Призывы покупать отечественные изделия — не новость ни для англичан, ни для американцев, ни для немцев etc. Но вряд ли где-нибудь, кроме России, противостояние иностранного и отечественного ширпотреба имело столь глубокое политико-идеологическое значение.
Первые сколь-нибудь интенсивные контакты Московского царства с Европой, установившиеся в последней четверти XVII века, тут же породили проблему "иномарок". Старозаветные бояре и зимой, и летом совершали парадные выезды на санях, для престижу навешивая на дугу поболее лисьих хвостов. Тлетворное влияние Запада привело к тому, что пришлось выписывать из Данцига золоченые кареты и платить за эти BMW XVII века немалые суммы в тогдашних у. е. — "ефимках", они же иоахимсталеры.
Перестройка, произведенная Петром Великим, обострила проблему ширпотреба до чрезвычайности, ибо полная ломка прежнего быта означала надобность в массовом импорте изделий материальной культуры: париков, табакерок, кружев, кафтанов, чулок и пр. Спасало лишь то, что носить немецкое платье было предписано одному дворянству — если бы культурная революция коснулась всех остальных сословий, обеспечить бесперебойный импорт алонжевых париков вряд ли удалось бы. Однако — вероятно, как раз в силу того, что большая часть населения империи довольствовалась плодами натурального хозяйства — до самого 1917 года проблема ширпотреба не слишком волновала умы. Слабость национального производителя рассматривалась как нечто само собой разумеющееся, и описание кабинета Евгения Онегина — "Все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по балтическим волнам за лес и сало возит к нам" — отличается умиротворенной эпичностью и совершенно лишено патриотического гнева. Столь стабильному порядку вещей не препятствовали даже почвеннически-народнические взгляды отдельных высокопоставленных потребителей. Граф Л. Н. Толстой лично тачал сапоги и пахал землю, однако экспонаты Дома-музея Л. Н. Толстого в Хамовниках с неопровержимостью свидетельствуют, что графские сапоги, толстовка и даже шаровары имеют на себе торговую марку английского магазина. Опрощение — опрощением, английский гардероб — английским гардеробом.
Всерьез проблема ширпортреба явилась одновременно со строительством нового общества. С одной стороны, тому были очевидные материальные причины. Импорт ширпортреба (наряду с каким бы то ни было импортом вообще) по понятным причинам полностью отсутствовал в эпоху военного коммунизма, очень слабый импортный ручеек во время НЭПа не возмещал потребности обносившегося населения, а с года великого перелома потребительский импорт (если не считать систему Торгсина) вовсе прекратился — вплоть до 1953 года. Некоторой потребительской отдушиной был лишь исступленный грабеж стран, освобождавшихся в 1944-1945 гг. от немецкого фашизма и японского милитаризма, — "Трофейная Япония, трофейная Германия, пришла страна Лимония, сплошная Чемодания". Ужасающий товарный голод не мог не сформировать в генной памяти советских поколений неистово жадного отношения ко всякому чудом просочившемуся через железный занавес изделию чуждого производства.
Но не менее важной оказалась и духовная составляющая низкопоклонства перед западным ширпотребом. В сущности, это была преломленная на материально-бытовом уровне мандельштамовская "тоска по мировой культуре". Слова Ахматовой "у нас украли мир" касались не только поэтов Серебряного века — они касались всех, кто имел счастье проживать в СССР. Разумеется, формы этой тоски не могли не зависеть от меры духовного развития индивида. Мандельштам в воронежской ссылке грезил о зеленых холмах Тосканы, а Эллочка-Людоедка предавалась заочному соперничеству с миллионершей Вандербильтихой. Восхищаться Эллочкой вряд ли возможно, но не понимать, что в стране фабзавкомов, партячеек, клопов и коммуналок фильдеперсовые чулки суть также далекий отблеск мировой культуры (которая, между прочим, отчасти и материальна) — значит очень плохо рекомендовать себя в смысле умственной и просто человеческой отзывчивости.
По большей части предметы западного ширпотреба имели для советского человека духовно-символическое значение. Отнюдь не покрывая фактических потребностей — одной пачкой сигарет на всю жизнь не накуришься, одну пару чулок всю жизнь не проносишь — они выполняли по преимуществу другую функцию: материально свидетельствовать о том, что кроме мира, где союз нерушимый республик свободных, где человек проходит как хозяин, где золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон, есть еще и другой мир, запретный, свободный и богатый. Весточка из волшебной страны — вот чем были эти изделия ширпотреба.
Именно символический смысл этого убогого советского причастия к свободному миру более всего раздражал идеологов. Тот совершенно очевидный факт, что простой советский человек в принципе не имеет возможности удовлетворять свои практические потребности посредством импортных товаров, Сергеем Михалковым истолковывался в том смысле, что и символическое потребление западного ширпотреба, и даже платоническое восхищение таковым есть низменное предательство — "Мы знаем: есть еще семейки, где наше хают и бранят, где с умилениям глядят на заграничные наклейки, а сало... русское едят". Другой классик, Александр Фадеев, объяснял падение советского инженера Проценко, ставшего краснодонским бургомистром при немцах, тем, что в прежней, довоенной жизни Проценко имел обыкновение восхищаться мелкими сувенирами (зажигалками, перочинными ножичками etc.), оставляемыми ему в подарок заграничными делегациями, и приговаривать: "Надо же! У нас так не умеют!". Хотя и вправду не умели и не умеют, но от похвалы ширпотребу до службы оккупанту — один шаг.
Окончательный сумбур в потребительской идеологии настал со смертью Сталина, проделыванием калитки в железном занавесе и всевозрастающим расширением импортного потока. С одной стороны, материальных весточек из другого мира приходило все больше — до тех пор, пока он не начал восприниматься как единственно реальный и настоящий, тогда как к своему, советскому стали относиться как к форменному мороку. В конце концов морок взял да и развеялся.
С другой стороны, высший класс советского общества, а равно его идеологическая обслуга оказались в неудобном положении Изиды без покрывала. Генрих Боровик, Иона Андронов, Валентин Зорин, тов. Иванько С. С. и их менее знаменитые коллеги одновременно утверждали светлые идеалы, гневно обличали предателей светлых идеалов — но при этом сами в материально-бытовом отношении воплощали самые смелые мечтания описанного Фадеевым краснодонского бургомистра Проценко. Такой перегруз какая же идеология выдержит.
С обрушением СССР случилось неслыханное. Былая весточка из волшебного мира практически одномоментно — ибо что такое несколько месяцев весны 1992 г.? — демистифицировалась, обратившись из сакрального причастия в обыденный товар, судимый не по культурно-семиотическим признакам, а исключительно по материально-потребительским достоинствам. Во многих случаях достоинства оказались не лезущими ни в какие ворота — чего стоит хотя бы гамма немецких водок, пригодных разве для омывательного бачка автомобиля. Практическое знакомство с импортной дрянью — убытки разум дают — еще более ускорило процесс демистификации товара, произведенного за пределами рубежей Родины. Залповыми выбросами несусветного дерьма Запад оказал России неоценимую (хотя и небескорыстную) услугу, практически разъяснив россиянам очень важный в условиях рыночной экономики принцип — "не все золото, что блестит".
Когда демистифицированные россияне на горьком опыте постигли эту истину, президент РФ решил выступить в роли резонера, в общедоступных выражениях разъясняющего смысл испытываемого публикой катарсиса. Когда душа очистилась через страдание, отчего же по совету президента и не омыть ее чаркой кристалловской водки, закусив ломтем тамбовского окорока — все лучше, чем изопропиловый "Распутин" под салями из хрящей.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ