Дело о краже Тинькова

280 рублей серебром украл у полкового казначея Новоархангельского уланского полка корнет Тиньков. Причем сделал это так примитивно, что тут же попал под подозрение, да и изворачивался на редкость наивно. Столь же странными по замыслу и ничтожными по результатам, но зачастую весьма жестокими и кровавыми оказывались и другие преступления русских мелкопоместных дворян. Большинство из них совершалось из корыстных побуждений, поскольку эти представители благородного сословия пытались вести жизнь, соответствующую их званию, на которую заведомо недоставало средств.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Корнет-вор

Офицерская карьера корнета Тинькова оказалась на редкость короткой и поразительно неудачной. 5 июня 1848 года он был произведен в первый офицерский чин, 31 июля прибыл к месту назначения — в Новоархангельский уланский полк, а 2 августа совершил преступление, в результате чего лишился всего, что имел. Предыстория его преступления выглядела вполне типично. После представления корнета Тинькова командиру и офицерам полка выяснилось, что найти мало-мальски сносное жилье для юного офицера совсем не просто, и потому казначей полка поручик Тарнавский предложил корнету разделить с ним квартиру.

Как водится, в тот же день у Тарнавского состоялась скромная офицерская вечеринка с небогатой закуской, но обильными возлияниями. А потом кто-то из участников застолья предложил перекинуться в картишки. Изрядно перебравший корнет на следующий день плохо помнил о том, как и даже во что играл. Но поручик Тарнавский и полковой адъютант поручик Редькин рассказали ему, что он проиграл 120 руб. серебром. А карточный долг — долг чести.

Подобной суммы у небогатого дворянина Тинькова не было, да и быть не могло. Большинство русских мелкопоместных дворян вело в своих микроскопических имениях, где помещичьи дома мало чем отличались от крестьянских изб, жизнь, мало чем отличавшуюся от жизни их немногочисленных крепостных. Когда во время одной из русско-турецких войн Екатерина II издала манифест с призывом к дворянам и однодворцам поступать на службу, оказалось, что многие дворянские дети, откликнувшиеся на призыв государыни, пришли в уездные города босыми, в крестьянских рубахах и портках из домотканого полотна. А на добровольное вступление в армию их сподвигли не прекрасный слог манифеста матушки императрицы и не патриотические чувства, а элементарный голод и надежда с помощью службы выбиться из нищеты.

К середине XIX века положение служилого и мелкопоместного дворянства только ухудшилось. Император Николай I, славившийся своей особой заботой об армии и офицерах, нередко забывал о необходимости увеличивать их жалованье. Обширные территории на благодатном Юге, в Новороссии и Крыму, были завоеваны еще в екатерининские времена, а потому и раздачи новых земель отличившимся армейским командирам более не случалось. Трофеи, которые служили неплохим подспорьем для укрепления материального положения боевых офицеров, тоже добывались лишь периодически. Да и много ли можно было добыть, к примеру, в боях с горцами на Кавказе?

Некоторое облегчение в материальном положении офицера наступало лишь после того, как он получал под свою команду полк, на худой конец роту или батальон. Правда, при том условии, что командир не стеснялся присваивать суммы, предназначенные для кормления нижних чинов. Либо не стеснялся использовать солдат наравне с крепостными для выполнения разного рода работ в собственном поместье или сдавая их в аренду помещикам и купцам. Императорскими указами такого рода деятельность, конечно же, воспрещалась. Но, судя по частоте, с которой подтверждались эти запреты, использование солдат в качестве крепостных не прекращалось в России никогда.

Вот только подобные операции позволяли поправить дела не слишком обширному слою дворянства. Ведь даже до командования ротой нужно было еще дослужиться, и удавалось это далеко не всем выбравшим военную стезю.

Так что большинство мелкопоместных дворян с трудом сводило концы с концами, дважды, а то и трижды закладывало и перезакладывало свои имения и с одинаковым ужасом ожидало дня выплат по закладным, засухи и прочих капризов погоды, уничтожающих урожай, а следовательно, и единственный источник дохода. Впрочем, хороший урожай, вызывавший падение цен на зерно, тоже считался стихийным бедствием, не лучшим, чем засуха.

Именно поэтому найти 120 руб. серебром для возврата карточного долга Тиньков не мог бы при всем своем желании. К тому же у корнета возникло подозрение, что вечеринку в его честь поручик Тарнавский организовал только для того, чтобы его, Тинькова, обчистить.

Утром 2 августа после очередного напоминания о долге Тарнавский отправился на службу. А корнет Тиньков остался один в его квартире. Найти шкатулку, где казначей хранил деньги, оказалось совсем несложно. А ее замок Тиньков открыл с помощью вилки. Став обладателем 280 руб. серебром, он пошел в свой эскадрон, нисколько не думая о том, что при подобных обстоятельствах он станет главным и единственным подозреваемым в краже.

Как именно он тратил украденные деньги, в ходе допросов так и не установили. Корнет довольно долго, до 19 августа, отпирался, утверждая, что ничего не знает ни о какой шкатулке. Однако затем вдруг раскаялся, сознался и отдал 159 руб. 65 коп., объяснив, что больше у него ничего нет. Брат казначея Тарнавского ротмистр Тарнавский доложил о признании корнета командиру полка полковнику Керстичу, а тот по команде — начальнику Второй уланской дивизии генерал-лейтенанту Гротенгельму. Вызванный к полковому командиру корнет повторил свой покаянный рассказ.

Поскольку и признания, и все доклады были устными, у Тинькова еще оставался шанс получить прощение и не попасть под суд. Требовалось лишь возместить похищенное. Однако он понимал, что ничего, кроме письменного обязательства о возмещении ущерба, предложить не может. Казначей Тарнавский убедился в том, что корнет действительно не имеет средств и выплата может растянуться на годы, если не на всю оставшуюся жизнь, и потому решил дать делу официальный ход. 31 августа казначей написал рапорт полковнику Керстичу, в котором просил провести официальное следствие и наказать виновного.

2 сентября Тинькова арестовали и отправили на гауптвахту, а на начавшихся допросах он вдруг выдвинул совершенно иную версию событий. Он рассказал, что проигрался в штос, а затем, понимая, что не сможет отдать долг, возвел на себя напраслину, признавшись в краже, которой не совершал. По молодости и неопытности он считал, что после такого признания его просто отправят в отставку, и, уехав, он сможет уклониться от уплаты долга.

Задумка корнета казалась не лишенной здравого смысла. Азартные игры, к числу которых относился штос, императорскими указами категорически воспрещались. Так что при передаче дела судебным властям могли возникнуть неприятности не только у партнеров корнета по игре, но и у их начальников, допустивших попрание высочайшей воли. Вот только партнеры по игре дали письменные объяснения о том, что он все врет, играли, мол, в преферанс с небольшими, вовсе не азартными ставками, и проиграл он 15 или 20 руб., которые ему тут же и простили. А командиры, не на шутку испуганные перспективой нежелательного расширения дела, тут же стали требовать от Тинькова отказа от показаний об азартной игре. Через некоторое время юноша сдался и подписал новый вариант признаний, чем только усугубил свое положение. Теперь из материалов дела следовало, что корнет — завзятый лжец.

Когда на суде он вновь начал рассказывать о том, как его обчистили за карточным столом офицеры-мошенники, единственным результатом оказалось то, что в список его преступлений вдобавок к краже внесли еще и участие в запрещенных азартных играх. А итог судебного разбирательства оказался для Тинькова совершенно трагическим.

"Тинькова,— гласил приговор,— за игру в карты на деньги и за кражу у товарища своего 280 р. сер. на основании 497 ст. 1 кн. 5 части свода военных постановлений, лишив чинов и дворянского достоинства, написать в рядовые и определить на службу по распоряжению инспекторского департамента; а на удовлетворение поручика Тарнавского растраченными подсудимым деньгами обратить имущество Тинькова, какое у него окажется".

Юнкер-грабитель

Столь же бездумным, но куда более кровавым было преступление, совершенное десятью годами раньше Александром Баранцевым в Оренбургской губернии. Этот дворянин в ожидании присвоения ему офицерского звания служил юнкером в кавалерийском эскадроне, расквартированном в деревне Кровковой Стерлитамакского уезда, откуда и был в октябре 1838 года командирован эскадронным командиром ротмистром Левашовым в Белебейский уезд для закупки у крестьян фуража.

"Находясь по этому поводу в селе Ерлыкове,— говорилось в описании его дела,— Баранцев встретился там 25 декабря со знакомым ему татарином Хуснутдином Гибетьуллином, ездившим по разным деревням для торговли товарами по доверенности купеческого сына Ишмуратова. На следующей день, поутру, они выехали в одно время из села Ерлыкова, Баранцев в деревню Шатман-Тамакову с целью закупки фуража, а Гибетьуллин в ближайшие деревни, и прибыли вместе в полдень в башкирскую деревню Сатыеву. Здесь Баранцев, заметя у Гибетьуллина в шкатулке много денег и будучи довольно уже пьян, возымел намерение при удобном случае убить как его, так и бывшего с ним работника Мрата и чрез то воспользоваться теми деньгами; посему, отказавшись от предполагаемой поездки в деревню Тамакову, Баранцев выехал того же дня вечером вместе с упомянутыми татарами в деревню Баязитову. Дорогой Баранцев под предлогом усталости своей лошади, привязав ее сзади саней Гибетьуллина, сам сел с ним в одни сани и, проехав таким образом некоторое расстояние, выстрелил вдруг из пистолета в Гибетьуллина, который, быв ранен, упал; а Баранцев в ту же минуту с имевшимся при нем кинжалом, бросясь на работника его, лишил его жизни, нанеся ему несколько ран, из коих последнюю в шею против горла, и, повернув кинжалом, отломил конец оного; как же Гибетьуллин еще был жив, то Баранцев нанес и ему отломком того кинжала несколько ран, чем совершенно прекратил его жизнь. Засим, отвезя сани убитых с бывшим на них товаром с дороги в сторону, а тела оставив на месте преступления, Баранцев взял из воза упомянутую шкатулку и некоторые вещи и возвратился на своей лошади в д. Сатыеву, а оттуда на взятой подводе в тот же день вечером прибыл в село Ерлыково, где скрытно от всех замыл кровь, бывшую у него на шубе, и, разломав у шкатулки замки, вынул из нее денег, по показанию его, 667 р. золотом и серебром".

На что рассчитывал юнкер, сказать не просто трудно, но и невозможно. Все видели, как он уезжал с торговцем и его работником. Трупы он попросту оставил на дороге, так что рассчитывать на то, что об убийстве еще долго не узнают, не приходилось. Ко всему прочему шкатулку Гибетьуллина он довез до эскадрона, а затем разломал и бросил в колодец, где ее впоследствии и нашли.

Наконец, решив, по всей видимости, что лучше переждать розыск и следствие где-нибудь подальше от места преступления, он провернул показавшуюся ему выгодной сделку. Он отдал ротмистру Левашову часть похищенных денег — 387 руб., объявив, что сэкономил при покупке фуража. Поскольку деньги не возвращались казне, а шли в карман эскадронного командира, тот легко согласился отпустить Баранцева в отпуск к матери и брату в Уфу.

Отпуск, правда, продлился очень недолго. Трупы нашли через день после убийства, а еще несколько дней спустя сыщики добрались и до эскадрона. Баранцева задержали в Уфе и отправили под арест. Однако на этом странности в его деле отнюдь не завершились. На допросах он не отрицал самого факта убийства, но выдвинул собственную версию происшедшего — убийство из-за неосторожного обращения с оружием. Он рассказывал, что ехал с Гибетьуллином в санях, решил закурить трубку, но высечь искру за неимением ничего другого решил с помощью кремня на пистолете. Потом положил взведенный пистолет на полку в санях, а тот случайно выстрелил, и пуля попала в попутчика. А испугавшись ответственности, он решил убить Мрата, свидетеля преступления.

В эту версию, однако, плохо укладывались удары обломком кинжала, нанесенные торговцу. Но Баранцев решил развить версию о состоянии аффекта и пытался уговорить родных дать показания о том, что он с детства страдает психическим заболеванием и у него случаются странные припадки умоисступления. Но и этот вариант не прошел. Члены его семьи, пребывавшие в реальном, а не придуманном шоке от случившегося, не только не поддержали юнкера, но и сообщили о его планах следователям.

В итоге на суде Александр Баранцев выступал уже с иной версией событий.

"Баранцев объяснил,— говорилось в описании дела,— что Гибетьуллин дорогой неоднократно спрашивал его, заряжен ли у него пистолет, наконец просил показать ему оный, но он, Баранцев, из осторожности его не дал. После того Гибетьуллин вынул из своих саней цепь и, закричав работнику что-то по-татарски, бросился вместе с ним на Баранцева, почему он, защищаясь, выстрелил в Гибетьуллина из пистолета, а потом заколол кинжалом работника и, видя Гибетьуллина еще живым, дабы он от нанесенной ему раны не мучился, ударил его несколько раз пистолетной ложею в голову, чем и причинил ему смерть".

Однако и эта версия рассыпалась под напором фактов. С версией о самообороне совершенно не вязалось похищение шкатулки с деньгами. Да юнкер так и не смог объяснить, почему не обратился к властям после нападения. Убедившись, что трюк не удался, Баранцев вдруг решил чистосердечно во всем признаться и заявил, что его толкнул на преступление вид большой суммы, какой он никогда прежде не видывал. А еще через некоторое время объявил, что сделал признание под давлением, в обмен на обещание смягчить ему наказание. И что на самом деле он вовсе никакого преступления и не совершал, а убийцами были совершенно другие, неизвестные ему люди.

"Затем Баранцев, настаивая на переследовании дела,— сообщается в деле,— изъяснял, что убийство, вероятно, было совершено тремя неизвестными ему иноверцами, которые (будто бы) обогнали дорогою Гибетьуллина и его работника, и когда он, Баранцев, оставя их, воротился в свое место, то ему видно было, как те иноверцы ехали с ними вместе. В отношении же найденной в колодце квартиры его шкатулки, принадлежавшей убитым, он показал, что шкатулку эту подбросил ему какой-то неизвестный татарин, которого он от испуга не задержал".

Уставшие от нескончаемой лжи юнкера члены суда, вместо того чтобы искать в его поступках хоть какие-то смягчающие обстоятельства, решили приобщить к делу факты, прямо не относящиеся к убийству. К примеру, при обыске на квартире юнкера обнаружили фальшивую подорожную на имя поручика Баранцева, что свидетельствовало о том, что после убийства он имел еще и планы бегства из эскадрона. Однако доказать, что именно он подделал подорожную, так и не удалось. Кроме того, было обнаружено, что в Оренбургском тюремном замке, где содержался Баранцев, юнкер завел тайну переписку с обвиняемым в подготовке организации разбойничьей шайки солдатом Иваном Уланом и вместе с ним готовил побег из тюрьмы. А для осуществления плана собирался отравить или хотя бы одурманить каким-либо ядом караульных.

В итоге был вынесен следующий приговор:

"1). Подсудимого юнкера Баранцева за убийство двух татар и ограбление их, равно за обнаруженное намерение его отравить обще с другим арестантом караульных нижних чинов, дабы чрез то воспользоваться случаем к побегу, лишив юнкерского звания и дворянского достоинства, сослать в Сибирь в каторжную работу. 2). На удовлетворение претензии, простираемой купеческим сыном Ишмуратовым, у коего убитый Гибетьуллин находился приказчиком, всего вещами и деньгами на 5 050 руб. обратить описанное и хранящееся в оренбургском ордонанс-гаузе имущество подсудимого. Сверх того на пополнение той же претензии взыскать: а). с эскадронного командира ротмистра Левашева 387 руб., отданные ему Баранцевым из числа ограбленных у убитых татар под предлогом оставшихся от покупки фуража, и б). с брата подсудимого подпоручика Баранцева 280 руб., отобранных им при отправлении его из г. Уфы в эскадрон".

Прапорщик-убийца

Преступление юнкера Баранцева, казалось, могло бы служить эталоном бессмысленности, но в 1843 году прапорщик Угличского егерского полка Соболев смог совершить деяние еще более беспощадное и совершенно бессмысленное.

Происходил он из дворян Орловской губернии, поступил на службу в армию в 1837 году, три года спустя был произведен в офицеры и до дня преступления не замечался ни в чем порочащем. Правда, и в рвении к службе также замечен не был.

Впрочем, ничего особенно странного в этом обстоятельстве не было. Угличский полк был сформирован по приказу Петра I в 1708 году и с тех пор не раз отличался в боях. А потому его нередко посылали на зимние квартиры в Москву. Летом же, чтобы бесплатная солдатская рабочая сила не простаивала даром, полк отправляли на разнообразные строительные и фортификационные работы в окрестностях столицы. Так, в 1842 году он в очередной раз участвовал в прорытии канала между Москвой-рекой и Волгой, а осенью вновь вернулся в первопрестольную для несения весьма хлопотной и безостановочной караульной службы.

Понятно, что офицеры полка не знали покоя круглый год. А довольно дорогая жизнь в Москве доводила офицеров, не имевших иных доходов, кроме жалованья, просто до отчаянного состояния. Все личное имущество прапорщика Соболева составлял один-единственный крепостной — Павел Дмитриев. Так что весной 1843 года, когда нужда в деньгах стала просто невыносимой, Соболев оказался перед непростым выбором — продать дворового или пойти на преступление. Остаться без прислуги, не унизив своего дворянского достоинства, он не мог и не хотел. Так что вместе со слугой начал готовить ограбление.

Их выбор пал на сигарную лавку временного московского купца Шлезингера, в которую прапорщик время от времени захаживал, когда у него заводились деньги. Он счел, что в таком заведении можно разжиться приличной суммой, которая позволит ему дотянуть до лета и выезда из Москвы. В описании его дела говорилось:

"28-го марта, в 10-м часу вечера, Соболев вышел из квартиры своей, которую занимал в частном доме, взяв с собою железный молоток и крепостного своего человека Павла Дмитриева. Пришедши в магазин вместе со своим человеком, прапорщик Соболев курил трубку и угощал приказчика мещанина Попова принесенным с собою ромом. Наконец, взявши Попова за руку, ударил его другою рукою молотком в висок, от сего Попов упал, но, в то же время вскочив, выбежал из магазина и, заперши оный, начал кричать. Между тем прапорщик Соболев с человеком своим бросился чрез смежную с магазином комнату бежать на двор и, встретив в магазине 14-летнего мальчика Архипова, который намеревался удержать его, нанес ему тем же молотком несколько ран в голову, а потом, выбежав на двор, нанес также несколько ран в голову попавшемуся ему навстречу дворнику, крестьянину Ивану Егорову, и, освободившись таким образом от преследования, возвратился вместе с человеком в свою квартиру. Вслед за тем вошли в магазин прибежавшие по крику мещанина Попова полицейские служители и другие лица, но Соболева уже там не нашли. По медицинскому освидетельствованию признано, что удар, мещанину Попову нанесенный, не представлял опасности, а мальчик Архипов и дворник Егоров отправлены были для излечения в больницу и там умерли: Архипов 1-го, а Егоров 3-го апреля, то есть первый через два дня, а последний через четыре дня после нанесенных им ран".

Прапорщик и его крепостной так быстро покинули место действия, что, похоже, даже не вспомнили о том, ради чего пошли на преступление: все деньги в сигарной лавке остались нетронутыми. Мало того, Соболев, ретируясь, оставил в сигарной лавке фуражку, калоши и перчатки. Так что его обнаружение даже при примитивных полицейских методах середины XIX века было лишь вопросом времени.

Прапорщик заметался, пытаясь найти хоть какой-то выход из ситуации. Он разбудил жившего по соседству полкового священника и попытался исповедаться. Но тот, то ли заметив на нем кровь, то ли почувствовав неладное, уклонился от исповеди и принялся уговаривать прапорщика признаться во всем содеянном властям. Тогда же, ночью, священник отвез Соболева к полковому командиру, которому прапорщик рассказал о своем преступлении.

Когда о преступлении прапорщика Угличского егерского полка доложили Николаю I, император приказал без промедления исключить его с воинской службы как опозорившего офицерское звание, но при этом без промедления судить военным судом.

"По производстве следствия и суда,— говорилось в описании дела,— прапорщик Соболев, подтвердив признание свое в сем преступлении, объяснил, что мысль убить сидевшего в сигарном магазине приказчика Попова и воспользоваться из магазина деньгами поселилась в нем, Соболеве, дня за два прежде происшествия, и он решился на это вследствие крайней нужды и заблуждения молодости, а прочим нанес удары молотком, желая избавиться от поимки".

Оставалось лишь решить вопрос о виновности дворового Дмитриева. Он свою вину категорически отрицал:

"Крепостной человек прапорщика Соболева Павел Дмитриев, показывая согласно с ним все вышеизложенное относительно того, как он был вместе с Соболевым в магазине и как Соболев, нанеся Попову и прочим удары, скрылся,— объяснил, что Соболев был тогда в нетрезвом виде и что он, Дмитриев, не знал о намерении помещика своего на грабеж и убийство, а шел туда по его приказанию и в нанесении побоев с ним не участвовал. Прапорщик Соболев, утверждая также, что Дмитриев не знал о таком намерении его, присовокупил, что взял его с собою не для сообщества в преступлении, а для того, чтобы при возвращении из магазина в позднее время не мог кто-либо обидеть его".

Однако попытке выгородить Дмитриева помешали показания приказчика и вещественные доказательства:

"Мещанин Попов показал, что когда он после нанесенного ему Соболевым удара бежал из магазина, то Дмитриев старался удержать его. При осмотре на одежде Дмитриева оказались кровавые пятна".

Приговор был таким:

"Подсудимого прапорщика Соболева за означенные смертоубийства и покушение на грабеж на основании свода военных постановлений, военно-уголовного устава, книги 1-й, ст. 376, лишив чина и дворянского достоинства, с переломлением над ним, по важности сделанного им преступления, пред фронтом шпаги, сослать в Сибирь в каторжную работу. Конфирмацию сию исполнить, согласно последовавшему по первому донесению о сем происшествии Высочайшему повелению, пред углицким егерским полком, выведя Соболева в сюртуке, но, как исключенного уже из военной службы, без эполет, а по снятии с него сюртука и по переломлении над ним шпаги по правилам, предписанным в 502 статье, 2 книге военно-уголовного устава, надеть на него там же одежду ссыльного. Крепостного же человека подсудимого, Павла Дмитриева, бывшего с ним при совершении преступления, предать уголовному суду, для чего настоящее дело вместе с Дмитриевым передать в распоряжение гражданского начальства".

Император, которому приговор представили на утверждение, изменил в нем только одно положение:

"Быть по сему, но крепостного человека в военную службу отдать, не предавая суду. Николай. С.-Петербург. 28 мая 1843 года".

Тем самым император еще раз подтвердил, что для простого люда в России самое худшее наказание — служба в армии.

А приговор Соболеву в Москве сочли справедливым и правильным. Особенно в части лишения дворянского достоинства. Ведь человек, способный на такие поступки, не может быть членом благородного сословия. При этом никто не вспомнил о том, что задолго до суда достоинства его лишила нищета.