Премьера опера
Организованная "Опергруппой" Василия Бархатова "Лаборатория современной оперы" открыла свой сезон, во время которого на самых разных московских площадках должно быть показано в общей сложности четыре современных оперных произведения. Первым из них стала опера Сергея Невского "Франциск", премьеру которой на Новой сцене Большого театра посмотрел СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
То, что удалось договориться с Большим театром,— это, конечно, для "Опергруппы" красивая продюсерская удача, а для самого театра не менее красивая храбрость, если вспомнить, что семь лет назад собственная инициатива Большого по части современной оперы — "Дети Розенталя" Леонида Десятникова — ни с того ни с сего спровоцировала массу гвалта со стороны думских депутатов, прокремлевской молодежи и прочих тонких ценителей оперного искусства. С другой стороны, может быть, сам бренд Большого в этом случае внушает части публики успокоительные надежды на то, что, раз уж это наш главный государственный театр, такое страшное и ужасное дело, как современная опера, тут покажут как-нибудь снисходя, мягенько — так, чтобы не очень пугало.
Для таких зрителей "Франциск" как будто бы готовил сплошь плохие новости. Еще до начала спектакля, поставленного совсем молодым режиссером студентом ГИТИСа Владимиром Бочаровым, шел перформанс: актеры-студенты образовывали живую цепь, которая медленно перетекала из вестибюля в фойе (и потом к финалу оперы добралась и до сцены). Бойся, зритель! Не на "Иоланту" ты пришел! Сам спектакль оформлен таким образом, что на сцене стоит ажурная металлическая конструкция в несколько ярусов, на втором из них размещаются музыканты, на третьем — хористы (в постановке задействован оркестрово-хоровой тандем Questa Musica под управлением Филиппа Чижевского), а внизу на сцене помещаются стол и железная кровать. И святой Франциск Ассизский (не в коричневой рясе, а в майке не совсем серафической чистоты) мыкался, болел и в конце концов забирался по декорации на верхний ярус, изображая свое преставление. И женщина (по замыслу либреттиста — драматургически непростой конгломерат трех женских образов: матери Франциска, святой Клары из Фолиньо и францисковой патронессы Джакомы де Сеттесоли) хлопотала вокруг него, перевязывая стигматы, а потом уходила в темноту зрительного зала.
В музыкальной драматургии и самой музыке — никакой конвенциональности и подавно. Предсмертный монолог Франциска, к которому, собственно, и сводится либретто оперы, разделен между солистом-контратенором и чтецом (это в партитуре единственное число, а в спектакле были чтецы и чтицы, сменявшие друг друга на заднем плане) с небольшим участием солистки-сопрано. В словесном описании все это будет, наверное, выглядеть невероятно трудной музыкальной средой. Потому что вокальный рисунок страшно изломан: там то всхлипы, то болезненные длинные фразы, а в инструментальном сопровождении особую роль играют четыре ударные установки, которым в основном поручены не собственно ударные звуки, а скрипы, шуршание и скрежеты (с использованием простых бытовых материй вроде стекла, камня и деревяшек).
Но до чего живое, совсем не экзотичное и какое-то нужное целое из всего этого складывается. И сколько в этом спектакле на самом деле, как это ни странно, традиции — традиции не как благоговейного бубнежа и механического повторения, а как объекта для диалога, уважительного и содержательного.
Это даже во внешних обстоятельствах было заметно — к примеру, пока разворачивался помянутый перформанс, в фойе играл ансамбль Alta Capella, на старинных духовых исполнявший средневековые хиты из знаменитого музыкального манускрипта — "Червленой книги монастыря Монсеррат". Некоторые фрагменты партитуры Сергея Невского тоже вдохновлены позднесредневековой музыкой, только более изысканной — той, что для современного уха зачастую сама по себе звучит как авангард. Скрипы и скрежеты без усилия укладываются в изящную смысловую генеалогию: для композитора это отсылка к итальянскому arte povera — "бедному искусству", откуда уже рукой подать до францисканского культа "мадонны бедности". А текст немецкоязычного либретто Клаудиуса Люнштедта (у чтецов он звучит в русском переводе, у солиста — в оригинале) успешно притворяется потоком сознания, но на самом деле за модернистской истошностью проступают добросовестные парафразы из подлинных житийных текстов. Что там, есть даже "Ныне отпущаеши" на латыни и еще исполняемый на итальянском фрагмент, приписываемый самому ассизскому святому.
Сочетание удачного либретто, бескомпромиссной музыки и качественных вокальных работ обоих солистов — Дэниела Китинг-Робертса и Натальи Пшеничниковой — честно возвращало расплывчатой житийной фигуре психологическую объемность и остроту, без которой, наверное, святость и немыслима. "Брат Тело", немощь, боль, тоска по Богу, сомнение, мучительные евангельские парадоксы, трагизм умирания — и финальный апофеоз, подчеркнуто строго и целомудренно выписанный. Когда-то авторы житий подвижников древней Фиваиды любили рассказывать, как покой пустынников приходили смущать позаимствованные у эллинской мифологии сатиры и кентавры. Сейчас, оказывается, экзистенциальные глубины христианской аскезы убедительно иллюстрирует музыкальный авангард. Последние пару лет все много спорили в связи с разными поводами, возможен ли контакт между живой религиозностью и современным искусством, но ответ в конце концов пришел оттуда, откуда не ждали совсем,— из оперного театра.