Выбор между служением профессии либо начальнику должен, по идее, совершаться в пользу первой, потому что начальника сменить проще. Однако сегодня в России карьеру на этой идее не сделать
Вообще-то я преподаю — на журфаке Московского университета. У меня спецсеминар, и на первое занятие набивается человек сто гавриков, а точнее, гавриц (или горлиц? Не суть: просто после уничтожения военной кафедры факультет обезмальчишел). Думаю, они слышали, что я "добрый препод", то есть всем ставлю зачет. И я рассказываю горлицам про устройство работы журналиста, родственное работе следователя, который обязан собрать доказательства и допросить и ту сторону, и эту,— ну, там масса технологических и психологических моментов.
Меня не то чтобы самого так учили, но я к такому выводу пришел: нельзя не давать слово тому, кто тебе противен (просто потому, что противен), нельзя говорить "все ясно" — когда ясно только кое-что. Это страхует от ошибок и от стыда.
Соблазн отступить от этого алгоритма в пользу высшей справедливости очень силен (вероятно, в любой профессии). Мне, например, до сих пор стыдно, что в 1996-м я считал главной опасностью для страны возвращение коммунистов. И боролся с ними, как мог, хотя нужно было не бороться, а давать слово. Но я давал слово младодемократам и не задавал им гнусных вопросов, хотя был обязан, но уж больно мне тогда нравился Чубайс. А вот теперь я печально думаю, что президентская победа Зюганова в 1996-м, которая должна была случиться по справедливости, то есть по преобладающему в стране желанию, была бы замечательным событием. Коммунисты в варианте мягкой реставрации подчистили бы творившиеся безобразия, всякие там итоги предрешенных залоговых аукционов, а заодно избавили бы страну от тоски по коммунизму. Ну, а далее Геннадий Андреич на волне краха 1998-го мягко уплыл бы в голубую даль, как олимпийский мишка, и уже бы никогда не вернулся. Зато бы и не позорился на старости лет ролью декоративного Бармалея. А так, получается, я ко всему этому бесстыдству тоже руку приложил...
Я сейчас в этом, безусловно, каюсь, хотя пишу не только ради покаяния. Дело в том, что студентки несколько раз изумляли меня: они не видели разницы между журналистикой и пропагандой, между журналистикой и PR. Подходили и спрашивали: что перспективнее — работа на "Эхе Москвы" или на "Единую Россию"? Я отвечал что-то типа: деточка, нужно решить, вышивать вам владимирским крестиком или же идти с кистенем по первопутку (ну, слово "деточка" я не произносил). А они в ответ: вы не поняли, мы с точки зрения профессиональной карьеры! А я: так нужно выбирать, в чем состоит карьера! А они: это вы не поняли, мы про успех, про финансовый в том числе...
* * *
Давайте я оставлю своих студенток в московском роскошном буддийском (как Мандельштам определял) лете: сессия сдана, у них каникулы.
Но у меня в жизни было еще два ученика вне всяких учебных заведений, совершенных юнца.
Первого звали Пабло, и был он фотограф (его все так и звали Пабло, а имени в паспорте не знал никто). Пабло был послан ко мне одним журналом, им требовался мой портрет. Результат случился такой, что, когда Пабло показал снимки, моя жена погналась за ним с туфлей в руке, пытаясь попасть каблуком в самое ценное, что у Пабло имелось, то есть в объектив. Он ужасно фотографировал, правда. Но через день позвонил и, по-щенячьи поскуливая, попросился в ученики, сказав, что готов ночевать на коврике у двери и таскать в зубах мою сумку.
Никакие девичьи влюбленности, должен признаться, так не действуют на мужчину, как появление преданного ученика. Я свел Пабло со знакомыми фотографами, а главное, заставлял снимать с утра до вечера, а потом отснятое беспощадно ругал. Пабло дулся, кричал, что мне хорошо, у меня квартира, машина, я объездил весь мир, а у него ничегошеньки, лишь мотоцикл. А я снова заставлял снимать и снова ругал, и он порой, когда не дулся, катал меня на мотоцикле на скорости километров 200 в час. По Москве. Сильные, надо сказать, ощущения — в том смысле, что ощущений не остается вообще. Только покорность судьбе.
А через год Ольга Свиблова ему сделала персональную выставку в ГУМе: снимки клубных тусовщиков, нарочито помещенных на византийски пышный фон. А потом он провел потрясающую ночную съемку футболистов на фоне полуразвалившихся статуй футболистов — бог его знает, в каких парках он этих одноногих, полуруких монстров раскопал. А потом Пабло купил себе спортивное чудовище "Лансер Эволюшн IV" — и я понял, что все: кораблик плывет без буксира. И только время от времени узнавал: Пабло купил фирму, Пабло открыл кафе...
Второго ученика звали Никитой, и он был экономист, выпускник вуза, начитавшийся моих статей. Я его понимал: сам в свое время, начитавшись статей Валерия Аграновского, напросился на знакомство. А в другой раз, начитавшись стихов Давида Самойлова, приехал к нему в Пярну, как ходок к Ленину. И до сих пор дико благодарен, что они со мной соглашались возиться.
Так вот, у Никиты были те же проблемы, что и у Пабло — неприкаянность, бедность и желание завоевать Москву, и он жаждал совета: где искать работу? Как искать? Я помог ему написать резюме, объяснил особенности устройства больших компаний (я знал), подбросил для чтения книг (и Фергюсона с "Восхождением денег", и "Фрикономику"), посоветовал, как вести себя на собеседовании. В итоге его взял в отдел продаж мировой гигант. Он хныкал, что работает за мизерные деньги. Я в ответ орал. Но через какое-то время он приехал на собственной подержанной иномарочке и пригласил в ресторан: получил продвижение. А потом он приезжал уже на огромном джипе, с сумкой Hermes в руках, внутри которой лежал новенький iPad. А последний раз мы встретились в ЦУМе — не знаю, бывали ль вы в этом храме гламура в будни, когда там только продавцы, рубашки по 80 тысяч рублей да гулкая пустота? Я чувство такой пустоты помню по ноябрю 1982-го, когда умер Брежнев, и центр Москвы был перекрыт, и там абсолютно никого не было, кроме меня и стоявших через каждые 200 метров автоматчиков, ноги на ширине плеч, руки на затворе — шаги гулко отдавались по Тверской... Так вот, встреча эта потрясла меня тем, что Никите в ЦУМе не просто улыбались, но кивали — он тут был свой. М-да...
Ну, а теперь, чтобы описанное не выглядело рекламой наставнических услуг, я должен сообщить следующее. И Пабло, и Никита проделали свой стремительный, ракетой, путь к достатку вовсе не благодаря моим советам или своему упорству.
Пабло разбогател на льстивых съемках корпоративных вечеринок: от 600 евро за одну, и если постараться, то можно успеть отснять две. Он втирался в доверие к тем, кто отвечает за корпоративы — щенок, готов спать на коврике, портфель носить! — и быстро сообразил, что должен являть собой на вечеринке праздничный элемент, и всем нравиться, и всех знать, а дальше уже пошло-поехало, живет такой парень. Кролик разбогател.
А Никита поднялся, потому что в какой-то момент понял, что российские продажи его гиганта строятся не столько на маркетинговых секретах, сколько на откатах. "Продавцу экономическое образование вообще не нужно,— сказал он мне,— ему нужен длинный язык, прилипчивость, обаяние, а главное, знание, кому и сколько можно откатить. Помнишь, ты мне рассказывал про Советский Союз? Тут все то же самое, все на связях".
То есть это он теперь меня учил. Мне оставалось очередную книгу подписать "Победителю-ученику от побежденного учителя".
* * *
Я не просто так сказал, что на служение профессии всегда влияет некий высший интерес, как мы его понимаем. История Пабло с Никитой — это, собственно, история такого влияния. Просто сегодня в обществе высший интерес — это интерес к деньгам. И я не брюзжу на времена и нравы, а описываю то, на чем, мне кажется, держится современное русское общество. Оно ведь самодержавно по своему устройству, а власть самодержца, когда он не богопомазан, должна строиться на какой-то легитимности. Так вот, легитимность нынешнего самодержавия держится на деньгах: на возможности, условно, купить иномарку и еще на идее великой России, доказательства величия которой сводятся к тем же деньгам, то есть к тому, что в Москве машины круче парижских (что правда). Такому обществу, безусловно, нужны профессионалы, но под профессионализмом в России подразумевается умение максимально эффективно сохранять существующий порядок вещей. И тут главный инструмент — это лояльность корпорации и ее начальнику, называйся они ДЭЗ N 2 или Российская Федерация. Самые большие деньги сегодня получают те, кто, подобно моему Пабло, научился обслуживать корпоратив, только федеральный, и деньги получают именно на обслуживании, а не развитии.
А человек, лояльный профессии, не обязательно лоялен корпорации, просто потому, что, как справедливо писал Пастернак в "Живаго", "истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно".
Такие у нас дела.
И тогда получается, что система взяток и откатов, процветающая, по слухам, в современной высшей школе (я не про журфак), так вот, эта коррупция ничуть не разрушает систему профессиональной подготовки. Напротив, она и есть система профессиональной подготовки для работы в коррумпированной стране. Тотальная коррупция — это тотальная лояльность, выраженная в деньгах.
Я пессимистичен?
Ну да.
В мае 1990 года председатель Ленсовета Анатолий Собчак взял к себе бывшего офицера КГБ Владимира Путина, и когда безработный слуга павшего режима признался пламенному демократу в наличии погон, Собчак задумался, а потом ответил знаменитым: "Ну, и ... с ним". Собчак совершенно не знал Путина, не любил КГБ, но ему нужны были дельные помощники. Путин же говорил по-немецки и знал Германию. Я хорошо помню то время, когда команды составлялись по принципу "кто что умеет", просто моя ошибка была в том, что я думал, так будет всегда.
А потом, уже в середине 1990-х, сидючи в сауне с одним из тишайших, милейших кремлевских людей, я обомлел, как на моих глазах решилась судьба одного человека, которого убрали из команды. На мое изумленное "почему?!" (убираемый был блестящ) последовал ответ: "Не лоялен".
А в начале 2000-х уже никого не удивлял анекдот, что для работы в Кремле необходима прописка если не в Петербурге, то хотя бы на Ленинградском шоссе...
Собственно, и Парфенова при Путине убрали из телеэфира не из-за "политики", а потому что хранил верность профессии. Давал слово тем, кто информационно важен, а не тем, кому велено. Его показательно убрали, чтобы выводы сделали те, кто еще не определился. Николай I точно так же показательно лишал всех гражданских и сословных прав оставшихся лояльными своим мужьям жен декабристов.
И по этой причине я вот о чем думаю: если меня осенью снова пригласят преподавать, то я, пожалуй, в свой курс внесу коррективы. Ну, например, очерчу границы уцелевших профессиональных ниш. И сразу скажу, что сегодня профессией, отслеживающей изменения в обществе, много не заработать, хотя бы потому, что застойное общество меньше всего желает смотреться в зеркало: оно самодостаточно и самодовольно. И в утешение расскажу историю (я вообще люблю ее рассказывать), как однажды в Лондоне я ехидно спросил Березовского, отчего это он, членкор Академии наук, потерял место в первой десятке Forbes, тогда как Абрамович, человек без образования, взлетел на самый верх. На что Березовский ответил, что в вопросе есть логическая ошибка, ибо для зарабатывания денег образования не требуется, оно требуется, чтобы деньги тратить...
В конце концов, зависимость от денег, от начальства, от застоя ничуть не лучше алкогольной, когда пьют, чтоб забыться. А выход из зависимости имеет свои плюсы — я потому и живу в Питере, а не в Москве, что сейчас вот допишу текст, зашнурую ролики и через десять минут окажусь на Дворцовой площади, под стенами Зимнего дворца. В 1837 году, на 12-й год 30-летнего царствования упомянутого Николая I, каленым железом выжегшего в стране малейшие намеки на нелояльность, во дворце случился пожар. Дело в том, что Николай потребовал установить в одной из комнат камин, и архитектор поначалу возразил, что это опасно, но царь глянул так, что бедняга спешно согласился. Вот и заполыхало. Что, безусловно, никого не научило и ничего не изменило. Просто на пепелище согнали крепостных и всего лишь за год восстановили дворец краше прежнего, угробив при этом, по словам маркиза де Кюстина, столько же славянских рабов, сколько французских рабочих заработали на строительстве Версаля. Но кто на рабов у нас обращает внимание...
Может, с этого учебный год начать?