Дело беглых генералов

900 курсантов Высшей пограничной школы отправило руководство НКВД СССР в 1935 году на поиски бежавшего из-под стражи советского военачальника — комкора Гая. Его поиски завершились успехом, но сам факт побега и громкий шум, созданный чекистами в ходе розыска, сыграли немаловажную роль в том, что нарком внутренних дел Ягода потерял свою должность, а затем — свободу и жизнь. А побеги двух других генералов, комиссаров госбезопасности Успенского и Люшкова, столь же пагубным образом отразились на судьбе следующего главы НКВД — Николая Ежова.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Прыгучий герой

Жизнь, которая началась и развивалась как блестящий авантюрный роман, не может не иметь соответствующего такому произведению финала. Гайк Бжишкян, или Гая Гай, как его стали называть позднее, с юных лет примкнул к революционному движению. В 1904 году семнадцати лет от роду за участие в подпольном социал-демократическом кружке он был исключен из учительской семинарии, с той поры примкнул к профессиональным революционерам, чередовавшим работу по подрыву существовавшего строя с разными по продолжительности отсидками в тюрьме. Партийные товарищи скоро заметили и оценили его организаторский дар. Гай легко собирал вокруг себя людей, а потому по заданию партии он устраивался то рабочим на завод, то служащим в контору, чтобы организовывать там профсоюзные организации, имевшие антиправительственную направленность.

С началом Первой мировой войны Гай вступил в армянские добровольческие дружины, отправлявшиеся воевать с турками на Кавказском фронте, и здесь снова продемонстрировал свой организаторский и командный дар, заменив убитого в бою начальника дружины. Вскоре, правда, разагитированная им дружина отказалась идти в бой, и прапорщика Гая отправили подальше от передовой — учиться и поправлять здоровье в тылу.

После Февральской революции он занимался тем, что умел делать лучше всего: агитировал народ, создавал из революционно настроенных людей сначала красногвардейские дружины, а потом и довольно крупные красноармейские части. Сформированная им в 1918 году дивизия, получившая наименование "24-я железная", воевала под его командованием весьма и весьма успешно. Во время Гражданской войны он успел поучаствовать едва ли не во всех крупных операциях и сражениях — со сформированной им Кавказской кавалерийской дивизией воевал на Кавказе, высаживал десант в Крыму и прорывал Польский фронт в 1920 году. Он отличился даже после поражения красноармейских частей в Польше. Тогда он увел своих бойцов и отбившихся от частей бедолаг через границу в Германию и там довольно скоро добился отправки своего отряда в РСФСР.

Одним словом, он был настоящим героем — о таких тогда слагали песни. В его официальной биографии говорилось:

"В гражданской войне три раза тяжело ранен (в руку и голову) и два раза контужен. Награжден всеми существующими в Красной армии наградами — золотой шашкой от армянской дружины, золотыми часами от РВСР и ЦИК СССР, 2 портсигарами ЦИК и Совнаркома, серебряной шашкой за храбрость и 2 орденами Красного Знамени от ВЦИК, нагрудным знаком за отличие от ЦИКа Советской Армении, получил много наград также от Ульяновск., Оренбургск. и Самарск. губкомов и губисполкомов". 

Однако Гай не собирался почивать на лаврах. В 1927 году он окончил военную академию и начал преподавать в военно-учебных заведениях. Кроме того, много писал и издавался, а также активно участвовал в бурном советском литературном процессе. К этому следует добавить постоянные встречи с восторженными почитателями — от пионеров до пенсионеров, и портрет настоящего советского героя можно считать почти завершенным. Проблема заключалась лишь в том, что герой с его авторитетом для любой власти — не только полезное, но и весьма опасное оружие. До тех пор пока такой авторитетный человек агитирует за власть, его носят на руках. Но как только его взгляды претерпевают хотя бы небольшое изменение, от него быстро и беспощадно избавляются.

Именно это и случилось с комкором Гаем. Из тюрьмы он писал наркому внутренних дел СССР Генриху Ягоде:

"Совершил весьма тяжелое, ужасное преступление перед партией — тов. Сталиным, будучи выпивши, в частном разговоре с беспартийным сказал, что "надо убрать Сталина, все равно его уберут"... Мне тяжело здесь повторить вновь характер и содержание разговора, подробности следствию известны. Это ужасное преступление я совершил не потому, что я контрреволюционер или оппозиционер, что я не разделяю генеральную линию партии или состоял в антипартийных организациях и вел подпольную борьбу с партией. Нет, не поэтому, это я Вам докладываю совершенно честно, это можно доказать всей суммой моей прошлой общественно-политической и военной работы... Это гнусное преступление я совершил под влиянием двух основных факторов: а) под влиянием личной неудовлетворенности своим общественным положением и занимаемой должностью и б) под влиянием антипартийных разговоров с некоторыми близкими мне большевиками (даже "старыми" большевиками), фамилии которых следствию известны. Фамилии некоторых антипартийно настроенных дам тов. Молчанову. Под влиянием указанных факторов и я стал катиться на путь двурушничества. Правда, говорил, писал, выступал (и очень часто) за тов. Сталина, но перебороть окончательно влияние товарищей, влияние шушукающей среды я не мог. И вот вырвало все это по адресу вождя партии, по адресу тов. Сталина, в такой гнусной форме и словах".

Однако Гай не был бы собой, если бы просто и без приключений отправился в тюрьму.

15 октября 1935 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило его к пяти годам лагерей, а 22 октября по пути из Москвы в Ярославскую тюрьму Гай сбежал от конвоя.

23 октября 1935 года начальник секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР Г. А. Молчанов и заместитель начальника оперативного отдела ГУГБ З. И. Волович докладывали наркому Ягоде:

"Доносим, что, выехав из Москвы 23 октября в 2 часа 30 минут и прибыв 23 октября в 7 часов на место побега террориста Гая-Гай (станция Берендеево Северной железной дороги, ИПО), обстановка следующая:

1. Гая-Гай 22 октября 1935 года в 19 часов вечера поездом N 64 в вагоне N 10 спецконвоем в составе оперода Рязанова Е. Н., члена ВКП(б) с 1932 года, сотрудника ОГПУ-НКВД с 1923 года, и красноармейцев 3-го дивизиона 3-го полка ОДОН НКВД Васильева, члена ВЛКСМ, и Середа, члена ВЛКСМ, был направлен в г. Ярославль в место заключения — изолятор.

2. Комиссар оперода Рязанов, старший спецконвоя, был 22 октября с. г. в 15 часов проинструктирован начальником 4-го отделения СПО ГУГБ тов. Сидоровым, указавшим Рязанову на возможность побега или самоубийства Гая-Гай.

3. Рязанов, в свою очередь, предупредил красноармейцев спецконвоя Васильева и Середу о необходимости тщательного наблюдения за конвоируемым.

4. В пути следования Гая-Гай чрезвычайно нервничал, неоднократно в разговоре с Рязановым высказывал уверенность, что его везут на расстрел, просил конвоиров передать его вещи семье.

5. Обстоятельства побега, по показаниям допрошенных нами Рязанова, Васильева и Середы, таковы:

а) В пути следования Гая-Гай дважды просился в уборную. Первый раз, приблизительно через час после отъезда из Москвы, сопровождался Рязановым и красноармейцем Середой с соблюдением устава караульной службы. Второй раз Гай просился в уборную, не доезжая до станции Берендеево. После отхода поезда со станции Берендеево в 22 часа 35 минут был выведен в уборную Рязановым и Васильевым, на этот раз в нарушение караульной службы: никто из сопровождающих Гая не встал на подножку вагона для наблюдения за окном уборной, а оба наблюдали в вагоне.

б) Во время нахождения Гая в уборной стоял у полуоткрытой двери уборной Васильев, с другой стороны уборной, не видя арестованного, стоял Рязанов.

в) По показаниям Васильева, Гай после оправки, стоя у умывальника, внезапно ударом плеча разбив два стекла и выбив часть оконной рамы, выбросился из окна туловищем вперед...

6. Двадцатипятиминутными поисками, предпринятыми Рязановым и Васильевым на месте побега, Гай обнаружен не был.

7. Произведенным нами осмотром места побега (в конце 3-го километра от станции Берендеево по направлению к станции Ярославль) на расстоянии 14-16 метров обнаружено много осколков покрытого белой краской стекла и два куска оконной рамы. Следов крови не обнаружено".

Как докладывали Молчанов и Волович, все необходимые меры для поиска Гая немедленно приняли: все станции и поезда проверяли, активизировали милицию и ее агентуру, поставили засаду у квартиры Гая, а главное — оцепили сплошным кольцом район побега и мобилизовали все возможные силы для прочесывания местности. В итоге нарком Ягода 24 октября доложил Сталину:

"Для широкого окружения места побега мною было выброшено 900 командиров Высшей пограничной школы во главе с тт. Прокофьевым и Фриновским, кроме того, все сотрудники НКВД с задачей организовать членов ВКП(б), комсомольцев и колхозников и образовать широкое кольцо, обеспечивающее задержание Гая. Также были закрыты все шоссейные и проселочные дороги, подступы к Москве и установлен строжайший контроль по линии железной дороги и водным путям. К 13 часам 24 октября с. г. кольцо, образованное в радиусе 100 километров от места побега (из командиров Высшей пограничной школы, сотрудников НКВД, местных членов ВКП(б), комсомола и колхозников) сжималось в направлении к станции Берендеево. В это время производящие проверку на линии железной дороги сотрудник транспортного отдела ГУГБ Демидов, Фриновский и Волович услышали крики и заметили в километре от себя человека верхом на лошади, жестами зовущего их к себе. Тт. Демидов, Фриновский и Волович быстро направились к нему. Зовущим оказался колхозник села Давыдово Толков П. Г., он сообщил подошедшим к нему товарищам, что он встретил вышедшего из леса человека, схожего с приметами разыскиваемого, заподозренный находится в настоящее время в трех километрах отсюда и охраняется учителем-директором Давыдовской школы Александровым Н. П., которого он, Толков, вызвал к себе на помощь, заметив подозрительного... Прибыв на место, опознали в нем Гая и немедленно по моему распоряжению препроводили Гая в Москву".

Пойманный Гай в камере писал покаянные письма, жаловался на судьбу, а вскоре тяжело заболел. Сталину сообщили, что "7-го ноября заключенный Гая Гай заболел крупозным воспалением правого легкого". Однако умереть такой банальной смертью настоящий герой не мог. Его вылечили и расстреляли два года спустя — 11 декабря 1937 года.

Он вряд ли подозревал, что своим побегом дал Сталину хороший повод для того, чтобы избавиться от выполнившего свои задачи и потому больше ненужного наркома Ягоды. После поимки Гая, 25 октября 1935 года, Сталин писал членам Политбюро Молотову и Кагановичу, а также Ягоде:

"Из обстоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения. Непонятно, на каком основании отправили Гая в изолятор в особом купе, а не в арестантском вагоне? Где это слыхано, чтобы приговоренного к концлагерю отправляли в особом купе, а не в арестантском вагоне? Что это за порядки?.. Еще более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров. Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал право НКВД на самочинную мобилизацию партийцев, комсомольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей? Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации? Важно заметить, что вся эта кутерьма была бы исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне. Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением".

Неуловимый нарком

Чистку НКВД в 1936 году поручили новому наркому — Н. И. Ежову, который для ее проведения выбрал из чекистской среды тех, кто показался ему наиболее пригодным для этой цели. Среди них оказались А. И. Успенский и Г. С. Люшков, проявившие себя во время репрессий 1937 года и в следующем году получившие назначения на высокие посты: Успенский стал наркомом внутренних дел Украинской ССР, а Люшков — Дальневосточного края (ДВК).

О деятельности Успенского на Украине вспоминал первый секретарь ЦК КП(б)У Н. С. Хрущев:

"Успенского я узнал, работая секретарем Московского комитета партии. Он являлся уполномоченным Наркомата внутренних дел по Московской области, и я часто с ним общался. Он докладывал мне о положении дел и производил на меня тогда хорошее впечатление. Я полагал, что он будет правильно информировать меня и помогать мне. Успенский развил кипучую деятельность. Как выяснилось после смерти Сталина, он буквально завалил ЦК докладными записками о "врагах народа". Аресты продолжались".

Но после проведения этой акции пришло время избавляться от ее исполнителей.

"Дело Успенского,— вспоминал Хрущев,— началось так. Однажды мне звонит по телефону Сталин и говорит, что имеются данные, согласно которым надо арестовать Успенского. Слышно было плохо, мне послышалось не Успенского, а Усенко. Усенко был первым секретарем ЦК ЛКСМУ, на него имелись показания, и над ним уже висел дамоклов меч ареста. "Вы можете,— спросил Сталин,— арестовать его?" Отвечаю: "Можем". "Но это вы сами должны сделать",— и повторяет мне фамилию. Тут я понял, что надо арестовать не Усенко, а наркома Успенского. Вскоре Сталин звонит опять: "Мы вот посоветовались и решили, чтобы вы Успенского не арестовывали. Мы вызовем его в Москву и арестуем здесь. Не вмешивайтесь в эти дела". Я еще раньше наметил поездку в Днепропетровск... Утром приехал в Днепропетровск, пошел в обком партии, и вдруг — звонок из Москвы, у телефона Берия. Берия в то время уже был заместителем наркома Ежова. "Ну ты вот в Днепропетровске,— с упреком сказал он,— а Успенский сбежал". "Как сбежал?" — "Сделай все, чтобы не ушел за границу!" — "Хорошо. Все, что можно сделать, сейчас сделаем. Закроем границу, предупрежу погранвойска, чтобы они усилили охрану сухопутной и морской границ". В ту ночь у нас стоял густой туман. Я сказал: "Ночь у нас была с густым туманом, поэтому машиной сейчас доехать из Киева до границы совершенно невозможно. Он туда не мог проехать". "Тебе, видимо, надо вернуться в Киев",— посоветовал Берия. Я возвратился в Киев, поднял всех на ноги. Водолазы сетями и крючьями облазили весь Днепр и речной берег, потому что Успенский оставил записку с намеками, что кончает жизнь самоубийством, бросается в Днепр. Нашли утонувшую свинью, а Успенского не оказалось. У него остались жена и сын-подросток, но они ничего не смогли нам сказать. Видимо, сами не знали, куда подевался муж и отец. Мы продолжали искать бывшего наркома".

На самом деле, как рассказывал участвовавший в поисках Успенского сотрудник контрразведывательного отдела Московского УКНВД С. М. Федосеев, после долгих допросов жена Успенского призналась, что видела у него железнодорожный билет, которого при обысках дома и в кабинете 14 ноября 1938 года в вещах Успенского, найденных на берегу Днепра, не оказалось. Тогда стало совершенно очевидным, что нарком бежал, и оперативники усилили нажим на его жену и начали поиск по всей стране.

"Дело,— вспоминал Федосеев,— взял под личный контроль Сталин. Во всех местных управлениях НКВД спешно создали специальные розыскные группы, а в самом наркомате — центральный штаб для объединения сил в масштабе страны. Фотографией Успенского и описанием его примет снабдили все органы милиции, включая транспортную, а также службы наружного наблюдения в Центре и на местах. Основная тяжесть розыскной работы легла на плечи Московского управления НКВД, где я тогда начинал свою службу: в Подмосковье жили родственники Успенского, у которых он мог искать приюта, за ними требовался глаз да глаз. Один из двоюродных братьев Успенского, работавший на железной дороге в Ногинске, обнаружив слежку и, очевидно, ожидая ареста, неожиданно повесился, это насторожило других. Атмосфера вокруг дела с каждым днем накалялась: непрерывные грозные телефонные звонки сверху, постоянное личное вмешательство нового наркома Берии. В штаб непрерывно поступали сигналы, что там-то и там-то видели Успенского. Порой дело доходило до курьезов: на Каланчевской площади был задержан и доставлен на Лубянку для опознания один из руководителей штаба — Илья Илюшин, внешне похожий на Успенского".

А бывший нарком тем временем пытался где-нибудь затаиться:

"Расчет временно отвлечь внимание чекистов на поиски утопленника оправдался. В ночь побега он отправляется на вокзал, где его ожидает жена с необходимыми вещами и билетом на поезд до Воронежа. Выходит в Курске (еще один трюк), снимает поблизости от станции комнату в квартире паровозного машиниста, где отсиживается четверо суток. Затем, купив теплые вещи, мчится в Архангельск. Пытается устроиться на работу, обращается в "Северолес" и еще в две организации, но кадровиков настораживает его интеллигентный вид (по фиктивным документам он "рабочий"), ему дают от ворот поворот. В панике он немедленно покидает Архангельск и держит путь в Калугу. Там, представившись командиром запаса, готовящимся к поступлению в Военную академию, снимает комнату у ночного сторожа какого-то кооператива. Но покоя нет. Через пять дней — в Москву, еще теплится надежда разыскать верных друзей, остановиться у них. Он мечется, в каждом прохожем чудится чекист. Наконец через справочное бюро получает адреса своего старого сослуживца Дмитрия Виноградова и своей бывшей любовницы — врача Марисы Матсон, в прошлом жены его хорошего знакомого, полномочного представителя ОГПУ по Уралу, арестованного в 1937 году. Приняв меры предосторожности, направляется на квартиру Матсон и — о, счастье! — застает ее дома (она жила в Москве на полулегальном положении, так как самовольно оставила работу в Кировской области). Рассказывает, что оставил "постылую семью и опасную работу" и решил скрыться, воспользовавшись фиктивными документами, клянется в своей верности. Удивительно, но женщина верит ему! Сама перепуганная насмерть, сама под страхом ареста, она предлагает жить вместе, обещает материальную поддержку, вызывается помочь найти работу на периферии, пока же Успенский должен отсиживаться в Калуге".

Однако план спасения развалился при столкновении с бытом.

"Матсон,— вспоминал Федосеев,— получает в Наркомздраве назначение на работу в Муром. Там она работает заведующей родильным отделением городской больницы, выдавая Успенского за мужа-литератора, работающего на дому. Но квартиры надо менять, соседи наблюдательны, к тому же они (конспирация!) живут без прописки. Новая квартира, но и там нет покоя. Ищут ли его или поверили? Решил проверить, не разыскивают ли его. В милиции на него никто не обратил внимания — значит, фамилия владельца фиктивного паспорта остается неизвестной. Вдруг в дом, где обосновались Успенский и Матсон, приходит участковый инспектор для проверки документов. Провал! Он несколько дней бродит по городу, не ночует дома и успокаивается, лишь узнав от Матсон, что интереса к нему никто не проявлял. Но не так-то просто жить нелегально, да еще с обманутой женщиной, кожей чувствовавшей все. Нет денег, скандалы с Матсон, она упрекает в иждивенчестве. Матсон уже работает в Муромской школе медицинских сестер, имеет доступ к бланкам и штампам этого учреждения, и Успенский просит отпечатать на пишущей машинке справку, удостоверявшую его работу в качестве помощника директора школы по хозяйственной части. Выкрав чистый бланк, она фабрикует свидетельство о пребывании Успенского с 18 января по 19 марта 1939 года на лечении в муромской больнице. Соответствующие подписи, штамп и печать, теперь есть шанс оформить на новом местожительстве трудовую книжку. И тут удар! 14 марта Матсон уезжает в Москву и вскоре пишет, что не намерена возвращаться в Муром и жить с Успенским. Успенский умоляет ее в письмах изменить решение, сам едет в Москву, но Матсон нервна, она тоже в панике, уговаривать ее далее бесполезно".

Однако бывший нарком не сдавался. Он переезжал с места на место, и кто знает, может, и нашел бы где-нибудь медвежий угол и спрятался. Но его жена не выдержала допросов на Лубянке:

"Шел пятый месяц розыска Успенского. Все попытки обнаружить его местонахождение успеха не имели, вмешательство Сталина в ход розыска становилось все более жестким и категоричным. Но вдруг... Арестованная жена Успенского вспомнила, что как-то видела паспорт, который хранил Успенский дома,— он был на фамилию Шмашковского Ивана Лаврентьевича. По всему СССР пошло предупреждение. 14 апреля Успенский прибыл на станцию Миасс Южно-Уральской железной дороги. Начал хлопоты по поводу трудоустройства, но не было военного билета, и он решил оставить Миасс. А в это время группа розыска Управления НКВД по Свердловской области, получив дополнительную ориентировку об Успенском, производила на станции Миасс проверку квитанций на вещи, сданные в камеру хранения ручного багажа. В одной из них значилась фамилия Шмашковского И. Л. Проверили содержимое сданного на хранение чемодана: в нем кроме личных вещей оказался револьвер с запасом патронов. В камере хранения был выставлен скрытый пост наблюдения для захвата получателя чемодана. 16 апреля Успенский в ожидании прибытия поезда находился в ресторане при вокзале. Прикрываясь газетой, делал вид, что читает, между тем пристально всматривался в лица входящих в ресторан. В какой-то момент в появившемся в дверях человеке сразу опознал чекиста. Успев выскочить из ресторана на перрон, Успенский бросился бежать по станционным путям, оперработник — за ним! Гнал вперед, обливаясь потом, но от погони не оторвался. Пришлось остановиться и поднять руки".

Руководителям розыска и участникам ареста в том же 1939 году вручили высокие государственные награды. А Успенский вскоре начал давать признательные показания. В частности, он признался, что еще в 1924 году был завербован для работы на германскую разведку своим непосредственным начальником Матсоном. После этого бросившую его Марису Матсон ожидала самая печальная судьба.

Ускользнувший чекист

Упорство, с которым искали Успенского, имело простое и логичное объяснение. В ночь с 12 на 13 июня 1938 года бежал другой выдвиженец Ежова — начальник управления НКВД ДВК Люшков. В отличие от Успенского он гораздо яснее оценивал происходящее и свое положение и потому подготовился к исчезновению заранее. Все обдумал и обошелся безо всякого маскарада. 26 мая 1938 года он получил телеграмму из Москвы, сообщавшую о решении, принятом Политбюро:

"Освободить тов. Люшкова Г. С. от работы начальника УНКВД Дальне-Восточного края с отзывом его для работы в центральном аппарате НКВД СССР".

Незадолго до этого похожим решением из ДВК отозвали зама Люшкова — Кагана, который после приезда в Москву вопреки договоренности не позвонил старому другу. А значит, был арестован. Досконально зная всю систему охраны границы, Люшков выбрал наименее охраняемый участок с созданным японцами марионеточным государством Маньчжоу-Го и 9 июня отправился инспектировать пограничные отряды на этом участке границы. Окончательно выбрав точку перехода, он объявил сопровождавшим его сотрудникам НКВД, что должен лично встретиться с важным закордонным агентом у границы и передать ему крупную сумму. Его проводили почти до самой границы, а дальше из соображений сугубой секретности он пошел на встречу один.

Правда, встреча у него состоялась с пограничниками с сопредельной — маньчжурской стороны, а вскоре Люшков уже беседовал с японскими разведчиками и был переправлен в Токио.

3 июля 1938 года японская газета "Иомиури" опубликовала интервью с Люшковым, в котором говорилось:

"Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действительно предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину... Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но этим дело не исчерпывается. Имеются и более важные и фундаментальные причины, которые побудили меня так действовать. Это то, что я убежден в том, что ленинские принципы перестали быть основой политики партии. Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 г. Этот случай был фатальным для страны, так же как и для партии. Я был тогда в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался расследованием убийства Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1. Дело так называемого ленинградского террористического центра в начале 1935 г.

2. Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 г.

3. Дело так называемого троцкистско-зиновьевского объединенного центра в августе 1936 г.

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали и все они были преднамеренно сфабрикованы".

Естественно, получить такой же результат после побега Успенского Сталин не хотел. И именно поэтому побеги Успенского и Люшкова входили в число главных обвинений, предъявленных Ежову при освобождении от должности наркома внутренних дел и во время следствия по его делу.

Но, впрочем, если бы даже побегов не случилось, события шли бы тем же чередом. Была бы причина, а обоснования найдутся всегда.