Лев ДУРОВ, актер, режиссер:
Отечественные записки
Шмотки в нашей жизни все равно ничего не решают. Важным в жизни остается совсем другое... Правда, я, например, один из первых в Москве стал носить джинсы, мне их привез друг из Америки. Когда я в них шел по улице, весь город на меня оглядывался: что это такое? Мама моя чуть не плакала: как так можно, тебя же люди узнают, а ты в таком виде? Это было в шестидесятые или пятидесятые, я уж сейчас и не помню. Тогда еще комсомольские патрули по улицам ходили и резали узкие брюки. Но меня они не трогали, а только с удивлением разглядывали клепки на моих штанах.
Кстати, про клепки эти почти никто ничего не знает: как, откуда они взялись? А было это так. Когда-то карабинеры загнали браконьеров на американо-мексиканскую границу. Браконьеры там скоро пообносились, пооборвались и стали из кожи кроить себе новые прочные брюки, вот такие, а склепывали их стреляными гильзами. Потом кто-то увидел у них эти штаны, купил и запатентовал. Поэтому клепки на джинсах — это имитация тыльной стороны патрона. На моих первых джинсах на клепочках был еще калибр проставлен. А карманы на джинсах почему такие неудобные? Почему из них вечно все высыпается? Потому что изначально это были и не карманы вовсе, а дырки для кольтов. Вот так. Кольтов давно не носим, а покрой остался.
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ, поэт:
То, что я не ношу галстуки, а вместо них повязываю шейные платки, это мой вызов. В 1963 году Н.С. Хрущев пригласил меня на эпохальную «встречу руководителей партии и правительства с интеллигенцией». Я пришел в джинсах и свитере. Это было гениально. Хрущев не понял и вопил, как я посмел явиться в Кремль без белой рубашки и галстука! С тех пор я решил: вот вам! Никогда не буду носить галстуки. Стал носить шейные платки. Это как кукиш для них.
Наталья БЕЛЮШИНА, литератор:
Существует рецепт придумывания броских названий для литературных поползновений. Берется фраза из стихотворения классика (очень легко: «Чудное мгновенье», «Волны с перехлестом»...) или из великой прозы или обыгрываются названия уже существующие — я, упаси бог, никого не упрекаю, ведь и сами классики отсылали читателя друг к другу. Я, напротив, хочу запатентовать новый рецепт. Берется классическое название, и все слова заменяются на антонимы. Получаем из «Красной шапочки», «Триумфальной арки», «Белых ночей» отличные «Черные башмачки», «Колодец бесчестья», «Черные дни»... А вот это я, пожалуй, оставлю себе: «Преступление и наказание» — «Благодеяние и поощрение»... О том, как написать само произведение, и говорить нечего — в антонимах наше спасение... Это вам уже не постмодернизм. Это уже антилитература...
И еще рецепт — старый, но концептуальный... Взять какой-нибудь рассказик и все реалии заменить на американские. Даже не обязательно на американские, а на не наши. Может, дело в том, что «российская действительность» обязывает к какой-то тоске и пейзаж не пейзаж без помойки... А в неведомом больше свободы — и возможностей создать собственную реальность?
Александр МЕЛИХОВ, писатель:
Отказываясь признавать неустранимый трагизм бытия, даже добрые и совестливые люди делаются черствыми и криводушными: ведь если каждому в этом мире в конечном счете воздается по заслугам, то все несчастные каким-то образом сами виноваты в своих бедах — одни в том, что не были достаточно порядочными, другие — усердными, третьи — предусмотрительными, четвертые... Но если таков суд добрых, какими же прокурорами становятся недобрые? Насколько великодушнее миф об Эдипе, где бедствия обрушиваются на человека независимо от его вины!
— Если подходить к людям без страха, тебя никто не тронет, — щебечет хорошенькая секретарша (подтекст: моя красота неотразима, не то что у других).
— Если подходить к людям с доверием, тебя никто не тронет, — вещает новообращенный христианин (подтекст: царство божие у меня в кармане, а вы еще хлебнете).
— Значит, Христос подходил к людям без доверия?
— Тогда было другое время.
Но стремление оправдывать мировое зло иногда оборачивается и непримиримостью — всегда к чему-то частному и устранимому: к правительству, к законам, нравам — чтобы только не поссориться со злом всеобщим и неустранимым. Разрушительный морализаторский максимализм постоянно крушит сносное во имя невозможного не ради установления добра — максимализм ничего не признает добром, — а ради того, чтобы выгородить зло.
Фото М. Штейнбока