Естественный застой
Анна Наринская о "Воре, шпионе и убийце" Юрия Буйды
Вор, шпион и убийца — это автор. Ремесло писателя — "это ремесло вора, шпиона и убийцы", говорит ему одна из его многочисленных возлюбленных, "писатель подглядывает, подслушивает, крадет чужие черты и слова, а потом переносит все это на бумагу, останавливает мгновения, как говорил Гете, то есть убивает живое ради прекрасного".
Фото: Фото ИТАР-ТАСС
До этого она говорит другое. Она говорит, что "рот женщине дан не для поцелуев, а для дела" и опускается на колени. И только спустя необходимое время уже изрекает эту сентенцию о писательстве.
Подобного рода мудрствованиями в этой автобиографической книге грешат практически все персонажи. Пожилая медсестра сообщает: "Список смертных грехов, это не только список всего зла и дряни, на которые способны люди, но это еще и список человеческих возможностей". Отец рассказчика между делом замечает: "Колесо, парус, весло, Достоевский, пулемет Максима и атомная бомба — все делается ради человека, грызущего семечки. Ради обывателя, который грызет семечки вот в таком маленьком городке, как наш". Девяностолетняя бабушка напутствует внука: "Свобода — это ты, только никогда не забывай о том, что и тюрьма — тоже ты". Университетская преподавательница в частном разговоре указывает: "Человек становится взрослым только после того, как преодолеет первую любовь. Потому что настоящая любовь не может быть ни первой, ни последней — она просто настоящая". Ну и сам рассказчик то и дело останавливает повествование для рассуждений, например, о Кафке ("Он тот "Освенцим" в литературе, после которого можно делать что угодно, даже писать стихи, но нельзя делать вид, будто ад — это другие") и даже о том, "что первично — содержание или форма". ("Об этом, казалось мне, могут спорить только люди, лишенные подлинного таланта, званые, но не избранные, люди вроде Сьюзен Зонтаг... Ответом всем этим людям может служить Первое послание коринфянам — то прекрасное, форма чего находится в душе".)
То есть на круг выходит, что в "Воре, шпионе и убийце" высказано множество самых разных соображений (и рассказано порядочно историй — от комических: как оформителям из отдела культуры райисполкома, пропившим отпущенные на краски деньги, пришлось писать "Слава КПСС!", используя вместо красной краски "Солнцедар", до криминальных: как рассказчику пришлось провести новогоднюю ночь в кабине грузовика с мертвым водителем и тремя отрезанными головами). Но все это (притом что многие идеи и многие воспоминания автору с очевидностью дороги) — лишь гарнир или даже питательный бульон, в котором он взращивает две действительно важные для себя темы: отношения с женщинами и отношения с советским режимом. Но если описания романов с женщинами у Юрия Буйды — это просто какой-то дистиллят того, как об этом сейчас пишут, то отчет о его романе с советской властью на то, как пишут подобные воспоминания, скорее не похож.
Женщин Юрий Буйда любит. Их "фигурки", их "ножки", (он предпочитает ножки "толстые и длинные"), их "красивые коленки", их "животики", их "дивные плечи". И они отвечают ему взаимностью — то и дело закидывают на него "полную душистую ножку" и "впиваются в его спину ногтями". Это даже забавно, как прямо-таки непосредственно рядом с таким замечанием о Достоевском: "он весь в суффиксах, шипит, скворчит, чирикает, виляет хвостиками" (им делится как раз одна из обладательниц "высоких толстых" ножек), Юрий Буйда продолжает описывать дам и их стати в стилистике, отдающей стариком Карамазовым.
Надо признать, что таким языком об этом сейчас пишет большинство прозаиков мужского пола независимо от возраста и опыта. Описание женщины как какого-то рагу из "дивных плеч", "животика", "коленок", "пухловатых детских пальчиков с крошечными ноготками" и "спелой круглой попы", каковое рагу в качестве бонуса может даже высказать вдохновляющую мысль,— это вообще сегодняшнее общее литературное место. И хотя не то что б русская проза когда-то повсеместно умела говорить о плотской любви без натуги (не ударяясь разве что в графичность), но в положении такого умиленного книксена, как сейчас, она пребывала не часто.
Советскую власть, вернее, советскую жизнь Юрий Буйда не любит. Но, повторюсь, рассказывает об этом иначе, чем об этой нелюбви обычно рассказывают. Изложенная в "Воре, шпионе и убийце" история его журналистской карьеры в 80-е — это не часто доходящая до публикации личная хроника неширокобъявленного цинизма. Причем, цинизма принятого совершенно как само собой разумеющегося.
"Когда я сказал главному редактору, что районная газета — это самая вредная, самая глупая выдумка советской власти за всю ее историю, он со вздохом ответил:
— В партию тебе пора, дружок, вот что я тебе скажу.
— Зачем?
— Надо расти. А там и квартиру получишь.
— А что в заявлении писать?
— Ну что-нибудь вроде — хочу быть в первых рядах строителей коммунизма. Обычно этого бывает достаточно.
Написал заявление, и меня приняли кандидатом в члены КПСС".
Дальше герой становится секретарем партийной организации и даже членом бюро райкома. В какой-то момент он, правда, сжигает свою повесть, написанную "в соответствии с главным законом, на котором стояла вся тогдашняя советская жизнь, да и литература тоже: думаю одно — говорю другое", но это тайное действие не мешает ему продвигаться по карьерной лестнице.
Юрий Буйда — или, во всяком случае, совпадающий с ним по имени рассказчик в его автобиографическом романе — полностью и без особых мучений принимает правила поздней советской жизни. И не потому, что он (как, например, тоже провинциальный журналист — герой довлатовского "Компромисса") пьяница и распаденец, а просто потому, что "жизнь такая".
И в этом смысле "Вор, шпион и убийца" предлагает одно из самых — нет, не то чтобы точных или глубоких,— а именно что органичных описаний застоя.
Возможно, для кого-то эта органичность даже заслонит заброшенную автору за плечо "полную душистую ножку". Возможно.
М.: Эксмо, 2013
Все финалисты премии "Большая книга" в проекте Анны Наринской