все больше напоминает тюрьму, в которую не хочется никому. Вот такая у нас, наверное, общая платформа.

— Я только сейчас окончательно понял смысл акций "Войны": вы, кроме того, что против искусства, еще и против государства, какого бы то ни было. И если это держать в голове, сразу становится понятен посыл ваших акций. Даже больше: ваши акции и не могут быть иными, они могут быть только такими — отрицающими любые табу, установленные обществом и государством.

— Да. Глупо задаваться вопросом, "зачем я это сделал" — если ты так живешь, если не мог не сделать. Что касается творческих целей — остаться человеком творящим. Государство — это лишь часть проблемы.

— Благодаря вашим акциям вы оказались на знамени либерализма. Тем не менее у вас — если вы отрицаете государство — принципиальные расхождения с либералами.

— Да. Они — за нелепое обожествление частой собственности, и цепляются за нее. Хотя это очень наивно, какая-то детская жадность. Собственность вообще условна. Я понимаю, что очень сложно убедить их отказаться от собственности. Я понимаю, какие удобства она им может дать, если она неприкосновенна. Но все же я пытаюсь их переубедить.

— Учитывая негативный опыт советской власти, вряд ли вам это удастся.

— Советский опыт — это частый аргумент. Социалистам пеняют, что СССР был плохой. Бывает неудачный первый опыт. Мы вот можем сейчас удачно прогуляться, а можем — неудачно. Бывает, первый опыт знакомства с какими-то людьми крайне неудачный, а потом эти люди становятся твоими близкими друзьями.

— От ваших акций, при том что я способен оценить красоту замысла, вкус и даже радикализм исполнения, все равно веет каким-то могильным, бесчеловечным холодом. Ваши акции и вас можно понять, но нельзя полюбить. Чтобы вас полюбить, нужно отказаться от всего остального, даже от памяти. Едва ли найдется много таких людей.

— Этих людей никто и не запомнит, только "Войну" запомнят. Будущее за нами. Остальное несущественно. Не потому, что люди мелкие. А потому, что мелкие задачи перед собой ставят. Надо в известной степени всякой работе давать название "невыполнимая". У нас была акция — "Унижение мента в его доме". Нам потом часто говорили: ну кого вы унизили? — вы сами себя унизили. Надо было назвать акцию "воспитание" или что-то еще в этом роде. Нет, я считаю. Работе нужно давать идеальное название; идеал, к которому эта работа может только приблизиться. Если ставить перед собой практические выполнимые цели, то получится, может быть, статистическая, социологическая работа, но никак не художественная. Обойти 200 отделений милиции и сказать потом, что в 99 случаях из ста там беспредел. Это, может быть, даже полезная работа, из которой можно сделать какие-то выводы, но не искусство. Художнику не нужно ставить перед собой гарри-поттеровские задачи. Доказывать что-то ради грантов, фондов, признания сообщества, чтобы пристроиться куда-то,— это очень плохая цель для молодого человека. Ничем хорошим для художника это не заканчивается. Если тебя кто-то будет "продвигать", это уже нездоровая такая х...я. Надо всегда отказываться от желания кому-то услужить или понравиться. Надо всегда быть готовым к провокации. Художник не может сказать "нет" провокации. Художник вынужден просто в силу своей сущности идти на нее, поддаваться.

— Вы с серьезностью относитесь к жизни?

— Да. Еще мне нравится теория о том, что жизней — две. Такая песенка была — что одну жизнь ты проживешь в мечтах, а другую — на самом деле. И от этого понимания становится еще грустнее. Часто люди еле живут здесь, а в мечтах воображают себя сильными, смелыми, остроумными, не являясь таковыми в жизни. Или боятся, что если заживут в полную силу, то окажутся не на высоте. Бессмысленно этого бояться. На самом деле нет ничего позорного в том, чтобы проиграть жизнь, играя по полной. В любом случае так или иначе в широком смысле она будет проиграна. Будет проиграна по всем пунктам. Тому, кто рискует жить в полную силу, конечно, достается, но ему и легче на самом деле жить. Поэтому не стоит бояться.

Оглушительно гремит музыка, опять подходит администратор: "Присядьте, пожалуйста, или пройдите на танцпол". Олег: "А мы тут пританцовываем. Мы же не можем сидя пританцовывать".

— Вы смотрите телевизор?

— В тюрьме смотрел только. Многому удивлялся. Так получилось, что я его почти никогда и не смотрел. С 1994 года. Для многих несмотрение телевизора — это знак какой-то новой эпохи, а я его не смотрел никогда. У меня в детстве не было цветного телевизора, такая была бедная семья. Я работал в музее кино и смотрел кино одно время, но потом тоже перестал: вот эта жизнь на экране — она порождает фантазии, и я должен их контролировать, следить за этим — нет, понял я, это тоже не для меня. Я даже в тюрьме с большим трудом досматривал фильмы до конца. Там, конечно, делать совсем нечего, и там телевизор работает почти круглосуточно. Отключают только на ночь, и еще до подъема включают. В тюрьме есть такой термин — "магия". Им обозначают негативную информацию. Когда, например, по телевизору рассказывают, что ребенка убила сосулька. Или что у пенсионеров протекает крыша. Телевизор — это и есть тотальная магия. На сериалы в тюрьме подсаживаются — и плывут уже, как поплавки, качаются... В общем, когда я переехал в другую камеру, где не было телевизора, я вздохнул с облегчением. И отметил про себя, что сейчас телевизор совсем уж в каком-то упадке пребывает.

— А интернет у вас есть? Аккаунт в соцсетях?

— У меня ничего нет. Ни "ЖЖ", ни фейсбука. У меня просто нет времени на это. Да и неинтересно. Я ни разу еще не зашел на сайт группы "Война", который сделали мои товарищи. Я говорю это без апломба, я зайду, естественно, туда, но вот за неделю на свободе не было еще такой возможности.

— Вы можете коротко рассказать, как вы живете?

— Совсем маленькая семья — это мы с Козой и Каспером. Но она часто расширяется. Группа "Война" — это тоже семья. Там бывают более близкие родственники, дальние. Но мы почти никогда не живем только втроем. Леня (Леонид Николаев.— "О") всегда живет с нами. Даже всех документаторов — тех, кто фиксирует акции группы на пленку — мы пытаемся сделать участниками нашей жизни. К нам часто приходят с предложением — "мы хотим поснимать вашу акцию". Хорошо, говорю я, если вы будете нашими подельниками. Не просто документаторами, а такими же активистами. Никакой разницы, просто на документатора ложится большая ответственность. Если что-то прое...т активист, мы попытаемся это устранить по ходу акции. А если документатор скажет после акции, что у него нет кадров, мы уже ничего переделать не можем. Журналистам, которые хотели бы поснимать акции, я говорю: у вас не получится быть "над схваткой". Эта коронная фишка журналистики уже не катит. Надо быть в любом случае по какую-то сторону баррикад. И многие журналисты отсеиваются на каком-то этапе. Даже уважаемые люди, с которыми я общался. Они говорят: "Нет-нет-нет, у меня своя независимая позиция". Какая у тебя независимая позиция?! Ее в журналистике вообще больше нет.

— "Война" становится тотальной — сегодня от ее лица работают десятки людей, в разных странах. И это сказывается на качестве акций: они становятся вторичными, как недавно в Киеве. (Блогер Александр Володарский и его подруга разделись перед Верховной радой в Киеве и имитировали половой акт, повторив акцию "Войны" 2008 года.— "О".)

— У меня был однажды спор с западным журналистом. Он говорит: "Вы все делаете под бренд". Но это не совсем точно. "Бренд" в нашем понимании — это способность взять ответственность за акцию. Когда мы член на мосту нарисовали, никто не знал, кто это, пока мы не взяли ответственность за это. Все рассчитывали, что после члена на мосту нас вообще закатают в этот асфальт, на котором он нарисован. Мы никогда не скрываем на акциях, в отличие от других активистов, свои лица. Мы живем открыто. Нет никакой заслуги в том, что нас арестовали. Мы же не прятались. Нам сейчас рассказывают, что провели спецоперацию, ввосьмером нас выслеживали... Чушь. Мы жили открыто, нас не надо было ловить специально. Теперь, конечно, все может переиграться, потому что мы теперь зависимы стали от них. Мы многого теперь не можем себе позволить. Я вижу наружное наблюдение за нами. Я вижу, что они заходят за нами в магазины, потом бросаются к администраторам — "где, мол, у вас камеры слежения?". Эта слежка делает нас инвалидами...

— Но вас это только бодрит.

— Мы что-нибудь, конечно, придумаем. Я вижу, что эту ситуацию тоже можно с юмором использовать. Хотя я сейчас в странной для себя ситуации оказался. Когда нас повели на суд, у меня было полпроцента — зэку положено надеяться — надежды на то, что нас освободят. Но когда это случилось, это было полной неожиданностью. И у меня впервые в жизни вопросов появилось больше, чем ответов. Мы еще не придумали, как жить в этой ситуации. То, что нам придется теперь с чем-то считаться, понятно, но в то же время считаться не хочется, и амбиции у нас зверские. Но будем соединять одно и другое. Посмотрим, что из этого выйдет. Мне интересно. Мне говорят: вот, ты стал с правозащитниками поддерживать отношения. Это у тебя все время отнимать будет. Да, но мне это интересно.

— А к правозащитникам вы как относитесь?

— Мне у правозащитников еще по свободе не нравилось, что они часто выбирают себе какую-то одну линию и ни шагу в сторону. Типа — "защищаю только антифашистов". Или — только жертв милицейского беспредела. И меня не интересуют никакие побочные случаи. Один наш активист отсидел 8-9 месяцев в Бутырке. 17 лет, студент с философского, уличный поэт. Его отец выгнал из дома, и он два с половиной года жил на улице, по-разному организовывая себе быт. Он занимался "агрессивным сквоттингом" — это когда ты занимаешь чужое жилище и пытаешься удержаться там как можно дольше. И его взяли на этом. Хорошо еще, что не навешали на него всего, что могли. Тем не менее он очень долго сидел, и мы никак не могли убедить правозащитников, что это их тоже касается. Права этого человека были нарушены многократно, он попал в тупиковую ситуацию. И мы так и не смогли убедить правозащитников нам помогать. Я не знаю, изменилось ли их отношение к нам. Я беседовал с одной правозащитницей — она мне написала откровенное письмо в тюрьму. Что мы, мол, защищаем только нацменьшинства. Конкретно — только цыган. Мы ей на это ответили, что мы — хуже цыган. Но тем не менее нам многие правозащитники помогали, не обижаясь на наши резкие замечания по поводу либералов и правозащитников.

— Они надеются, что у вас и у них есть общая база — любовь к свободе и справедливости.

— Может быть, есть и еще одно общее: мы сейчас очень близко подошли к тому, что нас хотят физически уничтожить (неделю назад лидеров группы "Война" избили в центре Петербурга неизвестные.— "О"). Это же нас сближает с антифашистами, нацболами. Люди крайне правых и крайне левых взглядов, из числа моих знакомых, сегодня дружат между собой. Я очень давно им объяснял, что нужно объединяться.

Беседовал Андрей Архангельский