Из сборника «ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ХРОНОПОВ И ФАМОВ»

Публикации

Хулио КОРТАСАР

У Хулио Кортасара не было детей, но критики не раз подмечали, как хорошо ему в его романах и рассказах с малышней. Может быть, только и делает он, что отстаивает в своих произведениях право взрослого на невинность и фантазию. Он признался как-то: «У меня нет ностальгии по детству, в моем случае детство меня не покидало». Ему не надо было спускаться с высоты физического и душевного роста к детям, он был на одной ноге с этими лучшими людьми, которые, в отличие от самих себя — будущих, не делят мир на внешний и внутренний, а живут во всеобъемлющем мире, где фантастическое игровое сознание столь же, если не более, реально, как сама действительность.

Homo ludens, человек играющий, — это о Хулио Кортасаре.

Сознание «играющего» сделало культовой в начале шестидесятых годов его книгу «Эпизоды из жизни хронопов и фамов», которая у нас публиковалась лишь во фрагментах (вскоре — целиком — она выйдет в моем переводе в одном из периферийных издательств). В хронопах — этих «зеленых, влажных и щетинистых фитюльках», которые позволяют воспоминаниям с веселыми криками носиться по всему дому, а встречая черепаху, рисуют на ее панцире ласточку, — читатель признал самого себя, ранимого и неунывающего, то ли поэта, то ли юмориста, то ли романтика, то ли философа, которые и заключены в «гене ребенка», усыхающем в человеке. Наткнувшись в середине столетия на новую стену строгого режимного существования, читатель увидел в этой книге, насколько просторна и ослепительна изначальная человеческая природа, насколько спасительны чудачества, наивность, ирония, проказливость.

Есть немало свидетельств того, что Хулио Кортасар (1914 — 1984), гигантский хроноп, ростом метр девяносто три сантиметра, в семидесятилетнем возрасте умер ребенком.

* * *

...Страшное недоразумение. Все шло как нельзя лучше и не возникало никаких проблем с регламентом. Нежданно-негаданно решают созвать чрезвычайную сессию Исполнительного Комитета, и возникают сложности, в неожиданности и масштабе которых вы убедитесь сами. Полный разброд в рядах. Неуверенность по части будущего. И вот Комитет собирается и приступает к выборам новых членов аппарата взамен шести должностных лиц, трагически погибших, когда вертолет, на котором они летели, рухнул в воду, и все скончались в местной больнице из-за того, что медсестра по ошибке сделала им укол сульфамида в дозах, неприемлемых для человеческого организма. Созванный Комитет в составе единственного уцелевшего члена (в день катастрофы он остался дома из-за простуды) и шести заместителей приступает к выбору кандидатов, выдвинутых различными государствами, входящими в состав OCLUSIOM. Единогласно выбирается сеньор Феликс Волл (аплодисменты). Единогласно выбирается сеньор Феликс Ромеро (аплодисменты). Устраивается новое голосование, и единодушно выбранным оказывается сеньор Феликс Лупеску (недоуменный шум). Заместитель председателя берет слово и делает шутливое замечание по поводу совпадения имен. Берет слово делегат Греции и заявляет, что, хотя это может показаться несколько чудным, у него имеется поручение от его правительства предложить кандидатом господина Феликса Папаремологоса. Голосуют, и он выбирается большинством. Приступают к следующему голосованию, и побеждает кандидат Феликс Абиб. К этому моменту в Комитете царит полное замешательство, поспешно приступают к последнему голосованию, в результате которого от Аргентины избирается сеньор Феликс Камуссо. Под несколько настороженные аплодисменты председательствующий поздравляет шестерых вновь избранных членов, сердечно называя их тезками (удивленные возгласы). Зачитывается список членов Комитета, который выглядит следующим образом: председатель и наистарейший член, переживший катастрофу и укол сульфамида, сеньор Феликс Смит. Члены — сеньоры Феликс Волл, Феликс Ромеро, Феликс Лупеску, Феликс Папаремологос, Феликс Абиб и Феликс Камуссо.

Добавим, что последствия этого голосования с каждым разом становятся для OCLUSIOM все более компрометирующими. Вечерние выпуски газет печатают список членов Исполнительного Комитета с фривольными и оскорбительными комментариями. Министр внутренних дел сегодня утром говорил по телефону с Генеральным директором. Последний, за неимением лучшего, подготовил информационное сообщение, содержащее биографические справки на всех шестерых членов Комитета, каждый из которых является выдающейся личностью в области экономических наук.

Комитет должен собраться на свое первое заседание в ближайший четверг, но ходят слухи, что сеньоры Феликс Камуссо, Феликс Волл и Феликс Лупеску в ближайшие часы объявят о своей отставке. Сеньор Камуссо запросил разъяснение о правилах написания письма об отставке, по существу, никаких убедительных поводов для выхода из Комитета у него нет, и единственно, что им движет, по примеру сеньоров Волла и Лупеску, так это желание, чтобы Комитет состоял из лиц, не откликающихся на имя Феликс. Возможно, отставки со ссылкой на состояние здоровья, будут Генеральной дирекцией приняты.

КОНЕЦ СВЕТА КОНЦА

Так как писцы будут и впредь, немногие из оставшихся в мире читателей сменят профессию и тоже заделаются писцами. С каждым разом страны будут все больше странами писцов, а также бумажных и чернильных фабрик, писцов — днем, а фабрик для печатания писцовых трудов — ночью.

Сначала библиотеки извергаются из своих помещений, и муниципалитеты принимают решение (нам это доподлинно известно) поступиться детскими площадками для расширения библиотек. После чего отводят под книгохранилища театры, родильные дома, бойни, бары, больницы. Бедняки используют книги вместо кирпичей и, скрепляя их цементом, возводят стены из книг и начинают жить в лачугах из книг. Переполнив города, книги растекаются по полям, сметая посевы пшеницы и подсолнечника, при этом управление дорог добивается того, чтобы дороги были отгорожены от книжной лавы высокими дамбами из книг. Иногда одна из дамб не выдерживает, и случаются ужасные автомобильные катастрофы. Писцы работают без роздыха, благо общество уважительно относится к их самоотверженному призванию, так что печатная продукция достигает морских побережий. Президент республики связывается по телефону с президентами республик и интеллигентно предлагает излишек книг переместить в море, что одновременно и осуществляется на всех побережьях земного шара. И сибирские писцы видят, как их печатная продукция устремляется к Ледовитому океану, а индонезийские писцы, ну и так далее. Это позволяет писцам повысить продуктивность, так как на земле снова появляется место для складирования их книг. Им невдомек, что у моря есть дно, на котором печатная продукция начинает скапливаться сперва в виде липкой массы, затем в виде массы клейкой, и в конце концов в виде прочного, хотя и вязкого напластования, которое, каждодневно вырастая на несколько метров, неизбежно появляется на поверхности моря. И вот воды океана затопляют многие земли, меняется конфигурация материков и океанов, и президенты некоторых республик полностью заменяются озерами и полуостровами, а президенты остальных республик видят, как для их амбициозных замыслов открываются бескрайние просторы, ну и так далее. Морская вода, принужденная столь стремительно разлиться, испаряется больше прежнего или в поисках покоя перемешивается с печатной продукцией, образуя новую липкую массу до той поры, пока однажды капитаны кораблей не замечают на главных маршрутах, что корабли движутся медленнее, с тридцати узлов сползая на двадцать, на пятнадцать, машины задыхаются, а винты деформируются. В конце концов все корабли застревают в разных уголках всемирного океана, прихваченные клейкой массой, и писцы всего мира в миллиардах экземпляров книжной продукции описывают данный феномен, причем с большим творческим воодушевлением. Президенты и капитаны принимают решение превратить корабли в острова и казино, где народные ансамбли оживляют кондиционированную атмосферу, а посетители танцуют чуть ли не до рассвета. На морских побережьях напластовываются новые издания, но теперь невозможно сбрасывать их в пасту, так что у берегов древних морей вырастают целые утесы книг. Писцы, понимая, что бумажные и чернильные фабрики задыхаются, пишут все более мелкими буковками, используя каждый свободный уголок страницы. Когда кончаются чернила, они пишут карандашом, ну и так далее, когда заканчивается бумага, пишут на досках и кафельной плитке, ну и так далее. Распространяется привычка внедрять один текст в другой посредством писания между строк или вторичного использования бумаги после соскабливания бритвой первичного типографского текста. Писцы работают медленно, но число их так велико, что печатная продукция уже совершенно отделяет сушу от ложа древних морей. На земле теперь тревожно обитает раса писцов, обреченная на вымирание, а в море разбросаны острова и казино, то бишь трансатлантические объекты, где укрылись президенты республик, где устраиваются пышные празднества и происходит обмен посланиями между островами, президентами и капитанами.

ИНЫЕ ГЕОГРАФИИ

Так как доказано, что муравьи — истинные цари мироздания (читатель может принять это за гипотезу или за фантазию, — в любом случае немного людобегства пойдет ему на пользу), то я позволю себе привести здесь страничку из их географии (стр. 84; в скобках указываются возможные эквиваленты некоторых выражений в соответствии с классической интерпретацией Гастона Лоеба):

«...параллельные моря (реки?). Бескрайняя вода (море?) порой поднимается, как трава-трава-трава (образ очень высокой стены — не прилив ли?). Когда она идет-идет-идет-идет (понятие, возможно, аналогичное понятию дистанции?), то доходит до Великой Зеленой Тени (засеянное поле, заросли кустарника, лес?), где Большой Бог воздвигает свою вечную житницу для Наилучших Рабочих. В этом округе много Огромных Страшенных Существ (людей?), которые разрушают наши тропы. По другую сторону Великой Зеленой Тени начинается Твердое Небо (гора?). Там все наше, но много опасностей».

Данная география послужила материалом для другой интерпретации (Дика Фри и Нильса Петерсона Младшего). Данный пейзаж топографически соответствует небольшому саду при доме № 628 по улице Лаприда в Буэнос-Айресе. Параллельные моря — это две сточные канавы, бескрайние воды — утиный пруд, Большая Зеленая Тень — грядки с салатом. Огромные Страшенные Существа почти наверняка утки и куры, хотя и не следует сбрасывать со счета предположение, что на самом деле речь идет о людях. По поводу Твердого Неба уже завязался спор, которому не видно конца-края. Мнение как Фри, так и Петерсона, что это кирпичная межа, оспаривает Гильермо Софович, предпочитающий видеть в этом забытое на салатных грядках биде.

ЭПИЗОД С МЯГКИМ МЕДВЕДЕМ

Погляди-ка на этот шар из дегтя, который, потягиваясь и увеличиваясь в размерах, продирается сквозь тесный пролаз между двумя деревьями. За деревьями прогалина, и там деготь размышляет, прикидывая свое возвращение в форму шара, в форму лапо-шара, в дегте-шкуро-лаповую форму, а уж там словарь ее — эту форму — СМЕДВЕДИТ.

И вот дегте-шар влажно и мягко взбухает, стряхивая бесчисленных кругловатых муравьев, усыпая ими каждый из своих следов, которые гармонично образуются по мере ковыляния. Иными словами, деготь опускает свою медвелапу на сосновые иглы, протаскивает ее по ровной земле и, оторвав от грунта, продвигает эту иглистую гамашу вперед, оставив позади себя концентрический, кишащий ползунами и пахнущий дегтем муравейник. Так и движется по обе стороны тропы созидатель симметричных империй, шкуро-лапая форма, пропечатывая некую конструкцию для кругловатых муравьев и влажно отряхиваясь.

Наконец появляется солнце, и мягкий медведь тянет свое бродячье ребячливое рыло к медовому гонгу, совершенно понапрасну вожделея к нему. Лапчатый деготь жадно вбирает ноздрями воздух, шар разрастается до размеров дня, шкура и лапы сплошь деготь, шкуро-лаповый деготь просительно ревет, прислушиваясь, нет ли ответа, гонг в небесах гулко вибрирует, мед с неба — на языко-рыле, на шкуро-лаповой радости...

СВОЙСТВА КРЕСЛА

В доме Хасинто есть кресло для умирающих.

Когда человек стареет, в один из дней его приглашают сесть в кресло, которое ничем не отличается от других кресел, но только с серебряной звездочкой на спинке. Приглашенный вздыхает, слабо поводит рукой, словно не принимая приглашения, затем идет к креслу, садится в него и умирает.

Дети, проказники они этакие, в отсутствие матери развлекаются тем, что всеми правдами и неправдами пытаются усадить в кресло гостей. Так как гости в курсе дела, но знают, что об этом говорить заказано, они конфузливо смотрят на детей и извиняются в изысканных выражениях, никогда не используемых в разговоре с малышней, что доставляет последней преогромное удовольствие. Дело кончается тем, что гости увиливают от любого приглашения сесть, а так как мать чуть позже узнает о случившемся, то, укладывая детей спать, задает им славную трепку. Несмотря на горький урок время от времени детям удается обмануть бдительность иного чересчур простодушного гостя, которого они и залучают в кресло. В этих случаях родители делают вид, что ничего не заметили, опасаясь соседей, которые, проведав о свойствах кресла, нагрянут с просьбой одолжить его с целью усаживания в него одного-другого близкого родственника или кого-либо из друзей. Между тем дети подрастают и неведомо почему перестают однажды интересоваться креслом и гостями. Они обходят стороной гостиную, резвятся на дворе, а родители, которым теперь немало лет, запирают дверь в гостиную на ключ и внимательно поглядывают на детей, желая угадать, что-у-них-на-уме. Дети отводят глаза, говорят, что пора ужинать и ложиться спать. Утром отец встает первым и тут же идет поглядеть, заперта ли дверь в гостиную, — вдруг кто-нибудь из детей отпер ее, чтобы кресло было на виду, потому что серебряная звездочка блестит даже в темноте и прекрасно видна из любого уголка столовой.

ВЕРБЛЮД, СОЧТЕННЫЙ НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫМ

Удовлетворяются все запросы на пересечение границы, но верблюд Гук неожиданно сочтен нежелательным. Гук приходит за разъяснением в центральное полицейское управление, где ему говорят, мол, напрасные хлопоты, ступай в свой оазис, объявлен нежелательным, бесполезно подавать прошения. Печаль Гука, возвращение в места детства. Родные верблюды и друзья окружают его, что с тобой, уму непостижимо, почему именно тебя. И вот делегация в Министерстве Перемещений просит за Гука, тут же скандал с чиновниками: виданное ли дело, сейчас же возвращайтесь в оазис, будет проведено расследование.

Гук в оазисе пасется день, пасется другой. Все верблюды пересекли границу, Гук продолжает ждать. Проходит лето, затем осень. Гук снова в городе, стоит на пустой площади. Его во-всю фотографируют туристы, а газетчики интервьюируют. Вялая площадная популярность Гука. Надеется воспользоваться ею для решения своего дела, не тут-то было: объявлен нежелательным. Гук поник головой, выискивает на площади клочки травы. В один прекрасный день его приглашают через громкоговоритель — сияя от радости, он входит в центральное полицейское управление. Там ему объявляют: сочтен нежелательным. Гук возвращается в оазис и ложится. Щипнул траву разок-другой и уткнулся мордой в песок. Закрыл глаза, а в это время заходит солнце. Из ноздри Гука показывается пузырек, который просуществовал на секунду больше, чем он.

ИСПОВЕДЬ МЕДВЕДЯ

Я медведь домашних труб, в тихие часы я прогуливаюсь по трубам, как по трубам горячей воды, так по трубам отопления и по трубам вентиляции, брожу из квартиры в квартиру, то есть являюсь медведем, который бродит по трубам.

Думаю, меня уважают, потому что благодаря моей шкуре трубопроводы содержатся в чистоте, без отдыха я мотаюсь по трубам, меня хлебом не корми, дай только погулять по этажам, то бишь поездить по трубам. Иногда я высовываю лапу из крана, и служанка Хуанита с четвертого кричит, что пошла ржавчина, а не то ворчу на уровне кухонной плиты на пятом, и кухарка Гильермина жалуется, что напор слабый. По ночам меня не слышно, по ночам я передвигаюсь совсем тихо, высовываюсь из дымохода поглядеть, пляшет ли наверху луна, да и скатываюсь обратно в котлы, что стоят в подвале. Летними ночами я плаваю на крыше в баке, исклеванном звездами, умываю морду сперва одной лапой, потом другой, а напоследок сразу двумя, и уж так мне хорошо, не передать.

Тогда я снова ношусь по всем трубам, от радости мурлычу, и новобрачные беспокоятся в своих постелях и пеняют на устройство водопровода в доме, включают свет и пишут на клочке бумаги памятку, чтобы утром не забыть пожаловаться привратнику. А я ищу, где не закрыт кран (всегда найдется такой на каком-нибудь этаже), тайком выглядываю из него и озираю темноту комнат, где обитают существа, которые не умеют бродить по трубам, мне их немного жаль — таких неповоротливых и больших, храпящих и разговаривающих во сне, и таких одиноких. Когда утром они умываются, я ласково треплю их по щекам и, облизав им носы, улепетываю в трубу, и почему-то кажется мне, что я сделал доброе дело.

ПОРТРЕТ КАЗУАРА

Первое, что делает казуар, это глядит на тебя с заносчивой подозрительностью. Он ограничивается тем, что разглядывает тебя, — не шелохнувшись, разглядывает так неотрывно и долго, как если бы изобретал тебя и ценой неимоверного усилия извлекал из небытия (каковым и является мир казуаров), как если бы поместил тебя перед собой для необъяснимого ритуала разглядывания тобою — его.

В этом двойном созерцании, которое, скорее всего, одно и то же и по существу никакое, мы с ним рождаемся — казуар и я, и определяемся, учимся притворяться, что не знакомы. Не знаю, вырезает ли меня казуар, чтобы вклеить в свой нехитрый мир, — со своей стороны я лишь могу изобразить его на словах, использовав для этого набор моих вкусов и неприязней. Неприязней в особенности, поскольку казуар антипатичен и гадок. Вообразите страуса в ватном колпаке с рогом для заварочного чайника или лучше велосипед, зажатый двумя автомобилями, который садится сам на себя и едет, или лучше плохо получившуюся переводную картинку с преобладанием грязно-фиолетового цвета, издающую при этом потрескивание. Вот казуар делает шаг и принимает еще более недружелюбный вид, — этакая пара очков, оседлавшая безмерный педантизм. Живет казуар в Австралии, он труслив и одновременно страшен, — смотрители входят к нему в клетку обутыми в высокие сапоги из толстой кожи и с огнеметом. Едва казуар закончил в смертельном ужасе носиться вокруг кастрюли с отрубями, которую перед ним поставили, как, скача по-верблюжьи, набрасывается на смотрителя, и уж тому ничего другого не остается, как нажать на гашетку огнемета. Тогда возникает следующая картина: казуара окутывает поток пламени, полыхая во все свои перья, он делает последние шаги, испуская истошнейший визг. Но его рог не воспламеняется — сухая чешуйчатая консистенция, предмет его гордости и объект крайней к нему неприязни, подвергается холодному плавлению, источая сперва дивную голубизну, затем пунцовое рдение, отчего рог становится похожим на освежеванный кулак, а уж там все это спекается в прозрачную празелень, в изумруд — драгоценный камень мрака и надежды. Казуаровы перья, облетая, превращаются в бренное облачко пепла, и смотритель алчно спешит завладеть только что рожденной геммой. Директор зоосада неизменно пользуется подобным обстоятельством, чтобы завести на смотрителя дело о грубом отношении к животным, и увольняет его.

Что еще сказать о казуаре после подобной двойной незадачи?

КАК РАЗБИВАЮТСЯ КАПЛИ

Зла не хватает, ты погляди, льет как из ведра. Льет, не переставая, за окном беспросветный мрак, стоишь у балкона, глядя как сплошные тугие струи — шлеп, шлеп! — одна за другой разбиваются со звуком оплеухи, — вот скучища. И тут на самом верху оконной рамы появляется капелька, она трепещет на фоне неба, кромсающего ее на тысячи слепых бликов, разбухает и раскачивается, вот-вот сорвется, но не падает, все еще пока не падает. Уцепилась всеми своими коготками, не желает пасть, видно даже, как она впилась в древесину еще и зубами, а животик ее пухлее, уже она стала важно повисшей каплищей, и вдруг — з-з-з, ух ты, блямс и все! — мокрое пятнышко на мраморе.

А есть которые самоубийством кончают, долго не тянут, — только появятся на краю рамы и вниз головой. Кажется, я их насквозь вижу, как они трепещут перед прыжком, отрывают ножки и орут ором, который их опьяняет в этой пустоте падения и самоуничтожения. Печальные капли, круглые невинные капли. Прощайте, капли. Прощайте.

ЛИНИИ РУКИ

Из брошенного на стол письма выбивается рукописная строчка, вытянувшись в линию, она пересекает сосновую столешницу и спускается по ножке на пол. Достаточно приглядеться, чтобы увидеть, как эта линия тянется по паркету, карабкается на стену, проникает на репродукцию картины Буше, где оконтуривает спину полулежащей на диване женщины и наконец через щель в потолке выскальзывает из комнаты, чтобы затем спуститься с крыши по проводу громоотвода на тротуар. Здесь из-за движения транспорта следить за ней труднее, но если постараться, то можно увидеть, как на остановке она по колесу заползает в автобус, идущий в сторону порта. Там она сбегает по нейлоновому чулку самой белокурой пассажирки, проскальзывает на мрачную территорию таможни и рывками, ползком и зигзагообразными перебежками пробирается к главному причалу, а уж там (теперь следить за ней трудно, только крысы видят, как она карабкается на борт) она проникает на корабль с его гулкими турбинами, бежит по настилу палубы первого класса, чудом избегает падения в большой люк и в одной из кают, где печальный человек, внимая прощальному гудку отплывающего корабля, пьет коньяк, взлетает по шву его брюк и вязаному жилету, доползает до локтя и, теряя силы, укрывается в ладони правой руки, которая в этот самый миг начинает облегать рукоятку пистолета.

Перевел с испанского Павел ГРУШКО

Иллюстрации Валерия ГОШКО