ДОНОС ИЛИ ИНФОРМАЦИЯ?

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Что стоит за ним — красивый ритуал? Последняя надежда? Исповедь перед Голгофой? Процедурная формальность?

Право человека

Суд

Что может сказать в последнем слове подсудимый перед объявлением приговора? Признать вину? Но виновность твою уже попытались доказать другие. Объявить себя невиновным? И тт лучше адвоката не скажешь. Просить о милости и отпущении грехов? Так ведь не перед святым божьим судом стоишь — перед грешным людским.
А мы, сидящие по другую сторону деревянного барьера, чего ждем от подсудимого? Раскаяния? Обещания, что содеянное больше не повторится? Но не повторится ли? И какова цена слову, сказанному человеком под дулами конвоя?


Эта история осталась в моем блокноте в виде коротких ссылок на тома уголовных дел, показаний очевидцев, заключения экспертов, выписок из протоколов судебных заседаний и реплики следователя. Осталась еще копия многостраничного письма, написанного в камере следственного изолятора. Последнего в жизни этого человека письма. Последнее его слово.

«Не знаю теперь, кого винить, — выведено на тетрадном листе в косую линеечку, — себя, родных и близких, этих несчастных проституток или проклятое общество, в котором я вырос. Да и надо ли сейчас искать виновных? Пусть все останется, как было, и пусть легко свершится то, что я задумал.

Я не в обиде на этот свет. В душе моей мир по отношению к вам — судьи и прокуроры, сыщики и конвойные. Но встречаться с вами больше не хочу».

С этим человеком уже не поговоришь. Но попробую представить, как это было, попробую вместить дни, месяцы, годы его жизни и секунды его смерти в несколько машинописных страниц.

Вячеслав Горяев рос и воспитывался, как говорят, в достатке. Его отец рано умер, оставив семье хорошую пенсию и влиятельных знакомых. Мать второй раз замуж не пошла и всю любовь перенесла на единственного сына. Впрочем держала его в строгости, ничего лишнего не позволяла. Не удержалась единственный раз, когда Вячеслав с отличием закончил школу и с ходу поступил в престижный институт. Восторгу матери не было предела. Выручили знакомые, и у молодого человека появился новенький «Москвич».

Из обвинительного заключения: «Горяев не был внимательным к ситуации на проезжей части, при выполнении поворота вправо не убедился в безопасности маневра для других участников дорожного движения, в момент возникновения опасности не принял мер к снижению скорости, не пропустил мотоцикл...»

Больше всех переживала мать. Она наняла опытного адвоката, несколько раз наведалась в больницу, подкармливая потерпевшего деликатесами и обещая материальную помощь в случае благоприятного для Вячеслава исхода дела. Показания, в конце концов, были тщательно отрепетированы, а институт выдал Горяеву блестящую характеристику и выказал готовность взять его на поруки и перевоспитание.

Но стараний матери чуть было не испортил сам Вячеслав. Когда уже все было сказано с достаточно мягкими формулировками даже в речи прокурора и обвиняемому предоставили последнее слово, он неожиданно для всех сказал: я — виновен, признаю все пункты обвинительного заключения.

Признание неожиданное для всех, но не для самого Вячеслава. Так было и в школьные годы, когда он тайком убегал из дома в уличную компанию. Довольный тем, что вырвался из-под материнской опеки, он делал то, что ею было запрещено, — цедил сквозь зубы первые бранные слова, затягивался сигаретным дымом, задирался на драки.

Из приговора: «При назначении наказания Горяеву суд учитывает то, что подсудимый впервые привлекается к уголовной ответственности, раскаялся и полностью признал свою вину, положительно характеризуется по месту учебы. Суд находит возможным назначить Горяеву наказание, не связанное с лишением свободы...»

Через несколько лет все забылось — и авария, и последнее слово, и приговор. Горяев благополучно закончил вуз, получил престижное назначение, пересел с «Москвича» на «Жигули». Но автомашина подвела его и в этот раз...

Весь автодефицит Горяеву таскал его старый, еще по школьной уличной компании, приятель по кличке Пингвин. И как-то в разговоре с сослуживцами Вячеслав прихвастнул — могу и вам устроить. Устроил одному, потом другому, третьему. Пингвин ни разу не подвел. А когда Пингвина арестовали за очередной угон автомобиля, то быстренько добрались и до Горяева — сбыт заведомо краденых запчастей.

В этот раз Горяеву пришлось выкручиваться самому, его мать быстро старела и из дома почти что не выходила. А Пингвину не хотелось отдуваться одному, он старался все свалить на своих знакомых «пиджаков», так он за глаза называл Горяева и других автовладельцев. И как ни старался Горяев в своем последнем слове убедить суд, что сам-то он ни причем, виноваты во всем такие ворюги, как Пингвин, постоянно искушающие честных автовладельцев (имена их, правда, следствию он не назвал), уйти ему от приговора не удалось: Пингвину дали пять лет лишения свободы, Горяеву три, но условно.

Впрочем, и этого было достаточно, чтобы распрощаться с престижной должностью и на том закончить карьеру удачливого чиновника. Горяев нервничал, несколько раз напивался до беспамятства, стал кричать на мать и даже однажды ударил ее вгорячах. А через несколько лет вернулся Пингвин, стал требовать старые долги и щедрой компенсации за тюрьму. Закончились их отношения кровавой дракой, в которой победил Горяев. Новый суд, новый приговор, колония на шесть лет. В протоколе судебного заседания осталась лишь короткая строчка — в последнем слове подсудимый Горяев просил его простить.

Из письма Горяева: «Кому я нужен? Матери уже ничем не помогу, детей не народил, дружки пристроены в колониях. Конвойным только и нужен: встать, руки за спину, бегом, не оборачиваться, молчать. Да следователям, которым доставляет удовольствие постоянно размазывать тебя в грязь.

И что меня ждет? Снова все эти вопросы-допросы, прокурорские штучки, подзатыльники конвойных и судейский елей: мол, мы предоставляем вам последнее слово, подсудимый, очистите душу, покайтесь, а мы вам год-другой сбросим. Ну, скажу я им что-нибудь для протокола. А они мне — 15 лет, полосатую робу и колючую проволоку. Или станут мазать лоб зеленкой. И пьяный сержант застрелит меня, как собаку, и сожжет в крематории, как тварь вшивую. А потом все вместе отчитаются о борьбе с преступностью.

Нет, давайте в этот раз обойдемся без протокола».

Смерть матери застала Горяева в колонии. И хотя из шести положенных лет он пять уже отбыл, проситься на похороны не стал. Разжился чифиром и помянул мать глотками крепчайшего чая. Показалось мало, пошел к конвойным. Разговор у них не сложился. Конвойный отделался выбитым зубом, а Горяев несколько месяцев провел в лагерной больнице, где его вытаскивали с того света — для показательного процесса. По поводу того, кто кого первый ударил и почему, были разные версии. Суд признал правоту конвойного и добавил Горяеву еще 4 года.

В этот раз последнего слова Горяев был лишен. Он отказался от адвоката, площадной бранью посыпал прокурора и судей, задирал охрану, провоцируя их на применение силы. Даже скрученный в дугу, закованный в наручники, он хрипел: «Убью вас всех».

Освободившись из колонии, Горяев домой не поехал. Родительской квартиры он лишился, а мотаться по городу из-за скудного материнского имущества, брошенного в каком-то жэковском подвале, не хотел. Ночами подрабатывал грузчиком на станции, а днем отсыпался на квартире женщины, с которой познакомился еще по переписке из колонии. Часто напивался, а захмелев начинал тихонько подвывать.

...Выл он, говорила оставшаяся в живых потерпевшая, и в ту трагическую ночь. Его запой длился уже третий день. Он выгнал сожительницу и привел трех женщин с вокзала. Велел всем раздеваться. А когда те стали хихикать и сомневаться в его мужских достоинствах, схватился за нож.

Из письма Горяева: «Жить, конечно, хочется, даже в тюрьме. Если и умирать, то хорошо бы на воле, а не в этой скотской камере перед глазами голодных воров. Но выхода нет. Сил больше нет снова идти по кругу. И всех освобождаю от пустой работы. Не хочу, чтобы еще раз копались в моей судьбе, выворачивали душу, напоминали старые приговоры. От слов я устал, и мне нечего вам больше сказать. Все равно результат один — смерть. Приговор себе я вынесу сам. Конец. Вячеслав Горяев».

Он медленно сложил мелко исписанные листочки, вложил в конверт и подписал: «Следователю». Потом аккуратно залепил мякишем глазок в двери, поднял всю камеру, заставил всех отвернуться к стене и молчать. Заранее сплетенную из обычных ниток веревку он быстро приладил к трубе, встал на табуретку и шагнул вниз.

Валерий РУДНЕВ

«После окончания судебных прений председательствующий предоставляет подсудимому последнее слово. Вопросы к подсудимому во время его последнего слова не допускаются.
Суд не может ограничить продолжительность последнего слова подсудимого определенным временем, но председательствующий вправе останавливать подсудимого в тех случаях, когда он касается обстоятельств, явно не имеющих отношения к делу».

Из статьи 297
Уголовно-процессуального кодекса.


Досье

В юридической практике «последнее слово» появилось в XVIII веке, когда на место средневекового инквизиционного процесса пришел состязательный (для России это 1864 год), и прежняя «очистительная присяга» стала «последним словом».

Состязательность предполагает равенство сторон — обвинения и защиты — в судебном споре. При этом заранее презюмируется определенное преимущество в этом споре обвинения, ведь оно в уголовном процессе остается за государством. Как бы уравновешивая возможности сторон, во всех современных судебных процедурах последней перед удалением судей в совещательную комнату выступает защита. В англо-саксонской модели права это адвокат, в континентальной, европейской — адвокат и сам подсудимый. Кстати сказать, некоторые американские ученые-правоведы считают крайне целесообразным перенести процедуру «последнего слова» в уголовный процесс США.

Российские правоведы рассматривают эту процедуру как частный случай права на защиту. Если в последнем слове подсудимый сообщит о новых обстоятельствах, имеющих существенное значение для дела, суд обязан возобновить судебное следствие.

Нынешние адвокаты обычно советуют подзащитным быть в последнем слове предельно краткими. Определенный эффект от «последнего слова» они видят лишь в суде присяжных, когда точная эмоциональная окраска «последнего слова» позволит рассчитывать на вердикт если не с оправданием, то по крайней мере со снисхождением.


ДОНОС ИЛИ ИНФОРМАЦИЯ?
Павлик Морозов погиб, но дело его живет. В Америке...

Донос

Последние 18 лет пресса Америки не раз писала о некоем то ли злодее, то ли маньяке, который периодически посылал по почте на адреса университетских ученых и авиакомпаний посылки со взрывчаткой. Его назвали Unabomber (бомбист). На его счету 3 погибших и 23 увечных. И вот наконец недавно злоумышленник был арестован. Бомбист оказался выпускником Гарварда, профессором математики Теодором Качински.

18 лет тончайшими методами ФБР чуть ли не со спутников ловило злодея, терроризировавшего страну и заставившего «Вашингтон пост» напечатать свой манифест, бичующий современную цивилизацию. Но не поймало. Пока не посулило за сведения о нем вознаграждение от одного до двух миллионов долларов. И пока его мать Ванда и брат Дэвид, разбирая вещи в доме, где они с Тедом когда-то жили одной семьей, не нашли записей, сходных с этим манифестом. «Вот и в нашу семью привалило счастье», — как видно, подумали мама Ванда с сыном Дэвидом.

Последствия разоблачения Казинского наверняка благотворны. Но американская пресса и телевидение почему-то не замечают морального аспекта дела: благое дело доноса совершили родная мать и брат подозреваемого. Как быть с этим? Как данная ситуация вообще сообразуется с законами цивилизованных стран, которые освобождают родственников от необходимости давать показания и свидетельствовать в суде против своих близких? Как-никак мать и брат выдают родного человека в лучшем случае на пожизненное заключение, в худшем — на смертную казнь.

Но в средствах массовой информации США не заметно никаких треволнений: обычное дело, граждане исполнили свой долг. Правда, за исполнение долга не выплачивается премия, обычно ограничиваются зарплатой. Это заставляет подумать о некоторых моральных сторонах американской жизни в сравнении с российской.

Cлов «доносительство», «донос» и «доносчик» в отрицательном русском смысле в Америке просто нет. Есть слова «information» и «informer» — то есть «информация» и «информатор». В США принято, чтобы служащие информировали начальство о том, как работают их коллеги. И это считается гражданской добродетелью, а донесший приятно улыбается тому, на кого только что донес.

Почему же от всех этих гражданских доблестей у русского человека остается нехороший осадок?

Дело в изначальной ошибочности аналогии. Долгие десятилетия политическое устройство СССР питалось доносами и культивировало их, а в США подобного не было, если не считать легких приступов доносительства в виде маккартизма. Другое отличие в том, что многие советские законы были безнравственны. А исполнение безнравственных законов сначала понижает моральный уровень общества, а потом делает невозможным исполнение даже нормальных законов.

Не будем говорить о последствиях для морали выполнения сталинских «законов о колосках» или гитлеровских расовых законов. Вспомним, с чего начиналась перестройка. С принятия постановления о борьбе с пьянством в мае 1985 года и с борьбы с нетрудовыми доходами. В первом случае наказали миллионы людей, вырубили виноградники, развалили винодельческую и даже стекольную промышленность, а во втором посадили сотни тысяч бабок, торгующих пирожками, председателей колхозов, руководителей предприятий, разорили миллионы теплиц пенсионеров и колхозников. И пользовались при выявлении этих «преступных элементов» исключительно доносами «бдительных» граждан.

Однако здесь мы последовали замечательной отечественной традиции, идеально продемонстрированной в свое время небезызвестным Павликом Морозовым. Но подвижки общественного сознания в оценке его поступка тоже лежат в традиционном русле. А посему в истории страны Павлик проделал путь от героя до изгоя. В Америке наш пионер-доносчик, наверное, остался бы героем.

Вообще же выполнение законов еще не залог благополучия общества. Если находиться в рамках закона, не задумываясь о том, что он дает конкретным людям, то действует римский принцип: «Закон суров, но это закон». То есть надо соблюдать любой существующий закон, а не рассуждать, правилен он или нет. Да, в бытовой жизни это так.

Но та же жизненная практика показывает: мораль и закон — не одно и то же. Законное действие может оказаться безнравственным, а за моральный поступок можно поплатиться по закону. Поэтому в наших условиях следует вести речь о правильности законов. Точнее — об их «правовости». Законы должны быть правовыми — они должны ставить права личности выше потребностей самого государства. Иначе говоря, законы должны быть нравственными.

Вот тут и кроется окончательная разгадка. Отвращение к доносам в бытовой и семейной жизни было способом самозащиты советских людей от нравственной деградации.

А в Америке доносы (информация) идут не от законов государства, а от глубоко укорененного индивидуализма, от борьбы за «лучшую долю» в мире американской мечты.

В СССР общественная мораль была подорвана (хотя в каждом конкретном случае она могла быть высокой), а в Америке эта общественная мораль, напротив, выросла и стоит достаточно высоко. Поэтому и случай Казинского с точки зрения российских и американских традиций смотрится совершенно различно.

Все это вроде бы так. Но свербит мысль: так ли законопослушны мать и брат Казинского, если 18 лет они молчали, а заговорили лишь после того, как почуяли запах солидного вознаграждения?

Валерий ЛЕБЕДЕВ
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...