Дмитрию Сергеевичу Лихачеву — 90
Грань веков
— Начало XX века я помню хорошо — и чем дальше, тем лучше, — сказал он на днях.
Он помнит звуки, запахи и виды того Петербурга, цвет конок и груз невских барж, помнит, что платья к 14-му году поднялись и стали только чуть-чуть нависать над стопой, что Репин, Горький и Леонид Андреев любили допоздна играть в крокет на даче в Куоккале. Помнит автомобильные сигналы на мотив «Матчиш — прелестный танец» и уличных чудаков, к которым тогда хорошо относились (это сейчас быть чудаком опасно!). Названия магазинов и ресторанов, географию церквей, литкружков и артклубов.
Мне повезло, Лихачев поделился секретом своей феноменальной памяти.
— Есть такое замечательное изобретение — фотография. Домашняя фотография, в частности. Мой отец любил снимать. Всегда снимал каким-то совершенно допотопным аппаратом, которым нельзя было навести на резкость, но снимки получались изумительные. Все мое детство запечатлено в фотографиях. И эти вроде бы случайные моменты «зацепляют» события из соседних областей. Смотрю на фото и вспоминаю: в это же время N окончил гимназию, мы встретились и говорили. О чем?..
Дом, где он родился на Английском проспекте, еще цел, но Д.С. не любит его навещать: квартира была темной. Каждую осень родители по возвращении с дачи нанимали новую квартиру, обычно у Мариинского театра, чтобы ходить на балеты. Горожанин старинной закваски, Лихачев сменил около 20 адресов, пока не обосновался в спальном районе, на проспекте имени верного ленинца Шверника, вопреки им же самим разработанной «карте творческой активности» Санкт-Петербурга. А что было делать? Дочери обзаводились семьями, пришлось затевать серьезный обмен.
Обе, Вера и Людмила, стали искусствоведами. Похоже, Д.С. не прилагал к этому сверхусилий. Надо было всего-то воспроизвести семейную атмосферу, в которой вырос он сам.
— Папа строгий, — загадочно молвила Людмила Дмитриевна.
— «Строгий» — это обычный смешок моих детей, внуков и правнуков надо мной, — парировал Д.С. — Какой я строгий? Требовал, чтобы приходили к обеду вовремя, чтобы поздно вечером не возвращались. Мог повысить голос — ну... если долго были на берегу моря и заставили нас беспокоиться.
Свет в окошке для Лихачева — 16-летний правнук Сережа, выросший за границей, куда были высланы внучка Д.С. с мужем-диссидентом.
— Он хорошо говорит по-русски, на каникулах приезжает к нам на дачу, играет: русские сверстники нравятся ему больше английских. Его родители, чтобы устроиться на работу, в свое время приняли немецкое гражданство. Но теперь это уже не имеет такого значения. Надеюсь, что все гражданства будут в конце концов отменены, как и государственные границы. В первую очередь, новые границы России: все-таки у нас единая страна.
***
Лихачев — вероятно, последний связной разных эпох российской истории. Только в России XX века гимназист Человеколюбивого общества мог последовательно стать ударником Белбалтлага, знатоком летописных сводов, блокадным изгоем, сталинским лауреатом, космополитом, членом зарубежных академий, невыездным, председателем Фонда культуры...
Датами, обозначившими его юбилей, 6 — 96, словно скобами, схвачено столетие. Жизнь как мост, переброшенный над веком. Другое значимое для Д.С. число, 273 — номер его камеры в Доме предварительного заключения на Шпалерной — знак абсолютного холода. Кстати, недавно Лихачев получил этот номер на память. И если на этом мосту его опаляло огнем, то дочерна, остужало холодом — до смерти.
— Самая черная полоса в моей жизни — блокада. Ужас, который представить себе невозможно, если не пережить. Ужасно было и на Соловках — я болел сыпным тифом, голодал, страдал за родителей, но оказался все-таки в хороших условиях, сравнительно с другими заключенными. Ужасно было смотреть, как они мучаются, но несопоставимо больше хороших товарищей и просто знакомых я потерял в блокаду. Кое-что я писал о ней в своих воспоминаниях, но всегда испытываю чувство, что не все выразил, не смог передать ощущение безнадежности и неминуемости приближающейся смерти. (Хотя в русской прозе, наверное, нет ничего страшнее описания Лихачевым последнего отцовского вздоха и грузовиков с оледеневшими трупами. — А.С.)
О случившемся с дочерью (Вера Дмитриевна погибла в ДТП) ему больно даже подумать, потому и не упомянул среди своих потерь. Эта трагедия состарила его в одночасье.
***
Несколько лет назад я дерзнул предложить двум корифеям века, Сахарову и Лихачеву, провести открытый диалог. Андрей Дмитриевич согласился сразу, Д.С. — с оговоркой: чтобы не получилось политического диспута...
Почему его, сторонящегося политики, всегда так остерегались власть имущие? Чувствовали независимость, внутреннюю свободу и то интеллигентски тихое упрямство, с которым на Соловках носил «классово чуждую» студенческую фуражку. Его бесстрашие — компенсация за пережитое. «Говорил то, что думал, делал то, что считал нужным» — вот это невыносимо для начальства. Даже в перестроечные годы партийная газета лицемерно советовала ему (Герою Соцтруда!) заниматься своими рукописями, а не выступать ходатаем по делам практическим. Вы же, мол, не от мира сего... Между тем, прежде чем ставить подпись в защиту гибнущего памятника или несправедливо обиженного коллеги, он вникал в суть проблемы, не полагаясь лишь на интуицию. Уже в рыночную эпоху, свободную от идеологических зажимов, Лихачев идет на любые издержки, расплачиваясь за неочевидность истины. Когда он разругал амбициозный проект бизнес-башни на берегу Финского залива, искажавшей облик Санкт-Петербурга, демократическое руководство города отвергло его доводы. Он грозился апеллировать в ЮНЕСКО и проект заблокировали. Надолго ли?
***
В воздаваемых ему почестях так слышна ностальгия по серебряному веку. Это фантомная боль России, безвозвратно ушедшей, сгинувшей в лагерях и окопах, не растеряв идеалы и моральные ценности. Вопросы из разряда вечных, но кому адресовать их как не Лихачеву: люди становятся умнее, добрее, справедливее, милосерднее, способны они учиться на ошибках?
— К сожалению, нет. Я надеялся, что первая мировая и гражданская войны, 70-летний период советской власти научат многому. Увы... И нравственность находится на каком-то усредненном уровне на протяжении всего XX века... Боюсь, что в природе человека заложено стремление причинять зло другим, выделиться за их счет. Изменения к лучшему заметны, но не столь большие, как хотелось бы. Появляется благотворительность, которая еще недавно была запрещена как буржуазный предрассудок. Возникают организации, пытающиеся возродить былую культуру, но слишком много вывезено за границу, продано, разрушено. Это тоже несчастье.
Излишне спрашивать, к чему тогда ваши старания, Дмитрий Сергеевич. Он, наша совесть, не может иначе, не может не верить в лучшее. Помнится, я подошел к нему после первого общения Черномырдина с петербургскими академиками и услышал раздумчивое: «Что-то должно сдвинуться. Черномырдин — купеческая фамилия, а купцы всегда уважали науку».
***
Чествуем Патриарха, а часто ли прислушивались к его настояниям?
Хранилище рукописей для Пушкинского дома не построено, Академическое Отделение российских языков, словесности, истории искусствознания не открыто. Лихачевская Декларация прав культуры не востребована. По российской традиции, ее востребуют потомки, будут изучать в школах и вузах. Как жаль, что не при жизни автора.
В обозримом будущем он намерен приводить в порядок то, что было сделано раньше:
— Если не удастся переиздать, постараюсь хотя бы оставить в исправленном виде. Сразу после юбилея займусь подготовкой трехтомника избранных трудов. Трехтомник у меня уже был, но с другим содержанием, а это будут последние литературоведческие работы и уточненные, дополненные воспоминания.
Дай Бог вам здоровья, Дмитрий Сергеевич.
Аркадий СОСНОВ