На все последние времена

"Данная эпоха была проникнута апокалиптическими настроениями". Кто из нас, натолкнувшись на какую-нибудь такую фразу в очередной книге, не пытался себе представить, какие частности за ней стоят? Понятно, что разговор с точки зрения эпохи по необходимости очень обобщает детали, и даже конкретика человеческих поступков, та, что чаще всего прочитывается в источниках, не всегда исчерпывающая. Мы знаем о первой большой волне эсхатологического ужаса, накрывшей Европу с приближением 1000 года, знаем сектантов самых разных времен, умело добивавшихся своими проповедями о конце света и/или явлении Антихриста более или менее локальной истерии, представляем себе, хотя бы по "Войне и миру", на что это похоже — когда впечатлительные люди, до поры до времени думать не думавшие о пришествии неумытного Судии, вдруг начинали с острым интересом листать Апокалипсис, как ипохондрик листает медицинские энциклопедии, с опаской примеряя к себе вычитанное. Но чем было занято во всех этих столь колоритных случаях людское большинство, как оно в своем маленьком быту реализовывало эти самые настроения? Ходило ли с тоской по улицам, бледное не то от taedium vitae, не то от страха? Предавалось ли отчаянным подвигам покаяния? Или, напротив, начинало кутить так, что должно было жарко стать небу, тому самому, которое как будто бы вот-вот обещало свернуться, как свиток?

Справедливый ответ, видимо,— банальное "где как", благо перечень дат, на которые в прошлом назначали конец света, насчитывает десятки пунктов. И все равно занятно наблюдать, чем эти самые настроения оборачиваются сейчас, когда лелеют их не проповедники, а маркетологи, не паства, а аудитория желтой прессы. Страхование от конца света, вечеринки в честь предполагаемого конца света, советы, как пережить конец света (до чего оптимистична натура человеческая), кражи продуктов, чтобы сделать запасы на случай конца света. Впрочем, может, спустя лет двести и все эти порядком дебильные начинания кто-нибудь из исследователей с почтением будет рассматривать через призму, допустим, триеровской "Меланхолии".

Дюреровский "Апокалипсис", с одной стороны, тоже памятник очередной волне аналогичных настроений: в последние годы XV века в Европе было довольно неспокойно, а большое социальное бедствие человеку, особенно человеку средневековому, всегда кажется в момент столкновения с ним небывалым, невиданным и потому уж точно предвестником последних времен. С другой стороны, дюреровский цикл гравюр волею судеб стал восприниматься эдаким эталоном того, как надо представлять себе события Апокалипсиса. Если Тайная вечеря — то Леонардо, если Мадонна — то Рафаэль, если Давид — то Микеланджело, ну а если Апокалипсис — то Дюрер. Это, естественно, явление не только наших дней. Потенциал работ Дюрера сполна оценили еще его современники, и, хотя мастер на титульном листе своего цикла напечатал строгое предупреждение нарушителям авторских прав, несанкционированные копии стали циркулировать почти сразу. Что уж говорить не о прямых копиях, а о подражаниях, влияниях и переосмыслениях — как напоминает выставка в Музее архитектуры, несколько поколений последующих художников, обращавшихся к иллюстрированию Откровения Иоанна Богослова, явно держали в памяти композиционные находки Дюрера, это видно даже в тех случаях, когда они не подражают Дюреру в открытую, а, напротив, пытаются с ним спорить. Вдобавок еще в XVII-XVIII веках образы дюреровского "Апокалипсиса" перешагнули границы протестантско-католического ареала — к ним обращались и православные изографы, расписывавшие стены афонских и русских церквей.

Но тут, если возвращаться к сегодняшнему дню, интересен угол зрения. Посмотрите, какие из гравюр дюреровского цикла воспроизводятся чаще всего — ведь это исключительно картины бедствий: грозные "четыре ангела Евфрата", истребляющие грешников, огненный град и, конечно, четыре апокалиптических всадника. Уж кто бы ни был тому виной, голливудские сценаристы, для которых что апокалипсис, что Армагеддон — приблизительно одно и то же из смутной области ожидания больших неприятностей, или кто-то еще, но само название последней книги Нового Завета звучит нынче как сигнал к тому, чтобы без большой надежды запасать соль и спички. Как ни забавно, но это безысходно-катастрофическое восприятие библейского Апокалипсиса — продукт скорее секулярной культуры, нежели церковной, толковавшей книгу вдумчиво и часто находившей в даже самых пугающих образах иоаннова Откровения события не будущие, но давно прошедшие (так, в тех самых четырех всадниках могли видеть аллегорическое изображение апостольской проповеди и гонений первохристианского времени). И даже у Дюрера, так внушительно изображавшего ангелов-губителей, монстров преисподней и планетарные бедствия, сплошь и рядом преобладает не ужас, а предчувствие того Царства, где времени уже не будет, где будут новая земля и новое небо, где Агнец утрет всякую слезу с глаз страждущих. Даже в заключительном листе, где изображается финальное заточение сатаны и видение Небесного Иерусалима, сходящего с небес, Дюрер изображает вместо будоражившего воображение средневековых толкователей небесного града со стенами из ясписа, халцедона и прочих драгоценных камней симпатичный позднеготический немецкий городок с каким-то даже слегка руинированным донжоном. Очень правдивое в самой своей детскости изображение жизни будущего века: Господи, сделай так, чтобы в раю были и я, и папа с мамой, и домик наш с соломенной кровлей, и корова наша, а вот стражник Ганс — он вредный, так что сторожить ворота, так и быть, поставь ангелов.

Музей архитектуры им. А.В. Щусева, до 1 февраля