В Эрмитаже проходит выставка "От Гверчино до Караваджо. Сэр Денис Маон и итальянское искусство XVII века". В ее названии имена знаменитых художников прошлого соседствуют на равных с именем английского искусствоведа и коллекционера. Который вполне это заслужил, считает Сергей Ходнев.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Зритель выставке, конечно, обеспечен в любом случае: шутка ли, примерно два десятка картин, привезенных из итальянских музеев в дополнение к собственным эрмитажным вещам. Так-то Караваджо у Эрмитажа только один ("Лютнист"), но на выставке работ великого смутьяна целых семь, и кажется, что в смысле притягательности этот выставочный проект ровно ничего не выигрывает от того, что на афише помянут еще и Денис Маон, человек, чье имя широкому кругу музейных посетителей, скорее всего, ничего не скажет. С одной стороны, это нормально: гипноз колоритных личностей и красочных биографий всегда сильнее, чем неназойливое обаяние исследователей, хотя бы и знаменитых в своем кругу. Но правда в том, что в случае сэра Дениса Маона и персона, и биография тоже куда как колоритны.
На первый взгляд кажется, что эта колоритность очень милая, но какая-то слишком предсказуемая. При словах "английский искусствовед сэр такой-то" представляется пожилой слегка эксцентричный джентльмен — ну вот таким Маон и был, до смешного аккуратно соответствуя распространенным стереотипам. Аристократическое происхождение, детство в Итоне, оксфордский диплом историка, все как надо. Уж конечно, несколько чудаковат. Родители хотели в нем видеть наследника семейного бизнеса, но конторскими делами Маону совершенно не хотелось заниматься, потому что он с детства обожал оперу и живопись. Жил в своем лондонском доме бобылем в обществе экономки, писал статьи и книги об искусстве XVII века, по преимуществу итальянском, собирал соответствующую живопись, и мало кто помнил его молодым — в 2011-м, когда Маон умер, ему шел 101-й год.
А создавать свою коллекцию он начал как раз совсем молодым, еще в 30-е. Это мы сейчас представляем себе 20-летнего коллекционера, покупающего перворазрядный итальянский XVII век, непременно мультимиллионером. Тогда было совсем не так, и это важно. К примеру, в 1934 году Маон купил полотно Гверчино "Иаков благословляет сыновей Иосифа" за Ј120 (для сравнения: средняя зарплата по стране тогда составляла Ј200). Живопись он приобретал не для престижа и не с целью разумно пристроить капитал, а просто в качестве приложения к собственным научным штудиям. Изучал Гверчино, Доменикино, Ланфранко и прочих представителей болонской школы, знаменитых и не слишком, и их же покупал. Более того, первые же свои приобретения он предложил (за те же самые скромные деньги) лондонской Национальной галерее, но она была вынуждена отказаться: ученые хранители и рады были бы такому приобретению, но вот попечители не обирались потратить на эту живопись ни фунта.
Тут надо объяснить, почему дело обстояло именно таким образом. Итальянскую живопись XVII века 60-70 лет назад было хорошим тоном воспринимать в лучшем случае снисходительно. Специалисты и ценители знали, конечно, о караваджизме, но даже и Караваджо не был тогда той раскрученной вплоть до масскультурного уровня фигурой, какой является сейчас.
Итальянская живопись начала XVII века долго считалась вторичной и упадочной (на фото — "Ариадна" Гвидо Рени)
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ
А уж о болонских "академистах" во главе с братьями Карраччи и подавно было принято говорить через губу. Собственно, академистами их зовут потому, что группировались они вокруг основанной Лодовико Карраччи Accademia degli Incamminati, Академии вступивших на путь. Тогда по всей Италии ученые, литераторы, музыканты и художники вычурно называли свои кружки как-нибудь вроде "Академия зачарованных" или "Олимпийская академия" (нынешняя итальянская академия наук, например, с тех самых пор сохранила официальное название "Академия рысьеглазых"). В болонской же академии не только вели ученые беседы, но и попытались придумать целостную систему художественного образования.
Искусствоведы прошлого ругали болонцев не за это, а за те установки, на которых эта система строилась. Идеал в развитии живописи, считали Карраччи, уже достигнут, все, что нужно было возродить, возродилось. К новому стремиться не нужно, нужно без затей пользоваться тем, что есть: у Рафаэля заимствовать грацию, у Микеланджело — мощь, у Тициана — колорит. Разнообразие, царившее прежде, когда в Венеции, Флоренции, Риме, Ферраре — всюду были свои школы, теперь, мол, исключено за ненадобностью.
Получалось, что и Карраччи, и Гверчино, и Доменикино, и Гвидо Рени изначально оказывались под подозрением как согласные с этим бесплодным эклектизмом. И родоначальники, мол, той безыдейной красивости, которую с тех пор проповедует любой академизм. Судить художника по его манифестам, совсем не принимая в расчет абсолютные достоинства его живописи,— вроде бы детская ошибка, но поразительное количество искусствоведов (и начетчиков, и вроде бы приличных людей) все-таки предпочитало готовую схему. Потому что так удобнее.
В советских учебниках можно было прочитать, что Караваджо — выразитель передовых демократических настроений, а болонцы и все остальное итальянское раннее барокко — сплошной рупор феодально-католической реакции. Но эти идеологические шоры вовсе не только наше ноу-хау. В Европе (да и в Америке) и без Маркса хватало расхожих стереотипов. Католики — реакционеры: инквизиция, иезуиты, конкистадоры, ужас-ужас-ужас. Протестанты — один сплошной прогресс, бюргерское добродушие и всеобщее процветание. Голландия XVII века — передовая страна, значит, ее искусство великое. А Италия — отсталая, так что все эти томные Мадонны, застывшие в театральных позах святые и пухленькие ангелочки стоят разве что вежливой улыбки.
Вот на то, чтобы изменить отношение к Сеиченто, итальянскому XVII веку, сэр Денис Маон и решил положить жизнь. Он надеялся, что эти картины, до поры до времени никому не нужные, когда-нибудь найдут рьяных поклонников. Так потом и случилось, но тогда для молодого энтузиаста подобные грезы были какой-то сверхнаполеоновской смелостью. Что он мог использовать в качестве аргумента? Грандиозные меценатские жесты, привлекающие всеобщее внимание? Но для этого он был тогда недостаточно богат. Пышные звания и научные степени? Но их у него до поры до времени не было, более того, не было и никакой корочки искусствоведа, и многие большие ученые поначалу смотрели на него, самоучку, свысока.
Оставались только безукоризненный глаз, великолепное знаточество и редкий исследовательский дар. Год за годом он доказывал, что Гверчино и иже с ним не уныло-приторные подражатели, а интересные и оригинальные художники, и постепенно то, что выглядело ересью, входило в плоть и кровь большой науки. Он взялся затем за Караваджо и своими атрибуциями изменил круг тех произведений, которые ныне слывут общеизвестными караваджевскими шедеврами. Ревнивые коллеги ворчали, но в конце концов признавали его правоту. Даже знаменитый "Молодой Иоанн Креститель", украшение римских Капитолийских музеев, в сущности, его находка. Картина годами и десятилетиями висела в кабинете синдика (то есть мэра) города Рима на правах поздней копии с утраченного оригинала, пока ее не увидел и не идентифицировал Маон. Потом он принялся за Пуссена — и опять та же история. Вряд ли будет преувеличением сказать, что на XVII век теперь мы смотрим во многом его глазами.
Сэр Денис Маон (на фото) прожил 100 лет, из которых почти 70 посвятил формированию своей коллекции
Фото: Reuters
Вздумай он на старости лет пустить свою коллекцию с молотка — заработал бы сотни миллионов. Не сделал он этого вовсе не потому, что ему была близка психология Скупого рыцаря. Напротив, он всегда с готовностью давал полотна из своей коллекции на выставки — ему нравилось, когда они встраиваются в тот или иной экспозиционный сюжет, и, кстати говоря, нынешняя эрмитажная выставка, где есть кое-что из его коллекции, выдержана именно в таком духе.
Более того, еще в 1990-е он объявил о том, что завещает свое собрание музеям, и разделил его между шестью британскими музеями (во главе с лондонской Национальной галереей), Ирландской национальной галереей (в память о своих ирландских корнях) и болонской Национальной пинакотекой. Процедура дарения была обставлена так хитро, что музеям-наследникам даже не пришлось платить налог на наследство. Взамен от британских музеев требовались только две вещи: хранить завещанное у себя без права отчуждения и обеспечивать доступ для посетителей. Причем строго бесплатный. На смену консерваторам могли прийти лейбористы, одного министра культуры сменял другой, но неоднократно возникавшей идее все-таки брать с посетителей за вход в главные национальные музеи Маон всегда сопротивлялся всеми доступными ему средствами, и всегда успешно. И это отношение к бюрократическому бубнежу об эффективности да рентабельности — тоже по-своему прекрасный урок его биографии.