В МОСКВУ, В МОСКВУ — С ЛЮБОВЬЮ!

Частная жизнь

ЗАЕЗЖИЙ МУЗЫКАНТ

«Заезжий музыкант целуется с трубою...»

Заезжий музыкант играл в Грефельфинге, в музыкальной школе. Соседи принесли приглашение накануне: Александр Шуткин, пианист и преподаватель музыки из Твери, исполняет в воскресенье, в 11 часов, Бетховена и Шуберта, Чайковского и Прокофьева и еще Успенского, нового и пока не известного нигде композитора из Твери.

— Где это — Тверь? — спрашивали меня соседи по дороге на концерт. — Далеко от Москвы? Большой город? Мы совсем ничего о нем не знаем.

Конечно, они ничего о нем не знают. Слава Богу, что знают теперь больше о Москве и Ленинграде, простите, Петербурге. Надо сказать, что немцы довольно легко привыкли ко всем этим новым, то есть старым, названиям. Если я говорю: Тверская, то до сих пор, запинаясь, добавляю: бывшая улица Горького. Потому что я выросла на улице Горького, и мне совсем не легко вот так просто сказать: Тверская. А они говорят легко и не запинаясь: Тверская, Петербург, Нижний Новгород.

Так вот, объясняю им, Тверская — главная улица Москвы, дорога, ведущая прямо на Тверь, а потом на Петербург. Тверь — старый русский город на Волге, от Москвы — нет, не очень далеко. О Твери писал еще Радищев, известный русский писатель, в своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву». Что еще? Муж в Тверь, а жена в дверь. Нет, это, пожалуй, не надо. Не поймут. Ах да, конечно, долгое время город назывался Калинин, а теперь ему возвращено старое название.

— А кто был Калинин? Айн функционер?

Ну да, если не вдаваться в подробности, можно сказать, что дедушка Калинин был «айн функционер».

Но мы уже приехали.

Концерт Александра Шуткина был прекрасный. По-моему, он вполне мог бы состояться в любом из самых престижных залов Мюнхена, Геркулес-зале или в филармонии, если бы у пианиста был умелый импресарио или хорошие связи. Впрочем, за две недели, на которые Шуткин довольно случайно, по частному приглашению, попал в Мюнхен, никакой самый умелый импресарио ничего не сумел бы устроить. Такие вещи планируются заранее и очень задолго. Так что выступление в музыкальной школе мюнхенского предместья не так уж и не соответствовало реальному положению вещей. Тем более что публика на такие концерты приходит здесь почти та же, что и в Геркулес-зал, только что помещение маленькое и обстановка, конечно, не такая торжественная, почти домашняя.

Принимали пианиста очень хорошо, чего он, как я уже сказала, вполне заслуживал. После концерта был небольшой прием с шампанским, апельсиновым соком и вопросами-ответами. Надо сказать, что разговор с пианистом был для меня не менее интересен, чем концерт.

— Трудно работать сегодня со студентами? — спрашивала я. — Труднее, чем раньше?

— Да, гораздо труднее. Сейчас каждый требует намного больше внимания. И терпения. Время такое. Учеников надо буквально высиживать, как цыплят. Иногда работаешь по 14 — 16 часов в день. Учеников приходится вытаскивать из всех проблем: работой, уверенностью, твердостью.

— Есть хорошие? — спрашиваю.

— Немного, но есть. Один сейчас — очень хороший. Беспокоюсь за него.

— А как быт? Хуже или лучше, чем в Москве? Тоже невозможно прожить на зарплату?

Невозможно. Он, преподаватель фортепьяно, получает четыреста тысяч в месяц. Жена, преподаватель вокала в том же училище, — триста тысяч. Трое детей. Старшей дочке — шестнадцать, младшему сыну — шесть. Заметим, что самому отцу семейства — тридцать шесть.

Разговор продолжался уже вечером, в гостях у друзей-соседей, куда я пригласила пианиста по причине наличия у них (и отсутствия у нас) роскошного «Стейнвея».

... — И как же вы выходите из положения с деньгами?

— Знаете, сейчас все крутятся, чего-нибудь придумывают. Кто спонсора ищет, кто огород разводит, кто — международную школу. Частные уроки теперь уже не спасают. Моя жена придумала, например, цыплят разводить. Покупает яйца, двадцать один день держит под сильной лампой, семь дней цыплята гуляют, а потом продает по десять тысяч за штуку. Пятьдесят штук — сто долларов.

— А где же вы держите этих цыплят? — спрашивает моя соседка неуверенно. Что-то ее смущает. Такой первоклассный пианист — и цыплята на продажу.

— В коробках, — отвечает заезжий музыкант. — В картонных коробках. Иногда выпускаем, конечно, погулять...

— И чем вы их кормите?

— Хлебом и крупой.

— Ну да, — говорит моя подруга. — Вообще-то если доллар равен пяти тысячам, то цыпленок так примерно и стоит.

— Уезжают ученики? — спрашиваю.

— Да, многие уезжают. Кто на время, на семестр, на год, а кто и насовсем.

— Об эмиграции сами-то не думаете?

— Думаю иногда. Но жалко. Надо еще подождать. Еще попробовать.

Потом Александр опять играет. И за игрой мы забываем обо всех этих разговорах, вернее, они утрачивают как-то свою реальность, потому что вот она, настоящая реальность: Чайковский и пианист, его исполняющий. И Шуман. И этот пока еще не известный Успенский из Твери. Но Шумана он играет удивительно. Я вижу, что мои друзья взволнованы.

А потом мы провожаем Александра и прощаемся с ним. Я желаю ему всего самого-самого лучшего. Через три дня он возвращается в Тверь к своим ученикам, которых надо высиживать, как цыплят, и к цыплятам, которых надо выращивать, чтобы выжить. И хотя песня Окуджавы совсем о другом, но сами слова «заезжий музыкант» как прилипли, так и не выходят из головы, не отпускают.

OLGA VON WOLGA

Я иностранка. Только поймите меня, пожалуйста, правильно. Я вовсе не собираюсь рассказывать всякие истории о проявлении недружелюбия или даже враждебности к иностранцам, которые здесь иногда случаются. То, о чем я хочу рассказать, это скорее не душевное, а физическое переживание: мои уши не хотят этого больше слышать, а язык повторять одно и то же.

Вот как это обычно происходит. Я прихожу на какую-то вечеринку, или, как теперь говорят, парти, и меня представляют: «А это моя подруга Ольга!» — «Хольгер?» — «Нет, Ольга». Это уже тест. А что пришло вам в голову, когда вы услышали мое имя? Тоже название одной реки? Тогда вы просто попали в точку, потому что следующее, что я слышу после представления, это обычно: «Ольга? Ага, Olga von Wolga» (Ольга с Волги). И опять этот заколдованный круг, с которого сойти невозможно.

— Твоя мать приехала из России?

— Я тоже приехала из России. Я русская.

— Правда? Это интересно!

Это действительно интересно. Мой собеседник разглядывает меня во все глаза и не может скрыть своего потрясения. Во-первых, он никак не ожидал такого оригинального развития сюжета, а во-вторых, он теперь, и правда, с нескрываемым интересом присматривается и принюхивается ко мне: не появится ли вдруг в моих руках балалайка, не примешивается ли к моим духам легкий запах водки и не выскочит ли сейчас из меня, как из матрешки, вторая, меньшая Ольга.

Следующий неизбежный вопрос:

— А как же это может быть, что ты так хорошо говоришь по-немецки?

— А как может быть, что ТЫ так хорошо говоришь по-немецки? — хочется мне всегда ответить. Или быстро, глядя ему в глаза: — Гете-институт, интенсивные курсы.

Но обычно мне как-то становится жаль этого конкретного любознательного, и я говорю ему правду: мне было только семь лет, когда мы приехали в Германию. И дети усваивают языки быстро.

— Но ведь твой родной язык — русский? (Aber Russisch ist doch deine Muttersprache?)

Нет. Для меня Муттершпрахе — это не язык, на котором говорит моя мать, а это язык, который и есть моя мать. Язык, в котором я чувствую себя дома. И это для меня немецкий язык.

Для многих на этом разговор о языке заканчивается. Но не для всех. Есть упорные, которые не оставляют своих попыток понять все до конца и, главное, показать мне, что они все до конца понимают. Так бывает, например, если кто-нибудь расскажет, что у него рак, и обязательно услышит в ответ: «Ты знаешь, у брата дяди моей лучшей подруги тоже был рак...» Люди хотят этим показать, что они вполне понимают, что вы чувствуете. То же самое и со мной: «Ты знаешь, я знакома с одним турком, он даже родился здесь, но все-таки говорит по-немецки с акцентом». Очень жаль.

Как только выяснен вопрос с родными языками (их у меня, оказывается, два или даже три, потому что два года мы жили в Америке), разговор переходит в более научные сферы: «А на каком языке ты думаешь?» Мне кажется совершенно естественным думать на том языке, на котором я сейчас говорю. Было бы странно, например, говорить по-английски и пытаться думать в это же время по-русски. Или вот еще легенда, что уж считаем-то мы всегда на своем родном языке. Ну да, если мне нужно извлечь корень из 1579, тогда, конечно, может быть, но так...

И если мы уже заговорили о математике, мой собеседник вычитает семь из двадцати двух, сравнивает это число с сегодняшней датой и удивляется: «Значит, вы эмигрировали из России в 1980-м? Как же это вам удалось?» И тогда — следующий этап — я рассказываю историю моей семьи, довольно-таки грустную историю. Мой отец, писатель, преследовался КГБ, был исключен из Союза писателей, его запугивали и даже пытались убить и в конце концов поставили перед выбором: уехать на запад или на восток, но из Москвы во всяком случае уехать. Я была тогда маленькая, и родители думали, что я не понимаю, что происходит. Но я все-таки многое видела и понимала.

Следующая реплика:

— Какое счастье для вашей семьи!

— Счастье? Ну, знаешь, тогда моим родителям и в голову бы не пришло назвать это счастьем. Представь себе, ты уехал из Мюнхена — навсегда! Не на месяц, не на год, а навсегда. И знаешь, что никогда больше не увидишь ни своих родных, ни друзей, ни Германию.

Озадаченное молчание.

— А из какой части России ты приехала?

Слава Богу! Облегчение, которое испытывает мой собеседник, когда я называю Москву, огромно. Как гора с плеч. А я ведь могла бы назвать любой другой город, кроме одного из этих двух, всем известных. Какой-нибудь Иркутск, Норильск или Красноярск. Вот было бы объяснений! Сама знаю, как изучают географию в немецких школах. А в американских!

Теперь уже разговор явно идет к концу. Еще несколько последних уточнений. «А как же так, ты русская и не пьешь водку?» (Ну и что? А ты пьешь вино, а ведь тоже не француз!) Однажды молодой человек, с которым я ехала пять часов на машине в Вену, всю дорогу умирал со смеху, что я русская, а мне все-таки холодно.

И, наконец, последний вопрос — о сегодняшней ситуации в России. Что я, в качестве эксперта, могла бы предсказать на ближайшее будущее? На этом разговор закончен, и я могу углубиться в дальнейшее обсуждение политики с этим собеседником или познакомиться с кем-нибудь еще и начать все сначала.

Не знаю, надо ли объяснять, что большинство моих друзей — космополиты. И что они тоже довольно часто попадают в похожие ситуации. Мою австрийскую подругу, например, часто спрашивают в Америке, много ли кенгуру можно встретить на улице в Австрии. А шведскую подругу, которая учится в Испании, — из какой части Швеции она приехала: из немецкой или французской. Я думаю, что все мы, кому задают подобные вопросы, должны срочно объединиться и придумать что-то такое, чтобы сократить эти предварительные разговоры. Например, напечатать подробные вопросы и ответы на майках и прямо в этих майках приходить на парти. И тогда мы сможем, не тратя времени на все эти начальные стадии, на эти просветительские разговоры о неизвестных частях света, о странных странах и непонятных судьбах, сразу и непосредственно переходить к смолтоку, легкому разговору ни о чем, всем хорошо понятном и известном.

Фото А. Мелихова