Этой весной случилась вещь, из-за которой вдруг возникло ощущение каких-то неясных, но приятных перспектив. Я говорю об оккупай-лагерях в Москве. Я не имею в виду их политическую составляющую. Она была ровно так же бессмысленна, как и весь остальной протест. Но дело в том, сколько этим, сидящим там, было лет.
Майское наступление интеллектуально трудящихся на Путина оставило по себе ощущение подъема и перспектив. Путин сказал, что Болото пересохло, а нет, шалишь, не пересохло. Есть еще порох в пороховницах, не все еще пропало, еще горит свеча. В игре «жив Курилка» играющие передают друг другу лучину, напевая «Жив, жив Курилка, ножки тоненьки»,— у кого погаснет, тот проиграл. Русские народные игры умеют отличиться меланхолической зажигательностью. Пусть ножки тоненьки, душа коротенька, но огонек- то несет. Отрадно.
При этом все было как всегда.
8 июня 1906 года князь Сергей Урусов заявил с трибуны Государственной думы: «На судьбы страны оказывают влияние люди по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики». Можно повторить без изменений и, вероятно, с тем же успехом. Власть слабоумна. Бить дубинками стотысячный митинг может позволить себе только дикий барин в состоянии старческого маразма. С 1960-х годов, собственно с Парижа 1968-го, Европа выучила, что в ответ ты получишь сто митингов. Мы с этим уроком дотянули аж до конца 1980-х, но уж тогда нам показали, чего не надо делать. В 1989-м побили митинг в Тбилиси — потеряли Грузию, в 1990-м побили Баку — потеряли Азербайджан, в 1991-м побили Вильнюс и Ригу — потеряли Литву и Латвию. Там, кстати, некоторые любили Россию — все же выучились на русском языке, ездили сюда, у всех были друзья, родственники. А вот как побили, так это прошло.
Деточка, пальчики в розетку совать не надо. Да, да вот так ни в коем случае не надо! Сунешь пальчики, дернет током. Понял? Нет? Ох, дубинушка ты моя! Смотри, вот так сунешь, вот так ударит. Долбануло? Еще разочек? Опять не дошло? Еще?
Нет, не идет. Побили Москву. Причем этим-то, из республик, было куда отделиться, так что они там теперь проживают пусть отдельные и злые, но хоть наваляли им от души саперными лопатками. А собственное население, будь оно неладно, так устроено, что ему нельзя набить морду окончательно, поскольку оно тут же и проживает. Один Сталин вроде справился, так и тот сдох как собака — сутки валялся с инсультом в собственной моче и блевотине, никто со страху зайти не решался, пока уж он окончательно не сдохнет. И потом его же труп выкинули из мавзолея. Ты побил население, а оно опять здесь же, с тобой же, и за тобой должок в смысле огрести по лбу. Простой урок, но усвоить не получается. Ну что скажешь, кретины.
Забавно, что наиболее вдумчивая и человечески состоятельная часть оппозиции стоит за диалог с властью. Ну в том смысле, что надо им объяснить, надо им сказать, надо честные выборы, мирный переход власти, освобождение невинно осужденных и посадки несправедливо остающихся на свободе. В основе всего этого должен лежать сугубо мирный, цивилизованный процесс. Есть такая теория речевой деятельности, там доказывается, что для диалога нужно, чтобы участвующие в нем имели общий язык. Совершенно, оказывается, неправильная теория, потому что мало того, что самая умная и респектабельная часть общества настаивает на диалоге с кретинами в маразме, еще как раз это настаивание на диалоге и доказывает ее ум и респектабельность.
Они даже и на митинг 6-го числа не пошли, потому что чувствовали, что диалога не будет. Вместо них людей повели Навальный с Удальцовым. Сейчас как-то все согласились, что протест очень вырос в интеллектуальном отношении, мы стали умными и взрослыми, и это до такой степени само собой разумеется, что даже не принято обсуждать. Человек, имеющий первичные навыки чтения, легко обнаруживает, что господин Навальный — националист с социалистическим уклоном, а господин Удальцов — коммунист, вместе это дает национал-социализм. В полном соответствии с тезисом о возросшем политическом уровне протестующих граждан никто из них не заметил, что ни Сергея Пархоменко, ни Бориса Акунина, ни Леонида Парфенова, ни «Лиги избирателей» в тот раз не было. Пришли с детьми, домашними животными, шариками и песнями. Протестующие девушки, надевши самый лучший свой наряд, с удовольствием фотографировались на фоне цепей глубокоуважаемых шкафов в скафандрах и выкладывали фотки в фейсбук на радость людям.
Тут на «Свободе» председатель петербургского отделения «Другой России» Андрей Дмитриев заявил, что время Акунина и Пархоменко приходит к концу и теперь митинги должны возглавить люди практического действия. Я аж поперхнулся, но его собеседник, профессор Высшей школы экономики Владимир Костюшев, радостно с ним согласился. Нет, ну а действительно, если граждане вследствие своего возросшего политического уровня идут под любыми лозунгами, то чего ж? Эти ребята, правда, 6 мая еще не ждали такого наплыва людей, но теперь, вероятно, как-то освоятся.
Впрочем, Борис Акунин взял свое, придумав восхитительную акцию с прогулкой писателей по московским бульварам. Я думаю, тут — сюжет для культурологического этюда. На поверхность вылезли столь глубинные структуры русского культурного поведения, что прямо диву даешься. Акунин — гениальный мастер детектива. ОK, можно представить себе Агату Кристи во главе протестующих в Лондоне? Жоржа Сименона на баррикадах Парижа? У нас детектив играет, по- видимому, какую-то другую роль, я думаю, тут важно, что первый русский детектив — это «Преступление и наказание» Достоевского. В русской литературе мастер криминального жанра органично ощущает себя в роли совести нации. «Юноша смелый, душой неуспокоенный, жизнь делай с Эраста Фандорина!»
Но за что они шли, писатели и читатели? Нет, ну разумеется, против того, что одуревшие от инаугурации глубокоуважаемые шкафы хватали кого ни попадя на бульварах и кидали в автозаки. Но и против того, что случилось 6 мая. Против ОМОНа, лупящего мирный митинг, против арестов Удальцова и Навального. Отчасти это было продолжением той защиты Олега Шеина, которую устроила «Лига избирателей» в Астрахани. Шеина, макашовца, который в 1993 году штурмовал Останкино, а в 2011-м написал книгу про героический разгром грузинских оккупантов в Цхинвали. Нет, ну а как же иначе, мы же за справедливость и нравственность. Это очень правильно, но немного это «Федор Михайлович за бесов», не находите?
Можно ли осуждать тех, кто за диалог с властью? Нет, ведь это же нравственно, ведь это позволяет не доводить ситуацию до крови. Можно ли осуждать тех, кто против диалога, кто считает, что власть может быть сменена только насильственным образом? Нет, ведь это нравственно, ведь власть невменяема. Можно ли осуждать тех, кто решил, что идти с радикалами как-то неправильно? Нет, ведь это нравственно, ведь нужно же думать о последствиях. Можно ли осуждать тех, кто двумя днями позже устроил мощную акцию в поддержку этих радикалов, с которыми чуть раньше решил не идти? Нет, ведь это нравственный долг — поддержать тех, кого преследует неправедная власть.
Общеизвестно, что политика — вещь безнравственная, и редко какой умудренный жизнью публицист, характеризуя того или иного политического деятеля, не произносит эту фразу с глубоким прискорбием и отвращением. Увы, увы, безнравственная вещь — политика. Я позволю себе напомнить, что этот тезис родился как осмысление книги Никколо Макиавелли «Государь», до него все основывались на Платоне и Аристотеле, полагавших, что политика вполне себе нравственное дело. Но тезис Макиавелли вообще-то противоположный. Он говорит не о том, что политика безнравственна, а о том, что нравственность не политична. Макиавелли — христианский гуманист, он считал нравственность естественной для человека мерой поведения. И более чем убедительно показал, что если основывать политику на нравственности, то рушится и то и другое — и город страдает, и все в итоге друг друга режут, что от нравственных идеалов довольно далеко. Для Макиавелли, чтобы стать государем, необходимо преодолеть собственную нравственность, и это тяжелое занятие. Не всем удается.
Мне кажется, мы являем собой яркую иллюстрацию именно этого тезиса. В сегодняшнем протесте нравственность и справедливость — это главные нервы. Вообще-то любая революция — это про власть и собственность, но те, кто придут захватывать власть и делить собственность, появятся несколько позже, пока мы еще в первой стадии, где главное — оскорбленное нравственное чувство и жажда справедливости. Именно поэтому во главе шествия идут писатели, учителя жизни. Именно поэтому все, что делается, нравственно безупречно и политически бездарно.
Но кое-что из этого все же вышло. Там вместе сидели националисты, левые и либералы и страшно гордились тем, что они все вместе против Путина. И это было ровно то же самое, что у диссидентов в СССР, где были левый либерал Сахаров и левый националист Солженицын, в эмигрантских журналах, в полемике «Континента» Владимира Максимова и «Синтаксиса» Андрея Синявского, и в дореволюционной Государственной думе, где сидели кадеты, националисты и эсеры, и, в конце концов, в полемике славянофилов с западниками. Все они всегда были против друг друга и вместе против Николая I, II, Брежнева, Путина и, сидя то в легальной оппозиции, то в подполье, страшно гордились, что они такие разные, а вместе, и это как в Европе в парламенте.
Но дело в том, сколько этим, сидящим на Чистых Прудах, было лет. Люди моего возраста туда заходили. А сидели там молодые люди, 17–25 лет. Они очень увлеченно все обсуждали, потому что для них все было страшно новым. Прямо совсем свежий народ. Дело не в том, что это молодежь — я не любитель молодежи, и не очень люблю свою молодость. Но это были очень интеллигентные дети.
У нас все 1990-е и даже 2000-е был вопрос о том, что будет с интеллигенцией. Интеллигенция так устроена, что она против власти, но крах советского режима вроде как это прекратил. Конечно, можно было что-то критиковать, и основания для этого всегда найдутся, но по большому счету альтернативы принципам свободы, демократии и частной собственности всерьез не просматривалось. Считалось, что теперь все будут постепенно превращаться в западных интеллектуалов, людей, которых не отделяет от государства идеологическая пропасть, у которых иная повестка дня. И надо сказать, так и происходило. Кто-то уезжал на Запад, кто-то оставался здесь, но сама по себе политическая тема явно уходила из интеллектуальной жизни. Кстати сказать, поколение людей, которым сегодня от 30 до 40,— это, по-моему, сплошь политические пофигисты, и на митингах легко встретить людей старше или младше, а эти как-то вообще не понимают, как можно думать о такой лабуде, как Путин.
Я бы даже заметил, что мы как-то постепенно подбирались к теме. Молодежь на нынешних митингах появилась сразу, но их как-то не могли обозначить. Сначала возник термин «гламурная революция». Не то чтобы эти дети ходили на митинге в диорах и шанелях, но все ж таки внешне они больше походили на картинки из журналов, чем традиционные пятидесятилетние яблочники и коммунисты. Потом появился термин «креативный класс», заимствованный у Ричарда Флориды, и можно много сказать на тему о том, как это уместно и не уместно. На Чистых Прудах все стало ясно.
На Чистых Прудах произошло воспроизводство русской интеллигенции. Она обратно есть. Из этих детей больше ничего другого не выйдет. Они могут мимикрировать под западных интеллектуалов, под креативный класс, но при этом они все равно будут с высоты своего образования, опыта, знания языков и других стран как подорванные думать о том, что делать с Россией. Это теперь будет молодежная тема, и кто не был на Чистых Прудах, будет искать где-нибудь что-нибудь похожее. Или делать. Не знаю, почему это радует. Вообще-то передавать друг другу лучину света в темном помещении — довольно дурацкая игра. Но там такие правила, что у кого погаснет, тот проиграл. А у нас не погасло.