ПРОКЛЯТЬЕМ ЗАКЛЕЙМЕННЫЙ

Мой друг Василий ШУЛЬГИН

Мы познакомились ровно тридцать лет назад — в 68-м. Имени Шульгина до этого я никогда не слышала, вообще была далека от исторических интересов. А мой муж Марк, наоборот, всегда хотел познакомиться с каким-нибудь вершителем судеб. Некоторое время вынашивал, например, идею подловить на прогулке Молотова и задать ему какой-нибудь каверзный вопрос про Риббентропа. Слава богу, случай не подвернулся...

И вот — Шульгин. Националист-черносотенец. Монархист-консерватор, один из тех, кто принимал отречение Николая II. Ярый антисоветчик, призывавший в годы войны эмигрантов вернуться на Родину, арестованный НКВД в Югославии в начале 45-го, проведший в ГУЛАГе больше десяти лет, обласканный Хрущевым осколок империи. Ничего себе репутация!

— Едем во Владимир, — объявил Марк. — Не съест он нас в конце концов!

Сели на электричку, приехали в этот окающий городок. Десятый час вечера. Шульгину — девяносто первый год. Мы — самые обыкновенные нахалы.

Нашли улицу, носящую имя какого-то рьяного революционера, дом — банальную пятиэтажную «хрущобу». Квартира на первом этаже. Подъезд грязный, воняет кошками.

— Здесь живет человек, свергнувший династию Романовых, — прошептал муж. И нажал на звонок.

Женский голос за дверью спросил: «Кто там?» Лепеча и заикаясь, мы дуэтом произнесли что-то вроде: «Нам очень надо, мы из Москвы... Простите, что так поздно, мы проездом...»

За дверью молчали. В полутьме и кошачьих миазмах Марк прибавил к сказанному небольшую тираду об интересе современной молодежи к истории. Женский голос произнес:

— Послушайте, вам не стыдно? Василий Витальевич уже лег.

Мы сказали, что стыдно, покривив душой.

Опять повисла пауза. Похоже, за дверью велись переговоры.

Наконец Марья Дмитриевна, жена Шульгина (а это была она), сказала:

— Ну хорошо. Приходите завтра.

Счастливые, мы пошли бродить по городу, где среди гнуси советских атрибутов вырастали то «Золотые ворота», то Успенский собор. А вокруг все яростно окали...

Это оканье имело прямое отношение к причине, по которой нас все же решили принять. Дело в том, что Василий Витальевич, который еще не спал, вдруг сказал супруге:

— Маша, послушай, они акают!

Сам Шульгин, как известно, был киевлянином, но всегда восхищался старинным московским произношением.

И на следующее утро мы очутились в крошечной однокомнатной квартирке — запросто, как свои люди. Через полчаса я побежала в магазин. Была Пасха, Марья Дмитриевна с утра ходила в церковь. И не успела купить продукты.

Потом мы беседовали с Шульгиным, а Марья Дмитриевна хозяйничала на кухне, беспрестанно и яростно разговаривая сама с собой, фыркая на какие-то наши реплики и кляня последними словами спички, не желающие возгораться.

От той первой беседы в памяти остались жалкие обрывки.

Например, что совсем недавно Василию Витальевичу привиделся тигр, который сидел на диване (выразительное фырканье на кухне). Шульгин сразу же пошел к психиатру, прося выписать какие-нибудь капли от галлюцинаций.

Ему надо книжку заканчивать, а тут тигры...

Книгу Василий Витальевич писал вместе с неким Корнеевым. Это был болезненного вида человек, прикомандированный от КГБ. Работа шла через пень-колоду и не была завершена, хотя отдельные главы я видела. Написанные Шульгиным от руки — огромными, залезающими друг на друга буквами...

Еще я запомнила скрипку с одной струной. Что уж на ней играл Шульгин — не знаю, но он с удовольствием показал нам ее и восторженно заговорил об Ойстрахе. Больше всего ему нравилась его фамилия: «Ой — страх!» Этот каламбур я потом слышала от него не раз во всяких печальных обстоятельствах.

Говорили еще об «Операции «Трест» — режиссер Колосов снимал тогда телефильм об этой большевистской провокации и приезжал к Шульгину как к консультанту. Надо ли говорить, что в фильме все события оказались вывернуты наизнанку. Шульгин расстраивался: «Зачем же тогда было со мной консультироваться?!» И еще зашел разговор о расстреле царской семьи. Шульгин сказал, что он многое простил советской власти, но этого простить не может.

На память Василий Витальевич подписал нам «Дни» — и с этим подарком мы уехали восвояси, никак не надеясь на продолжение отношений.

Но они неожиданно продолжились.

Вскоре пришло письмо от Марьи Дмитриевны, в котором она просила прислать «димедроль» в порошках. Просьба меня озадачила — димедрол продавался только в таблетках. Я решила купить таблетки и раздолбить их молотком, но не успела выслать эти «порошки»: Марья Дмитриевна скончалась.

Василий Витальевич остался один. Сразу резко сдал, у него стало катастрофически ухудшаться зрение. И он решился ехать в Москву, к знаменитому окулисту профессору Авербаху.

Мы получили письмо: Шульгина надо встретить на Курском вокзале. Кто писал — не помню. Кажется, соседка — очень милая женщина, которая помогала одинокому старику.

Была еще одна женщина в жизни Василия Витальевича — милиционерша Катя. Ей поручили вести наблюдение за непоседливым пенсионером. Шульгину предписывалось являться раз в месяц в милицию «на отметку» и просить разрешение на выезд за черту города. У него не было паспорта — лишь вид на жительство. Шульгин был в меру обласкан властями — во-первых, выпущен из тюрьмы, во-вторых, получил квартиру, неподалеку от Владимирского централа, где провел перед тем двенадцать лет. Потом ему дали возможность присутствовать на партсъезде, разоблачившем «культ личности», в качестве почетного гостя. Не говоря уж о главной роли в фильме «Перед судом истории», где он в два счета переиграл вальяжного народного актера, изображающего старого большевика. Шульгин на экране был органичен, как младенец.

Главное мое впечатление от знакомства: ах, как он красив! Стать, окладистая белая борода. Потрепанный черный костюм сидел на нем, как фрак. Дома Василий Витальевич ходил в белой шапочке, похожей на те, которые носят зубные врачи. Даже в тюрьме ему удалось добиться разрешения на ношение этой шапочки, что было не просто...

И вот «дедушка Вася» (как сразу стали звать его дети, а потом, за глаза, и мы) появляется у нас «на Лаврухе».

Любопытна реакция близких. Мой папа, большевик до мозга костей, да еще преподающий историю КПСС, отказался от перспективы знакомства немедленно. Передовые прогрессивные друзья перестали с нами здороваться. «Пригрели антисемита!» Им, очевидно, было невдомек, что именно по инициативе Шульгина было прекращено позорное «Дело Бейлиса», имевшее столь же громкий резонанс, что и «Дело Дрейфуса». За статью в газете «Киевлянин» в защиту Менделя Бейлиса, обвиненного в «ритуальном убийстве» православного мальчика, Шульгин был приговорен в 1914 году к тюремному заключению.

То, что Марк еврей, не помешало Шульгину приезжать к нам и принимать нас. Да просто дружить.

К моменту прибытия «дедушки Васи» нам удалось выйти на недосягаемого Авербаха. Светило был немолод и насмерть напуган советской властью. Книгу Шульгина мы ему вручили по-заговорщицки, когда из кабинета вышла медсестра. Одновременно с лечением Шульгину подбирали очки — подобие театрального бинокля, со сложной системой наведения резкости. Наука обращения с этим биноклем давалась старику с трудом. И мы ездили и ездили с ним в институт Гельмгольца, проводя там по многу часов.

Однажды в коридоре к нам подошел толстенький румяный старичок и задорно воскликнул: «Неужели Шульгин! Не узнаете? Я Гессен, я когда-то работал репортером, освещал работу Государственной думы! А теперь пишу книги о Пушкине! Я пушкинист!»

Василий Витальевич проявил к Гессену максимум доброжелательства, они обменялись какими-то замечательными воспоминаниями... Мне было двадцать пять, у меня дома плакали маленькие дети, я изнывала в этих больничных коридорах. Исторические старики вызвали у меня только иронию, а привычное сейчас словосочетание «Государственная дума» — недоумение. Запомнилось единственно, что когда Гессен, откланявшись, побежал на прием, Шульгин вослед ему процедил: «Желтая пресса». Я поняла, что эмоции с годами не утихают. Даже спустя полвека...

Он приезжал к нам все чаще — то по издательским делам, то по лечебным. Однажды мечтательно произнес: «Как бы я хотел навестить Сандуновские бани!» Мы тут же заказали по телефону такси, я приготовила мыло и полотенца. Наконец позвонили. Приятный женский голос сказал: «Такси идет с Лубянки». Мы развеселились, нам показалось это шуткой судьбы. Дальнейшее показало, что зря мы отнеслись к звонку так легкомысленно.

Было начало 70-х. К Шульгину шли не только любители истории, неофиты-монархисты, но и без пяти минут эмигранты. Все-таки у него за спиной — богатый опыт. «Ну как там? А стоит ли? А не пожалеем ли?» Помню, однажды, при обсуждении этого вопроса, на все наши стоны и всхлипы («Как же все бросить, как все оставить, а как же родные, близкие, а книги, квартиры?») Шульгин воскликнул: «А как же мы уезжали, все бросали — нажитое, любимое, дорогое, родовые имения, могилы близких?!»

Увидев, что мы приуныли, неожиданно взял гитару и запел: «Три красавицы небес шли по улицам Мадрита — донна Кляра, Долорес и красавица Пепита...»

Любимый его романс — причем, именно «Мадрита» и «донна Кляра». Он его всегда напевал дамам, приходящим поглазеть на живого монархиста.

Я смысл бесед чаще улавливала краем уха: дети занимали тогда все мое время и внимание. Когда я вспоминаю то время, вижу, будто со стороны, как я нависаю над ванной и бесконечно стираю, стираю!..

Короче, в тот злополучный день я стирала. Раздался звонок. Локтем я отодвинула язычок замка. Вошел некто в сером, настолько безликий, что не помню ничего, кроме того, что на нем была тройка — костюм с жилетом. Согласно отработанному ритуалу провела гостя на кухню, где Шульгин с утра принимал визитеров. Так же автоматически налила гостю чаю. И опять ушла стирать. Намыливая ползунки, услышала: «Я, Василий Витальевич, из Комитета государственной безопасности».

Я росла непуганной вороной, никого из домашних не посадили, страх друзей перед КГБ воспринимала как болезненную игру воображения. Но тут психанула. Вылетела из ванной, бросилась на кухню и вышибла у гостя чашку из рук. «Вот еще, тоже мне... не хватало, чтобы у меня в моей квартире застенок устраивали... а где ордер... нечего тут чаи гонять... пшел вон!..»

Гость опешил. Приятно разогнув спину после стирки, я хлестала его ползунками, тесня в прихожую. И в это время отворилась дверь — вернулся с работы Марк. Он-то как раз был очень знаком с вышеупомянутой организацией. В 49-м его отец, известный еврейский поэт, успел умереть от рака за день до того, как его пришли арестовывать. Чтоб не зря ходить — захватили маму, припаяли ей за шпионаж в пользу Эфиопии «четвертак». В общем, некоторый трепет перед органами у моего мужа присутствовал. А тут я ору: «Стукач проклятый, вали к себе на Лубянку!» — и мокрыми ползунками по морде.

Быстро сориентировавшись, муж вывел товарища в тройке на лестничную клетку и доверительно ему поведал, что я психически ненормальная после родильной горячки. Шульгин в продолжение всей этой сцены бровью не повел. На другой день старика увезли в КГБ в качестве свидетеля по совершенно ему не известному делу. Молодой литератор, посаженный в Ленинграде за антисоветчину, брякнул на допросе, что его вдохновляли труды Шульгина. Вернувшись с Лубянки, дедушка Вася философски заметил, что ему было интересно...

Нам инцидент с ползунками простили, разве что не пустили в ГДР по приглашению. Но с тех пор Шульгин стал меня звать «дорогая и безумная».

Однажды я уговорила Василия Витальевича, зная о его склонности к мистицизму, провести спиритический сеанс. В то время я, ученица студии Арбузова, сочинила пьесу о генерале Брусилове «Была весна шестнадцатого года» — вольную фантазию про сына генерала, о котором только и известно, что имя. Репетировали в Театре Моссовета, главную женскую роль играла ослепительная Рита Терехова, Володя Дашкевич сочинил прелестный вальс — потом эту тему я узнавала во всех его работах, кажется, даже в «Бумбараше». И вот мне, «дорогой и безумной», пришло в голову срочно получить потустороннее разрешение Брусилова на постановку...

Мы сидим на Лаврушинском вокруг стола — режиссер Мокин с женой, Дашкевич с женой, мы с Марком. Шульгин показывает, как надо круг нарисовать, как блюдечко на свечке закоптить. Сам — в сторонке, на диване.

— Я обычно в сеансах участия не принимал, меня духи не любят. Впрочем, один раз Врангель Петр Николаевич мне говорит: «Чепуха это все, не верю». А я ему: «Петр Николаевич, подите в соседнюю комнату, возьмите книгу, раскройте на любой странице и загадайте слово». Ну тот пошел и все, как я просил, сделал. Кричит: «Что дальше?» Я говорю: «Потерпите немного, сейчас узнаем». Вызвали духа, не помню точно кого, и он нам это слово по буковкам сказал. Тогда я кричу Врангелю: «Ну, правильно?» А там пауза.

— В обморок упал? — спросила я в ужасе.

— Нет, просто удивился, — рассмеялся Шульгин.

Среди нас самым недоверчивым к спиритизму был Дашкевич, но Шульгин убедил и его, как Врангеля. Хотя не сразу. Уж очень долго у нас не вертелось блюдечко, а когда наконец пошло, Василий Витальевич стал с ним разговаривать, каким-то былинным языком: «Любезное блюдечко, дозволь тебе вопрос задать...»

Сначала поспрашивали о судьбах России. Потом решила свои дела с Брусиловым. А потом пошли спрашивать про зарплату, детей, работу...

После сеанса все расходились несколько пришибленные. На цыпочках.

Вспоминаются несколько фраз Василия Витальевича пророческого характера. Не хуже, чем у спиритического духа.

— В две тысячи одиннадцатом году будет Вселенский собор. Люди соберутся вместе решать свою общую судьбу.

Или:

— В начале следующего века будет научно доказано существование Бога.

В общем, весело было нам с «дедушкой Васей». И ограничиться бы сегодня веселыми воспоминаниями. Но — нельзя. Потому что нет прощения людям, омрачившим старику последние годы жизни. Если б не они — дожил бы до ста. Не дожил. Двух лет.

В «1920-м годе» Шульгин пишет о своем сыне Вениамине, у которого была домашняя кличка Ляля. Старший сын его погиб, Ляля — средний — пропал без вести при отступлении врангелевцев из Крыма. Именно в поисках Ляли отправился Шульгин нелегально в Советскую Россию в 1925-м. Во время гражданской войны потерял Василий Витальевич и младшего сына Димитрия.

Почти полвека о его судьбе — ни гугу. И вдруг получаем от «дедушки Васи» радостное известие: Димитрий нашелся. Он в Америке. Он жив.

Они вступают в переписку. Какое это счастье! Но старику этого мало — хочется увидеть сына, обнять, наглядеться напоследок. И Шульгин обращается через свою милиционершу Катю в соответствующие органы с просьбой о поездке. О том, чтобы приехал сюда сын, не было даже речи. Гайки завинчивались прямо на глазах, все туже...

Ответа не последовало — или он был косвенным. Все это время Василий Витальевич писал сыну с уведомлением, то есть ему приходил квиток с росписью Димитрия в получении письма. Но вскоре наступил момент, когда не только перестали приходить во Владимир письма из Америки, но и те, что были посланы Шульгиным, возвращались со странными закорючками вместо подписи. Мы разглядывали эти росписи и недоумевали: то ли Димитрий болен, то ли его подпись сымитирована рукой все того же КГБ. Неизвестность — страшнее нет ничего.

И в очередной приезд к нам Шульгин пишет письмо Брежневу, мы отнесли его на Старую площадь. И опять — месяцы ожидания...

В конце концов ответ пришел все через ту же милиционершу.

«Нецелесообразно».

И все. После этого старика словно сломало. Да и нас надломило. Впереди у всех нас была такая безнадежность, такое отчаяние, что вообще непонятно было, зачем мы рыпаемся, зачем хоть что-то пытаемся сделать. Стена.

Мы сквозь эту стену пробились. Василий Витальевич об нее разбился.

...Передо мной заветная тетрадка — обычная, школьная, за две копейки, на обороте обложки торжественное обещание юных пионеров. А на лицевой стороне — заглавие, крупным, плохо разбираемым почерком. «Письмо (послание) Анне и Марку от В.В.» Это поздравление с рождением нашего старшего сына.

«30 января 1971.
Дорогая Анна, дорогой Марк! Поздравляю вас со счастливым и всегда опасным переходом через очередную «грань бытия». О сем сказано: «Как мучается женщина, рождая, и как радуется, что новая душа является». Эта новая душа, иначе Георгий. Рождаясь, он причинил матери большие страдания. Он будет великим. Но никогда не говорите ему, что он рожден для Славы. Наоборот, твердите: «Из всех детей ничтожных мира, конечно, всех ничтожней ты». Пережив в детстве священный ужас перед всяким величием, пережив и победив трусость, он не растеряется, вознесясь превыше Александровского столпа. Он не будет Александром Македонским, жалко погибшим от сладострастия, ибо Венера неразлучна с Марсом. Он будет подобен другому Александру. Принимая престол, которого он не желал, он сказал самому себе тихонько, так, что никто не слышал: «Не боги горшки лепят». И прибавил так, что некоторые слышали: «Я видел собственными глазами войну. Я выдержал взгляд Медузы и убил ее в сердце своем. Я презираю величие».
Потомки наши поставят на могиле Александра Третьего глиняный горшок. В нем будет вода, чистая, как слеза дождя. И в той же воде неумирающая красота скромной природы — трехцветная, как знамя России: белые ромашки, синие васильки и красные полевые маки. На той черной глиняной вазе — надпись золотом: «Царю Миротворцу от русских матерей...»

Вот идеал России, который мерещился Шульгину в начале века, о котором он мечтал на исходе его трех четвертей. Теперь этот век кончается.

Наступило будущее, о котором пророчествовал нам, своим юным друзьям, Василий Витальевич — такой знаменитый и мало кем понятый. У Георгия, которого Шульгин, «в гроб сходя благословил», уже большая дочь Ида. Живут они в Иерусалиме. В мае они ездили в гости к младшему брату Всеволоду — в Германию, в Ганновер. Там теперь живет и мой первый муж Марк. А мы с моей младшей дочерью Марией и ее отцом, моим вторым мужем, в июле гостили у старшей Ксении в Нью-Йорке. А в августе в Хельсинки отмечали день рождения мужа вместе с его сыном Томасом, живущим тоже за границей — в Эстонии.

Вот как всех нас раскидало. Вот сколько странных перемен судил Бог нам увидеть...

Милый Василий Витальевич, ваши книги издаются в России и продаются на всех углах. Над Кремлем — трехцветное знамя. Ваша внучка, дочь Димитрия, приезжала в Москву на Конгресс соотечественников. Ленинграда нет — есть снова Санкт-Петербург. Там были захоронены минувшим летом останки царской семьи, о гибели которой вы, дедушка Вася, постоянно скорбели. Убийцы названы убийцами.

Может, и вправду мы доживем до Вселенского собора?

На фото:

• Аня, дедушка Вася и Марк.
• В самом начале века... Свежеиспеченный депутат Думы.
• С женой Марьей Дмитриевной во Владимире. Конец 60-х.