УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО

ТАКАЯ ГРУСТНАЯ СУДЬБА

Муки зву

Ник КЕЙВ:

Накануне своего европейского турне с группой «Bad Seeds» и новой программой Ник КЕЙВ, автор самой популярной пластинки в России в прошлом году, «Murder' s Ballads», согласился дать интервью Нилу ХЭННОНУ, лидеру британской группы «DIVINE COMEDY». Главные мелодисты девяностых говорили о том, что объединяет их новые альбомы, «The Boatman's Call» и «A Short Album About Love». При разговоре, проходившем в маленьком парижском кафе, присутствовал наш корреспондент

Нил Хэннон — Начнем? Как ты пришел в музыку?
Ник Кейв — На самом деле я хотел стать художником. Но меня выгнали из школы за... вредные привычки. Я попал в достаточно посредственную группу (BIRTHDAY PARTY), взлетевшую благодаря панк-движению. Начиная с этого момента я стал богатым и знаменитым.

Нил Хэннон — Для меня было совершенно очевидно, с самых ранних лет, что я должен стать поп-звездой. Я благоразумно продолжал учебу до тех пор, пока не понял, что все остальные пути, кроме музыки, для меня закрыты. В отличие от тебя панк не представлялся мне чем-то особенным, не очаровывал меня. В нем поза была важнее мелодии... Словом, мечтал о том, к чему пришел в «Маленьком альбоме о любви»: о выступлениях с большим оркестром.
Ник Кейв — Моему альбому не совсем подходит подобная атмосфера, как не подходят и огромные сцены. На моей пластинке собраны песни очень личные, интроспективные. Для меня это достаточно ново. В песнях есть что-то ужасающее. Мне было необходимо это сделать, но теперь я чувствую себя слегка обезоруженным. Я вообще не знаю, как об этом говорить и как исполнять эти песни — всего-навсего песни о любви — со сцены.

Любовь всегда казалась мне чем-то... непостоянным, неуловимым, непредсказуемым. Чем-то, что, несмотря на то что я смог пережить и чему я, судя по всему, смог научиться, систематически возвращало меня к отправной точке. Именно это я и исследую в своих последних песнях. Возможно, они знаменуют наступление новой эпохи. Это первый альбом, на котором я никого не убиваю.

Нил Хэннон — Что ты думаешь по поводу термина «crooner» (классический пример — Фрэнк Синатра. — А.И.)? Применим ли он к твоей манере пения?
Ник Кейв — Для меня понятие «крунер» подразумевает определенную форму сентиментальности, которой лично я стараюсь избегать. Мне бы не очень хотелось становиться эстрадным певцом. Мой тембр голоса этому способствует. Мой голос естественно гармоничен — у меня даже возникает желание добавить «к сожалению».

Нил Хэннон — В моей музыке много сентиментальности. У меня всегда создается впечатление, что именно это выворачивает наизнанку душу слушателя. Проблема лишь в том, что я должен быть всегда искренним. Иначе все напрасно. Необходимо найти некий баланс (и это большое искусство!), который ты, несомненно, уже нашел. Не так-то просто отключить себя от внешних проявлений, от последствий воздействия твоей музыки на людей, дабы продолжать быть сконцентрированным исключительно на собственных эмоциях. Это единственное, что никогда не следует упускать из виду.
Ник Кейв — Не могу сказать, что я одержим этой идеей. Я не думаю о публике, я сомневаюсь, что ее на самом деле увлекают мои личные маленькие трагедии. Я думаю, что публику привлекает нечто иное. Во всяком случае, не только это. Я бы не хотел заставлять ее разбираться в них.

Нил Хэннон — А я всегда искал именно это. Когда видишь таких людей, как Брель, в которых, казалось, жило страдание, которые, казалось, умирали в каждой из своих песен, на каждый такт, и именно этим умудрялись зацепить публику, без малейшей услужливости и обходительности... И так каждый вечер — это становится наваждением. Возможно, его выступления были настолько интроспективными, что полностью отключали его от реальности. Не знаю, смог бы я вынести такое. Может быть, лучше воспринимать песни прежде всего как работу, сконцентрироваться на процессе их написания.
Ник Кейв — Все это может быстро привести к тому, что мы разжалобимся. Но в повседневной жизни, надо признаться, я часто оказываюсь в ситуации, когда искренне жалею, что у меня такая грустная судьба.

Нил Хэннон — Я тоже.
Ник Кейв — Сложно постоянно выглядеть мужественным, когда все вокруг систематически, постоянно пытаются тебя «обломать». В этом, собственно говоря, вся сложность. Научиться превращать это в песню, не будучи ни плаксой, ни плохим актером.

В коммунистические времена любовь советского народа к капиталистической Франции носила вполне легальный характер. Помнится, мало кто в средней школе мог разделить тревогу страстного Чацкого по поводу русской «галломании»: чего, мол, парню неймется, если День Парижской коммуны сияет красной типографской краской в каждом перекидном календаре

Францию в глазах идеологического отдела ЦК «выручал» неизменный левый вектор: коммунистов там не только не шугали, но даже порой очаровывались ими до самозабвения. То студенты в 1968 году носились с портретами Маркса, то «колдунья» Марина Влади вступала в компартию.

Мы отвечали взаимностью. Разрешали завозить духи, кино, комиксы про Пифа, а французской эстрадой удачно заменяли всю западную масскультуру.

Мирей Матье повезло — помимо прекрасного голоса, она обладала еще и «нужной» биографией. Девочка из французской «глубинки» — городка Авиньон, Мирей была старшей в многодетной семье — у нее семь братьев и семь сестер. Нужда заставила малютку в четырнадцать лет бросить школу — про то, что она была двоечницей, советские газеты предпочитали не говорить — и пойти работать... Короче, «светлый путь».

Но в отличие от «борцов за мир» типа Дина Рида, Матье у нас любили искренне. Женщины в парикмахерских не утруждали себя двусмысленным для русского уха словом «сэссун», а говорили просто: «Под Матье». Кстати, с этой стрижкой, которую она носит, как говорили злые французские языки, чтобы скрыть «радиосуфлер», чтобы режиссер мог подсказать, где поднять руку-ногу, за что французы Матье звали «Mimi-le-micro», сама певица не расстается уже тридцать лет.

И преподаватели французского в МГУ тщетно объясняли студентам, что пресловутое чрезмерное грассирование Мирей Матье — «она же из простой семьи, вы понимаете?» — отнюдь не является предметом для подражания, а, напротив, является нарушением орфоэпических норм.

Издавались пластинки. Причем в этом случае обходилось без традиционного для фирмы «Мелодия» пиратства и честно приобретались лицензии. Маленькая виниловая радость Апрелевского завода с открыточной желтой розой на конверте вместо фотографии певицы и предостережением «на французском языке» стоила рубль. «Прости мне этот каприз» и еще три песни. Бурной мелодией «Каприза» открывалась передача «Кинопанорама». За это тоже, наверное, отчисляли франки.

Она приезжала к нам несколько раз. В первый — «добро» на ее приезд дала еще Фурцева. Матье пела «прогрессивную» — «Когда рассвет, товарищ?». Она и сейчас, хотя уже не романтическая девушка — ей за пятьдесят, готова ее спеть, «если попросят», без тени улыбки сообщила она на пресс-конференции, которая, как обычно, бывает у «действующих» звезд продолжалась меньше получаса. Впрочем, не было требующих вдумчивых ответов-вопросов про тревожное политическое положение во Франции и про нашу с Францией дружбу. Задавали стандартные для всех звезд во всем мире вопросы про цвет кафеля в ее ванной комнате, про модельеров...

Матье дала в Кремлевском Дворце три концерта — столько она уже давно не выступает в родной Франции за год. Про то, что приедет снова, на этот раз не сказала. Тина Тернер давала в Москве два концерта. Дэвид Боуи — один.

Фото Л. Кудрявцевой, Д. Дилворт