Митинги, вероятно, могли бы вернуть Москве ее смысл, дать ключ к прочтению ее пространств. Лондон про свободу, Париж про буржуазную романтику, а у нас город про шествия
Как все исторические города, Москва — бутерброд из разных исторических слоев, проблема в том, что они безвкусные. Несущий каркас — сталинский, но вкус его истерся. Сталин создал кольцо, набережные и магистрали, а в местах пересечений поставил высотки. Большие шести- и восьмиэтажные дворцы Садового кольца и проспектов сформировали стены, внутри которых осталась Москва дореволюционная, с дешевыми доходными домами, бараками, купеческими особняками, лавками и сараями. В нее уплотнили неноменклатурный люд, и все сталинские коммуналки с характерными киношными типами — пролетарием, спецом с семьей, учительницей немецкого из бывших — оказались в своего рода загончиках-секторах между новыми торжественными стенами. Жители оттуда могли выходить посмотреть на проспекты в будущее, чтобы потом вернуться назад, в свой загончик. Вся поэтика московского двора — Покровских ворот, арбатских ребят, Большого Каретного переулка — родилась из этого контраста мощи империи и хрупкой ветхости провинциального дореволюционного города, вместившего в себя обреченную на вымирание частную жизнь с частью снесенными, частью закрытыми церквями. Градостроительно это было остро как любое гетто, к тому же обитателей разрушающихся коммуналок и сталинских палаццо регулярно арестовывали, так что ощущение остроты постоянно поддерживалось круговращением жертв и палачей, которые сами потом становились жертвами. Тверская или Ленинский, Комсомольский или Земляной Вал с их масштабом и пафосом создавали ощущение огромных перспектив, город был наполнен атмосферой радостного страха, точно переданного Александром Зиновьевым в "Зияющих высотах".
Квартиры палачей и боевых генералов, инженеров человеческих душ и партноменклатуры превратились в жилье upper-middle class. Ветхие домики в переулках поразвалились, остатки каретных сараев и подвалов XVIII века спасает по дворам "Архнадзор", остальное застроено лужковскими мастерами, и там, где раньше жило по 40 человек в коммуналке, теперь прозябают нефтяные рантье в ожидании звягинцевской Елены.
Бывают города, в которых смысл жизни предъявлен сразу и отчетливо. Петербург — город про империю, Лондон — про свободу, Париж — про буржуазную романтику, Берлин — про рану Второй мировой войны. Я бы, кстати, если бы меня спросили, как делать Москву после Лужкова, прежде всего указал на Берлин — там именно израненность города, его травма стала главной градостроительной темой после воссоединения Германий, они на этом построили идентичность новой столицы. Все же эксперимент СССР и его крах — главный исторический смысл Москвы. Нам, впрочем, несвойственно ценить следы прожитой жизни, иные считают, что мужчину украшают шрамы, иные — что ботокс от морщин.
Москва — город, потерявший свой метафизический смысл. Она только про то, что почем и как на этом заработать, и в глазах москвичей читается в основном мысль хозяйственная. А есть вещи, на которых нельзя заработать — ни продать, ни купить,— и они от этого выглядят воплощением бессмысленности. Сталинские магистрали превратились в одну бесконечную пробку, менее всего они ассоциируются с движением в будущее или вообще с каким-либо движением, и время от времени, сидя за рулем в прочно вставшей машине, обводишь взглядом безнадежную перспективу за лобовым стеклом, и поражаешься, как же все-таки можно было создать настолько бессмысленное пространство. Для чего бы оно вообще могло быть? Такое неохватное, разлапистое, машины вон стоят в 16 рядов на Зубовском, чтобы потом влиться в шесть под Новым Арбатом, и никогда не вольются, и стоять тебе здесь до бесконечности.
Это невероятный все же масштаб бессмысленности, нигде в Европе больше такого нет. Причем ведь в Москве нет ни одной нормальной европейской площади, так, чтобы площадь-зал, как площадь Вогезов, чтобы было уютно, соразмерно человеческому шагу. Нет, все бесконечные поля Моховой, Лубянки, Триумфальной, забитые бесконечными машинами.
Известно, что войска с парада 7 ноября 1941 года с Красной площади отправлялись непосредственно на фронт по Тверской и Ленинградке и ехать было недалеко — фашисты стояли в Химкинском лесу, который теперь защищает одна Евгения Чирикова. Эти сталинские магистрали были рассчитаны на быстрый проход бронетехники, и, кстати сказать, на парадах 9 мая она до сих проезжает и уезжает довольно быстро — если бы все жители Москвы, накупившие себе автомобилей, служили в одной дивизии и ехали бы по команде в одну казарму, глядишь, и пробок бы не было. А в мирное время, когда бронетехника не ходит, там должны были проходить парады физкультурников. От "Динамо", где они изображены на фризе станции метро, до Красной площади.
Удивительно, что у нас каждый раз проблемы с митингами. Вот Париж, скажем, или Лондон — города, вовсе не для митингов и шествий построенные, а как туда ни приедешь, вечно нарываешься на какую-нибудь манифестацию. И не то что общенациональный митинг — нет, черт знает какой мелкий вопрос, гарантии трудоустройства молодых специалистов, а народу приходит больше, чем у нас за честные выборы. И ничего, ходят, митингуют. А мы, можно сказать, специально строили город для манифестаций в светлое будущее, а и это не получилось. Как ни придумают, где митинг сделать, так опять оказывается, что мешает движению.
Когда стоишь на проспекте Сахарова, плотно сжатый протестующими под громкие крики "сука!", которыми старинная московская интеллигенция приветствует Ксению Собчак, то вдруг приходит в голову, что, господи, да вот зачем построен этот удивительный, по первому имени Новокировский, проспект из ниоткуда в никуда. Мне рассказывал архитектор, проектировавший там три полукруглых здания странного масштаба, где теперь банки, что он имел в виду римский Колизей, как бы разъятый на три части. Тогда я поразился экзотичности замысла. А тут все получилось кстати — отчасти это напоминало сцены из фильмов "пеплумов" про древнеримскую жизнь, когда разгоряченный плебс требует крови какой-нибудь благородной патрицианки на сцене и ты ей сочувствуешь, но чего делать-то? Пространство сразу получило смысл, оно и создано было по градостроительным нормам, придуманным для демонстраций, требующих смерти врагам народа. А Якиманка, по которой мы шествовали под лозунгом "Не замерзнем, не простим"?
Когда я учился в университете, у моего друга была девушка, которая жила прямо на Якиманке, и он так ее любил тогда, что время от времени пытался напеть название этой улицы, а называлась она улица Димитрова. Это не лезло ни в какой мотив, как и сам гранитный Димитров, шагающий к Кремлю, сжимая кулак в малопристойном жесте, никак не подходил к теме первой любви. Его теперь там нет, а вот к нашему шествию он бы подошел более чем. И настроение, и запал у нас были самые димитровские, да и коммунистов среди нас было преизрядно — я все время вляпывался в группы граждан под красным знаменем, хотя сам придерживаюсь прямо противоположных взглядов. Вообще, там было несколько абсурдное соединение самых разных человеческих содержаний, которые взаимно аннигилировались, но улица внешне обрела тот вид, ради которого была когда-то расширена и приукрашена.
Я к тому, что митинги, вероятно, могли бы вернуть Москве ее смысл, дать ключ к прочтению ее пространств. Лондон про свободу, Париж про буржуазную романтику, а у нас город про шествия. Пока, впрочем, это не очень выходит. Вроде и народу много, и воодушевлены некоторые — все прекрасно, но замысел о пространстве пока не проявляется. Может, потому что в самих митингах как-то недостает смысла?