Политическая небыль
Публикации
Анатолий СТРЕЛЯНЫЙ
Все вымышлено, кроме Шкловского идола,
поскольку тот каменный.
Автор
Первое, что почувствовал Сашка, когда стал президентом, — свобода. Как будто ходил он в сбруе, вожжи шлепали по ушам, и вдруг все спало: ни хомута, ни железа во рту. Никто не приедет из райкома, никого не привезут из обкома — не надо встречать на границе хозяйства, заказывать баню, срывать с основной работы девок. Теперь не он, а его будут встречать.
Валька, как всегда, была против: «Куда ты лезешь? Посодют дурака за халатность». Отказалась уезжать из села. «Сашка нигде долго не держится, а у меня тут хозяйство», — так объясняла корреспондентам, даже иностранным. В разговоре с ним, правда, выдвинула другую причину: «По артисткам там будешь бегать, кобель проклятый. Тут я хоть видеть их не буду». Он не сказал ей, чтобы брала выше. Теперь у него были другие планы: оприходовать одну-две королевы. Затем, можно сказать, и на пост становился.
На второй день после победы на выборах ему исполнилось 45 лет. Он объявил амнистию, назначил премию за лучшую песню о народном волеизъявлении, лично отобрал свои портреты для общественных мест. Президент — это формальность. Для народа он отныне — Батько Ладько. На портретах все соответствовало этому званию. Хороши были усы — пиками кверху, хороши были глаза — круглые, ясные, хорош был и нос — тем хорош, что большой. Очень хороша была бритая голова.
Быть президентом, с одной стороны, оказалось легче, чем Сашка предполагал. Приходят с докладами министры, присылают доклады послы. Одни их предложения принимай, другие отвергай, тут главное — проявлять быстроту и уверенность, а этим он еще в колхозе отличался. Приятно было замечать, что его стиль сразу стал перенимать весь комсостав страны. Генералу Редьке доложили: в небе родины находится какой-то шар, серый, без знаков, летит в таком районе, где при советской власти и птице не положено было летать. Редька дал команду сбить. Погибли два иностранца, спортсмены. Сашка в это время грипповал, а тут сразу выздоровел: такая охватила бодрость, будто началась война. Велел звонить в посольство и подавать черный костюм. Люська завязала ему новый красный галстук, пожелала ни пуха ни пера. (В жены набивается, несолидно, говорит, быть при нем только на правах личной врачихи. Обойдется. Фидель три десятка лет, говорят, со своей живет нерасписанный.) Лично поехал в посольство, поучаствовал в трауре. Большой был день!
А с другой стороны, быть президентом оказалось труднее, чем он ожидал. Он, можно сказать, всю жизнь мечтал, как прикажет посадить всех воров и проходимцев. Так и сделал: приказал. А их не только не посадили, но со всех сторон стали каркать, что раз он прижал частный сектор, то его борьба с ворами ничего не даст. Где мало свободы, там, дескать, всегда много воруют. Где-то, может быть, и так, а в Сизоруссии все наоборот, уж он-то знает. Дашь свободу — разворуют все, сначала — у государства, потом — друг у друга, а потом каждый у себя будет красть...
Народ, конечно, не жалеет, что отдал ему голоса. На митинге, посвященном возвращению красного флага, был зафиксирован разговор рядовых участников. Один ветеран рассказывал другому, что мог дотронуться до президента, — так близко стоял. С таким народом можно коммунизм построить! (Жалко, что теперь это не в моде.) Но, кроме народа, есть так называемые партии: демократы, националисты, коммунисты. Беспринципно объединясь, знают одно: критиковать и требовать. Требуют, например, чтобы он молился на такие выдумки, как парламент. А как на него молиться, если Сашка все там про каждого знает: кто получает «левые» доходы, кто к кому от законной жены похаживает! И хотят, чтобы они писали законы, а он их исполнял. Нет, голубчики, исполнять он будет свои законы! Научитесь сначала с женами жить по моральному кодексу.
Как-то он завел об этом разговор с королевой Северной Руритании у нее за обедом. Она улыбнулась и сказала, что такие правления, какое он взялся устроить в Сизоруссии, уже были и не оправдали себя. Вобла застегнутая, поглядеть бы на тебя в баньке (что и сбудется — не в этот раз, так в другой, Батько Ладько от своих планов не отказывается). Мало ли что где было! Если разобраться, так было уже все. Будь свобода действительно той вещью, которая нужнее всего людям, так она и была бы давно повсюду.
Самая же зловредная публика, как оказалось, — журналисты. Эти с первого дня стали портить ему настроение. Вернее, портили, пока не позакрывал их продажные газетки, теперь из-за границы пакостят. Когда Сашка шел в президенты, он хотел стать лучшим из правителей современности. Писаки об этом как-то догадались и принялись насмехаться, поливать его грязью. Раскопали, например, что еще в колхозную бытность он украл в сельмаге шоколад «Гвардейский». Украл — громкое слово, враги все называют громкими словами. Не украл, а сунул в карман. Это у него с детства — зуд в руках, мать- доярка, бывало, лупит его по ним, лупит.
Перед Рождеством ездил по столице, поздравлял народ с наступающим, был в детском саду, у некоторых послов. У израильского задержался. Во время обеда никто не догадался поднять бокал за женщин. Иностранцы, культуры должно быть полные штаны, а про такие вещи забывают. Сашка исправил это упущение. За что и пить, для чего и живет человек на свете, как не для государства, во-первых, да для женщин, во-вторых! От еврея поехали к митрополиту, Сашка и там это повторил. Патлатый поперхнулся. Газетки, конечно, описали и этот случай, рады были. Сашка, колхозник неверующий, даже не сразу понял, в чем дело, из-за чего они, гады, испортили ему праздник. Откуда ему было знать, что всем важным попам положено быть монахами? Хорошо бы, кстати, это отменить. Что с того, что монах? Монах тоже человек. Пусть будет монах, а если хочешь, так и женись себе без всякого стеснения.
Каждое лыко ставят в строку! Ну похвалил Адольфа. Да и не похвалил — отдал должное, исходя из того, что во всяком историческом явлении есть две стороны (разве не так?). Сказал, что при Адольфе в Германии был порядок, который может служить примером для Сизоруссии. Подняли хай на весь мир. Не хотят понимать простых вещей. Если уж на то пошло, так этот Адольф с его порядком Сашке до лампочки, но ведь перед ним сидел немецкий корреспондент с магнитофоном. Надо проявлять вежливость или не надо? Что еще сказать немцу такого, чтобы ему было действительно приятно?
И ведь ничего плохого он от них не требует, только гуманизма и патриотизма. Одна написала: «Чудна Сизорусь при тихой погоде! Редкий воздушный шар долетит до ее середины». Если бы она действительно любила свою родину, разве вывела бы ее рука такое? Им легко писать про него плохое, а каково ему читать? Он ведь тоже живой человек, страдает, он с детства не любит, когда про него говорят несправедливости.
Третье место по зловредности заняли послы. Ч...ская послиха оборзела до того, что заговорила с ним по-сизорусски. В своей стране она была большой специалист по сизорусскому языку, ее поэтому и сделали послом. Профессорша кислых щей. И какой день выбрала, зараза, — день, когда он запретил сизорусский язык! Напросилась под благовидным предлогом на прием и давай чесать по-сизорусски, будто он за годы жизни в селе не наслушался этого разговору. Распорядился обвинить ее в несовместимой деятельности.
Вслед за своими послами оборзели главы государств. Обходят на приемах, избегают с ним фотографироваться, приходится особо платить фотографам, чтобы ловили его в кадр то с Колем, то с кем-нибудь еще. За Коля дерут совершенно безбожно, гады. Идя на унижение, стал, было, первый всех нахваливать, Джандильдину, например, сказал, что тот хоть и в Азии, а политик европейский. Большой, как бык, Джандильдин отнял руку и двинулся сквозь него к Ельцину. Все друг с другом на «ты», только и слышишь: «Ты, Гельмут...», «Ты, Леонид...», а когда Сашка попробовал назвать Черномырдина Витей («Ты ведь, Витя, знаешь: для славянского единства я ничего не пожалею!»), тот хмуро посмотрел на него и сказал, что надо платить долги. «Какие?» — приуныл Сашка. «Все имеющиеся», — сказал Витя и для примера напомнил про сборы с грузопотоков в российские адреса.
В конце концов Сашка дал задание своим органам: выяснить, в чем дело, почему с ним так обращаются. Не за себя обидно — за народ, за Сизоруссию, за трудящуюся женщину, которая была, есть и будет лучшее на этой земле. Долларов извели торбу, а доклад подготовили явно клеветнический. Мол, и малограмотным его считают, и в политике он понимает как свинья в апельсинах, и наплевал на конституцию, и отказался от всего родного: от языка, флага, герба, вернул советское. Когда это делали большевики, была, дескать, трагедия, а когда это делает он, то — фарс, то есть особая такая комедия.
Был зафиксирован и отзыв северо-руританской королевы о нем. У нее в гостях была ч...ская послиха, та самая, которую он выслал за ехидство, после чего ее направили в Северную Руританию. Руританиха, оказывается, угадала, с какой мыслишкой он на нее посматривал во время того обеда. «Хотите, — говорит, — верьте, Барбара, хотите нет, но у меня было такое ощущение, что он меня к сауне примеряет». А послиха отвечает: «Ничего удивительного. У них половина сказок о том, как Иван-дурак на царство становится и царицу трахает».
Сашка отверг клеветнический доклад. При чем тут то, что он разгоняет враждебные шествия? В Германии тоже разгоняют, он насмотрелся при советской власти, тогда много такого было в телевизоре, не скрывали правды. Скорее уж дело в показателях. Руководители уважают друг друга за показатели, он знает это по своей колхозной бытности. Когда пойдут расти показатели, все станет на свои места.
Лишь бы хватило времени. Один интеллигент сказал недавно в беседе со своей сударкой, что его, Сашку, надо, пока не поздно, устранить любым способом, вплоть до крайнего. Неужели, мол, в Сизоруссии не найдется человека, который любит родину больше жизни? Этот интеллигент вспомнил какую-то Бабушку Русской Революции. «Саша! — будто бы говорила она Керенскому убедительным голосом. — Погрузи Ленина с его бандитами на баржу и утопи всех в Финском заливе».
Сашка спросил полковника, который докладывал ему о террористическом высказывании, что он думает о таком сравнении. Все-таки Ленин — это Ленин. «Ну что ж, что Ленин, — сказал полковник. — Ленин тоже не всегда был Ленин». Сашка вспомнил Вальку. Никак не оторвется, дура, от своих овечек, за человека его не считает, а его вон уже с Лениным сравнивают!
После этого случая пополнил свою охрану кавказской национальностью — кадровая политика, которую подметил у Садыкова в Средней Азии. У Садыкова ему понравилось. Что скажет Садыков, то делается, чего не скажет Садыков, то не делается. Никакого парламента, никакого Народного фронта, никакой, можно смело сказать, интеллигенции. Подарил Садыкову Гобелен Века. Вытканы основные деятели современности, в центре оба они, Сашка и Садыков, по бокам остальные, всего десятка три, включая Илюмжинова.
Думает о времени и Люська, тоже хочет успеть решить свои задачи. На днях опять просилась в министры здравоохранения либо соцобеспечения, на этой почве поссорились, даже не взял ее с собою в Париж. Маленько чувствуя себя виноватым, выбрал ей там в престижном магазине колечко. Ахмет, охранник, обратил его внимание на цену. Под тыщу долларов! «Бери, — сказал Сашка. — Что ж теперь. Жене отдам». По возвращении сделал крюк, заскочил на часок к Вальке. Она рассмотрела коробочку и колечко, положила все в карман передника и сказала: «Курве своей покупал. Потом денег жалко стало».
Перед пасхой ему доложили, что в районе Шклова обнаружен каменный истукан, похожий на него. К истукану будто бы сворачивают с дороги проезжающие, глазеют на него, крутят ему кукиши, распивают спиртные напитки. Распространяется лживый слух о причине этого сходства. Данный истукан будто бы являет собою предсказание из глубины ледникового периода, что эта земля в конце концов родит себе на погибель его, Сашку.
В окружении высказывалась идея распылить этот дурацкий камень лазером. Батько не благословил. В пику лживому слуху надо распространить патриотический: пусть люди знают, что предсказана была им не погибель, а расцвет. Велел возить туда экскурсии, с первой поехал сам, разрезал ленточку, сказал речь, в которой выразил уверенность, что будет находиться на своем месте так долго, как его каменный предок — на своем.
В последнее время, особенно в поездках по стране, когда за окнами президентского «Мерседеса» проплывает родная природа, он нет-нет да и вспомнит Балабая Ивана Максимовича, секретаря райкома партии, под которым прошел весь путь в колхозе. Вдруг захочется, чтобы тот, как бывало, позвонил ему на заре, прогудел своим хозяйским голосом: «Как ночевал, архаровец?», спросил о вчерашнем удое, покритиковал за снижение на три десятых, а он, Сашка, радостно бы винился, обещал наверстать не сегодня, так завтра — и таки сдержал бы данное Ивану Максимовичу слово, потому что в действительности допущено было не снижение на три десятых, а повышение на пять, и Балабай это знал бы не хуже его, Сашки, который решил не показывать прирост в сводке, чтобы был запасец на случай плохой погоды... либо пастухи запьют, доярки загуляют. А напоследок Балабай сказал бы: «Сегодня, может быть, подъеду к тебе с товарищем из обкома. Особо не жди, но имей в виду».
Что ни говори, а это было приятно: полным хозяином встретить на границе колхоза самого Балабая, провезти его по фермам и полям, толково отвечать на все его вопросы, вечером отправиться узким кругом на речку, в известное укромное место, сварить уху... После какого-то стаканчика водитель Яшка подаст баян. Рявкнуть всеми басами и затянуть песняка! Поближе к костру, где комаров меньше, лежит горой Балабай, посапывает, вздыхает. Рядом товарищ из обкома — тоже слушает, как ты поешь. Иван Максимович человек принципиальный — если что не так, молчать не будет. «Ты, — скажет, — все-таки чуток слабже реви, а то скотину окрест распугаешь».
Все чаще Сашку тянет на телевидение, выступает уже почти каждый день — объясняет населению, как получается, что все показатели в Сизоруссии не растут, а падают: и удои, и привесы, и настриги. Виноваты враги, сложная международная обстановка. Говорит он, не жалея для народа времени, — по часу-полтора, начинает самым душевным образом: «Дорогие мои, любимые!» А некоторые, слушая, засыпают, отчего и прозвали его Котом Баюном. Делается так обидно, что уже прерывал себя на полуслове, выбегал из студии и плакал в углу.
На днях ему приснилось почти то самое, что вспоминал наяву. Звонил на коровьем реву Балабай, гудел в трубку: «Здорово, архаровец!» — только так сурово, как никогда. Выговаривал за снижение удоев, не признавал ссылок на врагов и международную обстановку, напоминал крылатые партийные слова: «Кто хочет работать, тот устраняет недостатки, кто не хочет — ищет объективные причины».
Самое тяжелое в этом сне было то, что выговаривал Иван Максимович не за колхоз, а за всю Сизоруссию: «Хрен ты ей моржовый, а не Батько! Высокое звание надо заслужить показателями». Указывал на такие коренные источники всех сизорусских бед, как разгон парламента, подавление печати, частного предпринимательства. Сашка пытался защищаться, говорил, что коров доят не аморальные депутаты, не борзописцы и не спекулянты. Коров доит трудящаяся женщина, а она за своего Батька любому выцарапает глаза. Иван Максимович требовал прекратить демагогию: «Ты не по телевизору турусы на колесах разводишь! Ты с первым секретарем райкома разговариваешь!»
Проснулся Сашка в таком состоянии, будто только что был исключен из партии. Да, удои, привесы, настриги — это серьезно. Только это и серьезно. Если они не будут расти, его, понял он окончательно, не спасет никакая госбезопасность, никакой Саддам Хусейн с Садыковым, и будет он не президент, не Сизорусский Батько, а Шкловский Истукан и больше никто. Да еще и за халатность посадят, как предсказывает Валька.
...Мать-доярка, бывало, лупит его, лупит: «Не бреши! Не бреши! Зачем опять говорил, что ты председателев сын?»
Иллюстрации А. Рязанцева