В семидесятые годы Виктора Астафьева принято было причислять к "деревенщикам". Его манера письма соединяла лексическую экзотику почти этнографического плана и яркий повествовательный темперамент. Почвеннически ориентированной интеллигенцией это почиталось за народность. В самом деле, таким знаменитым произведениям Астафьева, как, скажем, "Царь-рыба" не откажешь ни в энергии, ни в обаянии. К тому же выбор материала — глушь, сильные характеры, сильные переживания — освобождал прозу Астафьева от излишней социальной ангажированности, проще говоря, позволял, не вознося хвалу режиму, избегать и хулы в его адрес. В тайге советской власти, в общем-то, не было и быть не могло.
При том режим весьма ценил нелживые произведения, которые в то же время не наносили ему прямых оскорблений: Астафьев со своей народной и, по выражению критика той поры, "звероватой" прозой оказался обласкан властью и увенчан всеми, кажется, мыслимыми большевистскими литературными лаврами.
Но после падения режима большинство литераторов-почвенников оказались вдруг адептами какого-то странного православного социализма a la Зюганов. В сущности эта эволюция явилась следствием чересчур всерьез понятой излюбленной шестидесятнической оппозиции: город — деревня, Россия — Запад etc. С учетом присущей поколению исторической недалекости как было затем не поделиться на правых и левых? Астафьев же, человек старший по возрасту и опыту, проявил куда большую мудрость и сосредоточился на собственно писательских трудах. Последняя по времени появления его вещь — "Так хочется жить" при несколько архаичной повествовательной тактике и известной сбивчивости темпа все же обладает удивительной для конца ХХ века энергетикой. С такой витальной силой пишут теперь разве что латиноамериканцы — обыкновенно, впрочем, с большей культурологической изощренностью. Но Астафьев, при всей грубоватости его письма, может позволить себе не оглядываться на литературные тренды: темперамента и, так сказать, наготы чувства достает, чтобы увлечь едва ли не всякого читателя, за исключением уж самых заскорузлых эстетов.
Пушкинская премия дается по совокупности заслуг — и, как всякая премия, есть жест культурной политики par excellence. Пушкинское лауреатство Виктора Астафьева означает не только благодарность достойному писателю и своего рода извинение за букеровцев, которые предпочли кокетливую и худосочную дневниковую прозу неотесанной, но мощной астафьевской "жизни описанной в формах самой жизни". Тут оказалось отражено общественное желание уловить некоторую фундаментальную связь времен и преодолеть культурный нигилизм времен перестройки.
Астафьев как нельзя лучше устраивал партийных властителей дум: и писатель хороший, и не лжец, и нас не трогает. Теперь он снова признан фигурой безусловной: лоялен, самобытен, традиционен и национален. Пушкинская премия — подтверждение "патриаршеского" статуса Астафьева и род свидетельства о том, что привычный в России гражданственный реализм не утратил свою роль важнейшего литературного направления.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ