"Только мы знали численность армии"

Во время Великой Отечественной войны Михаил Смиртюков был помощником заместителя председателя Совнаркома СССР, члена Политбюро и Государственного комитета обороны Анастаса Микояна, отвечавшего за снабжение Красной армии. Обо всем трагическом и смешном, что происходило в годы войны, он рассказывал обозревателю "Власти" Евгению Жирнову.

"Там всего восемьсот тысяч пар валенок"

Как началась для вас война?

22 июня ведь было воскресенье. Я был в подмосковном доме отдыха Совнаркома. Нам позвонили, что началась война и что за нами выслали машины. И мы сразу поехали в Москву. В Кремле было тихо, спокойно. Члены Политбюро были на месте. Но чувствовалось, что все в тревоге.

Они были испуганы?

Страха не было. Хоть нападение и было внезапным, его ждали. По обстановке чувствовалось, что война будет. 6 мая 1941 года Сталина сделали председателем Совнаркома. Люди поняли, что дело плохо. Кроме того, мы знали, что постоянно заседало несколько комиссий: военных, по оборонным вопросам, по созданию стратегических запасов в стране. Тогда на каждом предприятии имелись мобилизационные мощности по производству продукции, которая будет нужна во время войны. Эти мощности стояли в запасе и должны были быть пущены, если бы началась война. Мы в аппарате Совнаркома знали, что срочно создавались мобилизационные запасы продовольствия: мясных консервов, животного и растительного масла, сахара. Широкомасштабные запасы. Они делились на две части: на мобилизационные и на государственные. Все это вместе взятое входило в государственные резервы. Вот с их проверки для меня и началась война.

А кем вы тогда были?

С началом войны меня назначили помощником Анастаса Ивановича Микояна, которому я обязан жизнью.

Каким образом?

Во время репрессий всем было жутко. Люди пропадали один за другим, внезапно и навсегда. Все молчали, и никто никого ни о чем не спрашивал. Помню, прихожу на работу, а дверь в приемную зампреда Совнаркома Власа Яковлевича Чубаря опечатана. Все сотрудники его секретариата, помощники исчезли. В нашем доме на Спиридоновке подо мной в трехкомнатной квартире жил работник Совнаркома Сирота. Спускаюсь утром по лестнице — квартира опечатана, ни его, ни его семьи никто больше не видел. В 1938 году после ареста Визнера и Могильного я почувствовал, что тучи сгущаются и надо мной. На первых порах ничего не говорилось. Но потом оказалось, что из пяти человек, рекомендовавших меня в партию, арестовано уже трое. Меня вызвал один из двух оставшихся на свободе рекомендующих, заместитель управляющего делами Совнаркома Иван Григорьевич Большаков, и, не упоминая о своей рекомендации, сказал: "Вы были близки с разоблаченными врагами народа. Вам нужно уйти из Совнаркома". Он почему-то забыл, что мы не один год работали с этими врагами вместе с ним. Встал и пошел к управляющему делами Совнаркома Николаю Алексеевичу Петруничеву. Он относился ко мне очень хорошо. Может быть, потому, что мы были земляками — из Тульской губернии. Я из Одоевского уезда, он — из Белевского. Он прекрасно понимал, что обвинения в связи с врагом народа Визнером яйца выеденного не стоят. Ведь сам Петруничев вместе с Визнером имел поручение парторганизации Совнаркома наблюдать за комсомольской организацией правительственного аппарата. И вместе с Визнером ходил на наши собрания. Петруничев помолчал и сказал мне: "Идите работайте. Я во всем разберусь". Потом снял трубку, набрал номер и спросил: "Анастас Иванович, я могу к вам зайти?" Я понял, что мою судьбу он будет решать вместе с Микояном, и знал почему. Микоян хорошо знал меня с того времени, когда я начал в аппарате Совнаркома заниматься легкой и пищевой промышленностью, а он возглавлял сначала Наркомат снабжения СССР, а затем союзный Наркомат пищевой промышленности.

И что решил Микоян?

Звонят мне из секретариата Микояна: Анастас Иванович просит зайти. Иду. Он сидел за столом и что-то писал. Поднял на меня глаза и со своим кавказским акцентом говорит: "Я решил назначить вас помощником секретаря экономического совета,— это был мощнейший орган, контролировавший всю экономику, который он возглавлял.— Вы согласны?" А что мне отвечать? Он же меня просто из могилы вынимает. Как мне быть несогласным? Хитрость Микояна, который курировал этот созданный в 1937 году орган, заключалась в том, что секретарем экономсовета был тот же Большаков. Так что теперь ему совсем не было смысла возводить на меня напраслину и разоблачать как врага народа.

А когда вы стали помощником Микояна?

После начала войны его назначили членом Государственного комитета обороны, отвечающим за снабжение. Микоян подобрал себе заместителей. Зотов, например, ведал всеми продовольственными делами. А по боеприпасам у него был маршал артиллерии Ротмистров. А по снабжению армии Сталин порекомендовал Микояну генерала Хрулева, который с августа 1940 года был главным интендантом Красной армии. Когда Хрулев приехал, Микоян попросил меня зайти к нему, познакомил нас и сказал Хрулеву: "Товарищ Смиртюков будет моим помощником по снабжению Красной армии". В первую очередь надо было проверить наши резервы. Вокруг Москвы было много всяких крупных складов — горючего, обмундирования, продовольствия, и мы с Хрулевым в первые месяцы войны часто на них выезжали. Немцы наступали быстро, и надо было решать, что вывозить, а что оставлять для фронта. И вот однажды мы попали на склад с валенками, огромный склад. Когда мы вернулись, я с большим апломбом докладываю Микояну: "Огромный склад, Анастас Иванович! Его надо немедленно рассредоточить, потому что, если бомба попадет, пропадут эти все валенки! Там миллионы валенок!" Хрулев иронически смотрел на меня, а когда я закончил, он говорит: "Анастас Иванович, там же всего восемьсот тысяч пар". Микоян рассмеялся и сказал, что восемьсот тысяч тоже много.

"Был бы убит вождем мирового пролетариата"

Но вашим основным местом работы оставался Кремль?

Мы сразу с Хрулевым сговорились о том, как будем работать. Обычно он приезжал к нам в Кремль в первой половине дня, мы собирались у Микояна и обсуждали текущие вопросы. Решали, по каким из них нужно готовить постановления правительства, а какие Наркомат обороны должен решать сам. Потом документы готовили мои сотрудники. У меня был аппарат около ста человек — примерно семьдесят референтов и десятка три машинисток и стенографисток. А во второй половине дня я, как правило, находился в кабинете Хрулева, в Наркомате обороны. Он звонил и разговаривал с фронтами, слушал доклады своих подчиненных, и обычно, если там возникали какие-то вопросы, мы вместе с ним составляли проекты решений. Это ускоряло работу, потому что, когда я возвращался в Совнарком поздно вечером, оставалось только отпечатать документ. А Микоян, которому было дано право подписывать решения правительства по оперативным вопросам, ставил подпись, как только приезжал на следующий день.

А тем же вечером он не мог?

Через какое-то время после начало войны все вошло в прежнее русло. Как будто продолжалась нормальная жизнь, как до войны. Было такое впечатление. Вечером члены Политбюро уезжали в Волынское, к Сталину обедать. Как и до войны, Микоян звонил оттуда и давал поручения, какие решения нужно приготовить. По тем вопросам, которые они там обсудили. Приезжали иностранные делегации. Много было всяких совещаний, которые проводились в Кремле, у Молотова. О войне напоминали только бомбежки. По тревоге бегали в метро. Руководители уезжали вслед за Сталиным на "Кировскую". А кремлевские сотрудники спускались на станцию "Площадь революции", "Проспект Маркса". А потом и прятаться перестали. У меня на стене за спиной висел портрет Ленина. Опять бомбежка. Ну я никуда не пошел. Я призадумался, сидел склонившись над бумагами, и вдруг ахнуло, бомба упала рядом с Никольской башней, и портрет рухнул. Если б я сидел прямо, близко к стене, был бы убит вождем мирового пролетариата. Ровно через секунду звонит Косыгин: "Что у вас там?" — "Ничего страшного нет, упала бомба возле Никольской башни".— "А говоришь — ничего страшного! Меня вызывает Сталин, а вы спускайтесь вниз!" У меня из-за бомбардировок случилась и другая неприятность.

Какая?

Как-то сидели в Кремле, вдруг как а-ахнет! Оказывается, упала бомба. У дома правительства, на Болоте, который теперь называют Домом на набережной. Напротив него три зенитные пушки. Их немцы и бомбили. Я побежал, спрашиваю у дежурного: "Где упало?" Вроде дом правительства горит. Черт возьми, думаю, там у нас народу много было. В Москве тепла не было, но его отапливали. И некоторые наши сотрудники там ночевали. Я приехал туда. Смотрю, туда-сюда там бродит Юдин, академик-философ. Я его немного знал. Говорит, что в дом ничего не попало, делать тут нечего — пойдем ко мне, по рюмке хватим. Пришли к нему, по рюмке выпили, по другой, по третьей. Под утро только я выбрался. А меня, оказывается, вовсю ищут. Утром пришлось прийти и объясняться. Но я честно сказал тогда Микояну, что был у Юдина и что мы пили коньяк. Он отнесся к этому спокойно, раз я честно в этом признался.

Известно, что, когда немцы подошли к Москве, правительство эвакуировали. Вы тоже уезжали?

Я, как и многие другие, оставался в Москве. По приказу Микояна мы с Алексеем Николаевичем Косыгиным только на два дня вылетали в Куйбышев. Когда-то один писатель написал неправду, будто в сорок первом году Косыгин бегал в Кремле от телефона к телефону, чтобы показать, что в Москве кто-то есть и работает. Такого не было. В Совнаркоме продолжало работать несколько сот человек. Когда в октябре 1941 года все правительство уехало в Куйбышев, в Москве, вернее в Кремле, оставались кроме Сталина Берия со своим аппаратом, Микоян со своим аппаратом и Косыгин со своим аппаратом. А остальное руководство и аппараты наркоматов уехали. Все было сделано разумно. Наркоматы формально размещались в Куйбышеве. Основную базу они имели там, где больше всего было производства. И у каждого был уполномоченный в Москве. Таким образом, наркомат в любую минуту мог отчитаться, что сделано, что нет. А после того, как немцев от Москвы отогнали, наркоматы стали возвращаться. И эвакуированная часть правительства запросилась обратно. А я из Москвы уезжал только на фронт и в Ленинград.

"Жданов страдал самонадеянностью"

А что это были за поездки?

Проверить дела со снабжением, помочь. Как-то нас с Хрулевым отправили на фронт, которым командовал генерал армии Петров. Талантливый человек, но пил очень здорово. А членом военного совета по хозяйственным вопросам у него был Мехлис. Я знал, что он довольно вздорный товарищ. На каком-то фронте наши взяли трофеи — большое количество радиоприемников. "Телефункен", не особенно красивые. Командующий решил послать их всем членам Политбюро. Кто взял, кто не взял. Ворошилов взял. Так Мехлис настрочил на него бумагу. Обсуждали этот вопрос на Политбюро. Несчастный Ворошилов еле отделался. После войны Мехлис работал министром госконтроля, и все его доклады выглядели всегда страшновато. Он писал, например, что пропало не 30 тонн, а 30 000 килограмм. Такой вредный был человек. Мы трое суток поездили по войскам, были и в полках, и в ротах. И что оказалось? В одних подразделениях маскхалатов не хватало, а у других был излишек, и фронт мог сам их перераспределить. Доказали ему это. Приехали в Москву. Хрулев доложил Сталину. А тот в ответ сказал только четыре слова: "Я так и знал".

Выезжали мы и когда возникали проблемы со снабжением продовольствием. И Хрулев обязательно что-нибудь придумывал. Он был мастером найти выход из трудной ситуации. Он, например, придумал транспортно-гужевые дивизии. Ивановские фабрики во время войны работали на полную мощность по выработке шинельного сукна. Но у них отобрали машины для фронта, не на чем стало подвозить шерсть. Вот и сформировали эти конные части из колхозных лошадей. Конечно, это удар был по колхозам, потому что людям приходилось пахать на коровах и на себе. Но обеспечение фронта считалось главным.

Вы сказали, что ездили в Ленинград. Это было во время блокады?

Да. Из членов правительства снабжением Ленинграда занимались Косыгин и Микоян. А уполномоченным ГКО по снабжению Ленинграда назначили наркома торговли РСФСР Павлова. А мне ЦК поручил заниматься этим делом вместе с ним. Мы с ним менялись. Если Павлов был в Москве, я летел в Ленинград, а когда мне обязательно нужно было быть в Совнаркоме по секретным делам, прилетал он. Но мы оба каждый час знали точно, сколько вагонов подошло к фронту, сколько сумели переправить. Когда самолеты прилетали, сколько привезли молока для детей, шоколада. Сталин каждый день спрашивал об этом. Пока была возможность, до последнего дня мы туда подвозили продовольствие, на маленьких военных корабликах, обстреливаемых со всех сторон. Потом на самолетах везли легкие, но калорийные продукты. Тот же шоколад, яичный порошок. Делали все, что могли. Нам, например, здорово помог бывший начальник Ленинградского статистического управления Володарский. Он хорошо знал, где какие запасы. С его помощью нашли трубы, рельсы. Это очень помогло нам построить трубопровод в Ленинград. Там появился бензин.

Но почему же все-таки был такой страшный голод?

Блокада была. Потом был город, и был фронт. Воюющая сторона обеспечивалась как положено. Кроме продовольствия нужно было обеспечивать обороняющие город войска боеприпасами. А когда с завозом было особенно трудно, страдал в первую голову город. Если можно было хоть как-то поджаться у военных, все, что удавалось сэкономить, отдавали горожанам.

Я читал, что в начале войны огромное количество зерна, вывезенного из Прибалтики, не оставили в Ленинграде и провезли мимо потому, что его руководитель Жданов не верил, что враг дойдет до колыбели революции.

Жданов страдал самонадеянностью. Он решил, что удержимся, везите, мол, туда, где больше нужно. Конечно, он был не стратег. Даже несчастный Ворошилов, и тот понимал, что это ошибка. Жданов был уполномоченным по Ленинграду от Политбюро. Казалось бы, он должен был основательно готовиться к обороне, готовить людей, политработников. А у него ничего не получалось. Наверное, потому, что он не пользовался авторитетом. Хотя речь произнести был мастер.

Говорят, что он сам в блокадном городе бесперебойно получал кремлевский паек.

Нужно ли теперь говорить об этом? Я ничего такого не видел. Снабжением членов Политбюро занималось управление охраны, чекисты. Наше дело — город и фронт. Мы делали что могли. Под конец блокады в городе был постоянный трехмесячный запас продовольствия. За это нас и наградили. В марте 1943 года мне дали первый и самый дорогой для меня орден Ленина.

"Через какое-то время после начала войны все вошло в прежнее русло. Как будто продолжалась нормальная жизнь. Вечером члены Политбюро уезжали в Волынское, к Сталину обедать"

"Чтобы не стыдно было такое звание носить"

Вы сказали, что Павлов менял вас в Ленинграде, когда вам обязательно было нужно быть в Совнаркоме по секретным делам. А что это были за дела?

Я каждый месяц составлял заявку на продовольствие для всей армии. Участвовало в этом деле только пять человек. И только мы знали численность армии, ее потери за месяц убитыми и ранеными, количество войск по фронтам. Для того чтобы подготовить такой документ, ко мне приходил из Генерального штаба начальник управления генерал-лейтенант Четвериков, мы с ним составляли проект решения, докладную записку на имя Сталина и приложение. В напечатанный текст от руки вписывали цифры по каждому фронту, сколько каких пайков. Когда все было готово, я докладывал это Микояну, он приглашал Хрулева, и они вместе подписывали. Подписанный документ я относил к помощнику Сталина Поскребышеву. Много документов, как говорят, лежало у Сталина на столе неделями, даже месяцами, но этот документ он подписывал сразу. Причем были случаи, когда он дважды его подписывал: в конце подписывал как председатель комитета обороны, а на первой утверждал уже как первое лицо.

Вам приходилось постоянно контактировать с высокими военными чинами. А вы оставались гражданским человеком?

Нет, нам всем, кто работал по снабжению армии, присвоили звания. Мне дали полковника. С этими званиями произошел такой случай. У Микояна был помощник Барабанов, который сидел в его приемной. Хороший, честный парень, но звезд с неба не хватал. Он пришел к Микояну и говорит: "Анастас Иваныч, мне присвоили звание подполковника". Тот отвечает: "Ну-у! Тогда надо тебе академию закончить. Изучить все это дело, чтобы не стыдно было такое звание носить". Сказано — сделано. Он вышел, на кнопку нажал — стенографистку вызывает: "Иванова, вот тебе список книг по Калининской академии тыла, забирай, попроси, чтоб эти книги прислали, и выпиши из них самое главное. Дашь мне потом — я почитаю".

Я ведь тоже военным был тем еще. В день Победы 9 мая 1945 года ровно в пять часов утра мы с Микояном, Хрулевым и другими выехали из Спасской башни на аэродром. Сталин приказал лететь в Берлин, налаживать питание немецкого населения. Провели совещание военного совета, на котором решали вопрос, сколько можно взять у фронта продовольствия, чтобы дать по карточкам жителям Берлина. Весь день провели в том, как распределить карточки, кому что давать, какие продукты можно давать, какие не давать, а маршал Жуков на меня время от времени свирепо поглядывает. Батюшки! У меня одно крыло погона с плеча свалилось. Я тихо поправил, а он промолчал. Потом мы тем же составом с Хрулевым выехали в Дрезден. Опять распределяли продовольствие. А вечером сели ужинать. Хрулев мне говорит: "Давай, Михаил Сергеевич, разливай водку". Причем интересное дело, что на столе стояли бокалы, рюмки маленькие и почему-то граненые стаканы. Ну я налил по полстакана четырем человекам, а Фроловой, моему референту, сухого вина. Микоян пришел, сел такой довольный, но сразу поглядел на графин, а там половина уже была, а потом на стаканы и спрашивает: "А что это вы так налили?". Хрулев на меня внимательно смотрел и улыбался: что, мол, скажешь? Надо как-то выкручиваться. Я говорю: "Анастас Иванович, выпьем сразу и больше не будем". Микоян посмотрел на меня и сказал: "Психология извозчика!" Все засмеялись, мы выпили за Победу. Так и закончилась для меня война.