Комментируя в своих передачах всероссийскую забастовку, случившуюся 27 марта, и Сергей Доренко, и Евгений Киселев, может быть, и не сговариваясь, стремились только к одному — во что бы то ни стало избежать сходства с дьяком, некогда воспетым гр. А. К. Толстым: "У приказных ворот собирался народ/ Густо;/ Говорит в простоте, что в его животе/ Пусто!/ 'Дурачье! — сказал дьяк, — из вас должен быть всяк/ В теле;/ Еще в Думе вчера мы с трудом осетра/ Съели'". Желание обоих воскресных политиков тем более понятно и извинительно, что телевидение — равно государственное и независимое — беспрестанно упивается презентациями, на которых журналисты "с трудом осетра съели". Как после этого не пустить высокогражданственную слезу по невыплаченным шахтерским зарплатам? Но при всей человеческой привлекательности мазохистская социальная компенсаторика вряд ли является тем фундаментом, на котором плодотворно строить политический анализ. Как показали и "Время", и "Итоги", дьяк А. К. Толстого в своих ламентациях был, по крайней мере, последовательнее гг. Доренко и Киселева.
У толстовского героя вообще больше достоинств, чем может показаться на первый взгляд. Именно его (а не тов. Лигачева, как почему-то считают многие), благодушного адепта субъективного идеализма, искренне уверенного, что мир тождественен нашим собственным ощущениям, следует признать последним политиком старого типа. Он, очевидно, не был знаком не только с испепеляющей ленинской критикой мелкобуржуазного учения Маха и Авенариуса, благо она разразилась некоторое время спустя, но, главное, остался чужд современному ему народобожеству, с той поры благополучно укоренившемуся в русской традиции. Вот уже сто с лишним лет и левые, и правые, и коммунисты, и антикоммунисты, и радикалы, и либералы, и этатисты, и монетаристы, и даже эстеты-концептуалисты (возьмем хоть Марата Гельмана с его идеей романтического антицеретелевского референдума) — все в России хором клянутся именем народа, этой священной коровой, которой нельзя пренебречь никогда и ни за что. Даже сам "антинародный режим" исходит из той же, сплошь и рядом вредоносной, максимы. И вслед за ним ее поддерживают и творчески развивают воскресные политики.
После 27 марта в самом деликатном положении оказался ведущий первого канала, этот Робин Гуд на службе у правительства. Сергей Доренко, разрываясь между чувством и долгом, между сирыми-убогими и притеснительницей-властью, попытался диалектически совместить тезу и антитезу: "Создавалось впечатление, что акцию проводило правительство... Митинги украсили коммунисты, которые совсем недавно поддержали правительство и проголосовали за бюджет. Даже присутствие в ряде городов радикально-красных из 'Трудовой России' не смазало впечатления от совместной правительственно-профсоюзной акции. Ультракрасных никто не звал, но они пришли и добавили некоторую фольклорную живость митингам. Нежные отношения между властью и протестующими стали новым этапом в борьбе российской оппозиции. Люди, действительно, обижены, но они не хотят стрельбы, они хотят договориться. Невыплаты зарплат оскорбительны, но налицо покаяние и попытка исправить положение со стороны властей".
Оскорбительна на самом деле эта идиллия в песочнице, нарисованная Доренко поначалу, кажется, в шутку, а потом чуть ли не всерьез. Впрочем, у него, как всегда, мелодией одной звучит печаль и радость, что призвано обезопасить авторский монолог от любой определенности. Более прямолинейный Киселев продемонстрировал простую политологическую рассудительность ("с одной стороны, с другой стороны"), но сказал, в сущности, то же самое: "С одной стороны, акция состоялась. Власти убедились в том, что это не коммунистическая выдумка, что, действительно, миллионы людей предъявляют к президенту и правительству самые жесткие претензии — вплоть до требования отставки. С другой стороны, не было ни единого столкновения милиции с манифестантами, ни единого случая беспорядков".
Интересна даже не оговорка Киселева (ловчее было бы, конечно, сказать "ни единого столкновения манифестантов с милицией", а не наоборот), — интересно, как ритуальное народолюбие сочетается с естественным презрением к зрителю, за которым не предполагается даже элементарного здравого смысла. Следуя логике Киселева, до 27 марта власть не знала, что "миллионы людей предъявляют к президенту и правительству самые жесткие претензии", то есть склеротически не запомнила трудоемких летних выборов, на которых этих устрашающих миллионов, проголосовавших за Зюганова, оказалось ровно в тридцать раз больше. Но власть, во славу народолюбия представленную то ли малолетней идиоткой (вариант Сергея Доренко), то ли уж совсем полной маразматичкой (версия Евгения Киселева), мудрено защищать, когда в этом, как случилось на минувшей неделе, появляется реальная надобность.
Главное событие этих дней — грядущий безумный договор с полуфашистским режимом Лукашенко и во "Времени", и в "Итогах" был подан демократически и истерически. Исполненные красноречия, в полном соответствии со своей функцией воскресных политиков, Доренко и Киселев страстно лоббировали неподписание самоубийственного соглашения, которое сулит нежданный пряник увядшим было коммунистам и угрожает самим основам российской государственности. Но пафос телеведущих был ими же девальвирован. Чем уж так плохи коммунисты, если, по Доренко, "нежные отношения между властью и протестующими стали новым этапом в борьбе российской оппозиции"? Чем уж так хороша власть, если, по Киселеву, она только 27 марта вдруг поняла, что невыплаченные пенсии и зарплата это "не коммунистическая выдумка"?
Борьба с полугласностью, вдохновлявшая прогрессивную общественность в горбачевский период, произвела на российских журналистов слишком неизгладимое впечатление. Полугласность в эфире — точно такой же политический инструмент, как и полная свобода слова. Если совестно уподобиться толстовскому дьяку, то лучше не расслышать того, что говорил народ у приказных ворот, не утруждая себя в дальнейшем сочинением фальшивой коллизии "страдающие миллионы — раскаявшаяся власть". Полугласность, наверное, плоха, но фальшь хуже. Можно ведь, как Николай Сванидзе, решительно пренебречь собственной гражданской скорбью и даже, благополучно миновав суть, сосредоточиться на следствиях и скаламбурить: "Превратить 'голубые' (то есть профсоюзные. — Ъ) демонстрации в 'красные' коммунистам не удалось". И показать милейшего экологического сумасшедшего, который 27 марта протестовал против неправедного использования земли, почти как "зеленый" на цивилизованном Западе. А потом встык дать сюжет о беженцах из Албании. На этом фоне и в предвкушении Лукашенко "антинародное правительство" покажется благословенным. В конце концов, это и есть вожделенная правда.
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ