Юрий ДАВЫДОВ
Глава из романа «Бестселлер» (в сокращении).
Роман публикуется в №№ 11 — 12 журнала «Знамя». 
Событье, о котором речь, происходило в Пошехонье, в девятнадцатом году.
Как ни бранился Салтыков-Щедрин, как ни смеялся Ульянов-Ленин, читая Щедрина, но Пошехонье с пошехонцами ему свои. И Вологодчина не чужда.
Там в родовых живали помещики, вообразите, Ленины. Служилые дворяне, созидатели России. Статские, армейские и флотские.
Деревня, где наш Ленин не скучал, звалася Красная. (Однажды слышал: не деревня, а Красное село. Могу и ошибаться.) Был этот наш Ленин, Сергей Николаич, патриотом малой родины. Его приездов из столицы ждали. Он знал в хозяйстве толк, давал советы мужикам. К тому ж супруга держала и аптеку и лечебницу. Звали его заглазно «наш», в глаза — не барином, Сергеем Николаичем. И грустили, когда Ленин за две недели до Симеона-летопроводца, за две недели до сентября поднимался всем семейством в путь-дорогу. Питер-то Питер, да ведь все бока вытер. Сидел бы Николаич в своем Красном.
Судьба, видать, прислушалась: ведь это ж глас народа. А тут вот в аккурат исполнилась давнишняя угроза: быть Петербургу пусту. Царя прогнали — воцарился голод. Катит зима в глаза. Что делать нам в деревне? Пишут: озимь хороша. А яровище поспеши вспахать. И Ленин всем семейством отъехал в Пошехонье. Так поступали и другие, кто только мог не околеть. Но Ленин, повторяю, особь статья. Во-первых, мужики не разорили его дом. А во-вторых, вы это оцените, они его и трудовым наделом наделили. Живи, товарищ Ленин! Трудись, друг Николаич, бо кто не трудится — не яст!..
И было по сему.
Вдруг молния упала на березу. Вы скажете, что молонья не тронет березняк? Я тоже думал так. Да вот ее, которая за палисадом ленинского дома, разбило, расщепило, а беложавую кору до комля сорвало и разбросало. Случилось это в канун арестов... А липы зацвели. Цвели, благоухали, но лошади не фыркали, что предвещало бы теплынь, ан нет, всхрапнули, и это значило, идет-плывет ненастье.
Стараясь обогнать ненастье, он спозаранку был в лугах. Косил, косил, зимовье будет долгое. Детей-то шестеро. Тринадцать старшей, поскребышу — четыре годика. Коса косила. Но дома он в порог косу не вделал, как поступают вологодские соседи, чтоб пришлый злыдень-то не подкосырил. И все сошлось — береза, молнией разбитая; всхрап лошади; и пришлый злыдень.
О, человек с ружьем! Приехали не то каратели из ЧОНа, не то чекисты из района. Но кто бы ни были, а были «из народа». Тотчас же притрусил и деревенский детектив; его талантом из зерна в счет продразверстки проистекал отменный самогон. Сбежались мужики. В защиту Ленина не шевельнули пальцем.
Он усмехнулся и сошел с веранды: высокий, как преображенец первой роты. Детей благословил он твердо — чтоб слушались и маму берегли... И этот рост, вся стать, невозмутимость, и плач детей, и эта девочка, старшая, весь день косившая с ним в лугах, и дрожь бровей жены, «сестрицы милосердной», и это вот безгласное мужицкое сочувствие, э, несознательность, э, темнота, — все обозлило исполнительную власть. Заторопились, брякая винтовками. Схватили барина, схватили кулака, схватили и попа, чтоб получилась связка вражьих сил. Ну, и вперед, заре навстречу.
Эк, сволочь-барин, притворялся Лениным! Вредил нам тихой сапой! А был бы в Пошехонье наш Ильич, никто не пикнул бы, чтоб продразверстку заменили продналогом, а каждый двор кричал бы спозаранку вместе с петухами: да здравствует Совет народных комиссаров!.. А этот самозванец... Они плечами передернули и передернули затворами... Общинная закваска — все трое в одного, и без промашки — в грудь... В чапыжники сбежало эхо. Телегу унесло за поворот. Осела пыль. Болотце при дороге истомно пахло илом и осокой. Да, конь храпит к ненастью: садилось солнце в тучи. И слышно было: кум-кум-кум — болотные жерляночки как будто б в колокольчики звонят, но звук не звонок, нет, звук туп, ведь у лягушек колокольчик оловянный.
Кум-кум-кум.
Услышав «кум», любой из зеков вспомнит уполномоченных от МГБ в ГУЛАГе. И хорошо, что этот звук умолк, сменившись отрубистым и грубым звоном, — шел трамвай четвертый номер. Но беспризорный еще не пел: «А в транвае ктой-то помер...» Весной Семнадцатого года на острове не появлялись беспризорные. И Ленин еще жив, пришел из министерства к себе домой. И Достоевский, улыбнувшись, сел в вагон — желает наведаться к Ленину...
Достоевский Андрей Андреич, племянник писателя1, от Ленина Сергея Николаича жил неподалеку — в 9-й линии, дом 39. Потому и помню, что этажом ниже квартировал недолгий мой начальник, подполковник С-ков, приказная строка. А самым старым жильцом был патрон Достоевского, аристократически-барственный, изысканно-вежливый человек с весьма редкостными в наших краях именем-отчеством-фамилией: Петр Петрович Семенов. Но в награду за научные подвиги, в первую очередь географические, получил он добавление к своей фамилии уникальное, в миру единственное: Тян-Шанский. Он долго держал под крылом Андрея Андреича в Императорском географическом обществе.
Географическое общество имело помещение от Министерства просвещения. Заседания происходили в зале окнами в Театральный переулок. В зале заседаний был длинный-длинный стол, сукно зеленое. На стенах — географические карты: нет лучше, чем они, абстрактной живописи. А поодаль, в углу — мольберт с большим черным квадратом. Не копия Малевича, а школьная доска, врагиня школяров, подруга мела. Да вот и все, пожалуй.
Из заседанья в заседанье «мой» Достоевский не чувствовал космических лучей. И вдруг однажды приметил две вострых точки. То ль окончания клыков, то ль окончания рогов. Одновременно с Достоевским эти точки заметили и Бенуа, и Мережковский... Однако всем известно, что ни художник, ни писатель к собранию географов не примыкали. Да? Вся штука в том, что в этом зале происходили «сретенья» другого Общества: религиозно-философского. Так вот они все трое сблизились. И заглянули в угол за мольбертом с аспидной доской. Не то чтоб ужас их объял — встряхнул как электрический разряд. Там помещалось гигантское чудовище!
Ну, вроде двойника тираннозавра! Но т о т (что в Академии наук) — составлен был из костей. А э т о т был покрыт густейшей черной шерстью. И пасть с клыками, вся в крови. Т о т имел глазницы, а э т о т — глазищи вытаращил — блеск гильотинного ножа, но не бессмысленные, нет... Мережковский пригладил бороду и, криво ухмыльнувшись, объявил не без торжественности: «Да это ж о н! Разумеется, о н! Дождались, господа!» И руки потирал при виде Сатаны...
Трамвай четвертый номер проследовал к проспекту. Стал слышен дальний шум авто, и шварканье метлы, и шарканье подошв, и всхлипы водосточных труб. Но Достоевский находился вне минуты. В трамвае, будто ни из того, ни из сего, он вспомнил жуть от Князя Тьмы, злорадство Мережковского над всеми и над самим собой: «Дождались, господа!» Давно Андрей Андреич знал, что и д о л а сего нашли в Монголии и привезли в подарок Обществу. Зная, вспоминал, и только. А нынче, в вагоне, сообразил: все это сделалось реальностью.
И Мережковский, пригладив бороду, выдохнул: «Да это ж о н!»
И Достоевский позвонил в квартиру Ленина.
Обыкновенные посещения одиннадцатого дома на 12-й линии действительный статский советник Достоевский предпринимал не столько ради тайного советника Ленина (чином выше, ровня генерал-лейтенанту), служившего по Министерству земледелия, сколько ради его супруги, а своей племянницы Сашеньки и шестерых ее деток.
Вы бы на Андрея Андреевича поглядели! Ведь он — что? Придет, выпьет чаю, закусит — и в кресла. Кто-нибудь из ребятишек принесет спицы, шерсть. И действительный статский, окруженный малыми ребятами, что-то им рассказывая, при этом проглатывая «р», вяжет, вяжет некое бесконечное и невразумительное шерстяное изделие. Он знал, что детки над ним втихомолку посмеиваются; от времени до времени объяснял благодушно: привычка такая от батюшки досталась, а батюшка эдакой методой в полном, стало быть, спокойствии обдумывал вечерами свои проекты украшения лица земли русской.
Свой в доме Ленина, он, Достоевский, к отцу фамилии, выражаясь автогенно-сварочной прозой, душой не прикипел. Смущал и раздражал апломб. Не уверенность, а самоуверенность, пограничная с высокомерием. Не одобрял Достоевский и ленинской «разбросанности». Полагал, человек, пусть и семи пядей во лбу, не может равномерно-энергически действовать в нескольких направлениях. А тайный советник, видите ли, действовал и в качестве члена совета министра земледелия, и ученого совета там же, на Мариинской площади; и члена ужасно важного, но, правда, временного совета, наблюдающего за народным здравием; и товарища (то бишь зама) председателя комитета по делам кожевенной промышленности, а сверх всего и председателя Общества женского сельскохозяйственного образования.
Не «прикипев» душой к Ленину, Достоевский нынешнее свое посещение успел определить как «экстраординарное» и почти исключавшее общение с детками, с мельканьем вязальных спиц. Необычность его визита имела объяснение.
Первопричиною был Бурцев2.
Владимир Львович, находясь намедни в Академическом конференц-зале, под тираннозавром, вдруг, словно на митинге, разразился гневной филиппикой. Клинышек бороды у Бурцева прыгал, он слюною пробрызгивал, похож был (мелькнуло Достоевскому) на Василия Васильевича Розанова, ногой бы еще дрыгал да в бороду к седине рыжину подпустить... Причиною бурцевской филиппики было возвращение Ленина (Ульянова) из эмиграции, торжественная встреча на Финляндском вокзале, какие-то шествия, оркестры, броневики, какие-то речи с балкона... Испытывая, очевидно, гнет тираннозавра, Бурцев имел такое выражение козлоподобного лица, будто слышал и трясение сырой земли, и дальний жуткий гул. В душе Достоевского все это отозвалось явлением Князя Тьмы в зале Географического общества, каковой Князь совместился с тираннозавром, покрытым мягкой, точно фланель, академической пылью.
Вот Андрей Андреевич и заявился к Сергею Николаевичу, совершенно сбитый с толку не самим по себе большевистским закоперщиком, а тем, что этот несомненный немецкий шпион был Лениным.
Кабинетный разговор сведу-ка в абзац. Предваряю лишь одним наблюдением. Ленин — тайный советник, говорил о Ленине-большевике решительно в другой тональности, нежели бурный Бурцев. Но и не в той, в которой Достоевский- oncel3 живописал бесов. Карикатуры — полагал Ленин. Карикатуры on call4. В конце концов не мог же он, Сергей Николаевич Ленин, видевший людей насквозь, оказать дружески-либеральную услугу какому-нибудь прохвосту?
Теперь с проселков — беру напрямик.
Выдь на Неву, к Шлиссельбургскому тракту! Садись в вагон паровичка; он здесь, за Невской заставой, бегает, попыхивая, вместо трамвая. И — до Смоленской школы. Вечерняя, пролетарская, предваряющая ликбез. Увидишь серьезную-пресерьезную, неулыбчивую, совершенно материалистическую Надежду Константиновну... То есть как это — какую?! Крупская она, понимаете, Крупская! А это вот Ольга Николаевна, луч света в темном царстве. Тоже учителка. И между прочим, родная сестра Сергея Николаевича Ленина, тогда еще не тайного советника, потому что все мною упомянутые пребывают покамест на пороге столетия — этого, нынешнего, издыхающего.
Вот от училок-то и получился Ленин!
Конспирация требовала ксивы. Надежда Константиновна попросила Ольгу Николаевну. Та обратилась к брату, Сергею Николаевичу, то есть нынешнему тайному советнику Ленину, затворившемуся в кабинете с действительным статским Достоевским. Либерально не обирающий помещик, недолго думая, взял папенькин паспорт. Папеньке — он теперь на заслуженном в пошехонском поместье — паспорт без нужды. Разве что на похороны, но и так отпоют. Короче, пасс Ленина достиг Ульянова. Он уже отбыл ссылку, он уже собирался за границу. А там, в Лейпциге...
Люблю топонимику, она многозначительна. Там, в Лейпциге, на ул. Гримма, в погребке Ауэрбахова подворья, хитрющий Мефистофель чудо сотворил: из дыр в столешницах ударил ток вина, а доктор Фауст ездил на бочке с пивом... Но правду молвить, не вижу в этом чуде сатанинства. Другое дело спроворить «Искру». К тому ж не где-нибудь, а именно на Руссенштрассе! Один из винопийц бурчал: «Все было тут обман, предательство и ложь».
Все было так — коль рассуждать о Мефистофеле. Да ведь броневик серьезней бочки с пивом!.. Дельце-то в смысле повальной паспортизации страны обыкновенное. А эффект?! Не догнать Мефистофелю, не перегнать! Всемирный эффект, эпохально-исторический.
Недавно ученая конференция состоялась: «Ленин как знак чуткости космоса» — тут и вовсе в моей голове бедной черт палкой помешал.
Скверную о н штуку со мной удрал. Жил бы я, как все. Поднялся бы утром, спел бы на слова Ошанина, музыка Туликова: «...Ленин в тебе и во мне» — и целый день свободен. Так нет, за Достоевским увязался, не в погребок Ауэрбаха попал, а на 12-ю линию, в одиннадцатый дом. Случайность? Да. Только вот, позвольте заметить, не приключайся случайности, и вся история оказалась бы сплошь мистичной. Это и Блок понимал: нас-де подстерегает случай... Любопытно, однако: именно случайностью, о которой толкую, и воспользовался нечистый со своей палкой-мешалкой. С исподу, как в горшке с кашей, да и по краям помешивал.
А результат?
Не каждый, господа, признается, а я-то автор, я ведь бабки подбиваю. Понимаете ли, от времени до времени пребываю не то чтобы попросту в зеркальной комнате смеха, нет, в комнате смеха сквозь слезы. Положение горестное, комическое, раздвоенное. То, знаете ли, статный резко-нелицеприятный либерал Ленин выскочит, то косоглазый, плешатый, крепенький, в кепочке ручку протягивает: «Ленин». Так вот, чтобы не путать вас, я этого, в кепочке, называть буду: Не-Ленин.
Всего мучительней различать Ленина и Не-Ленина.
Слышу, поют: «Ленин всегда живой...» Но я же знаю, его мужики в Пошехонье в Девятнадцатом убили! Стало быть, петь-то надо: «Не-Ленин всегда живой, Не-Ленин всегда с тобой». Или такая ситуация. Поспал немножко и опять взглянул в окошко, а с платформы говорят: «Это город Ленинград». Что за шутки? Ежели переименовали, то отчего же псевдонимом нарекли, ложным именем? А ежели заменили тайным советником, путь и женатым на родственнице писателя Достоевского, то истинный Ленин, надо полагать, трижды в гробу перевернулся...
Опять же гробницу взять. Что же, называть мавзолей Не-Ленина, что ли? И тут уж несусветная путаница, сатанинство какое-то. Отдельного разговора требует.
Великую тайну открыл мне Толик-алкоголик. Мы во дворе сидели, это я уж в Москве жил. Двор тихий, старушечий, грачи прилетели. Пух тополиный ложился порошей на радость ребяткам-поджигателям; под тополем, за дощатым столиком известного назначения — а) для доминошников: «Рыба!» и — б) «третьим будешь?». Третий, однако, был бы лишним, потому что Толик... Пока с рельс не сошел, комсоргом в каком-то цехе подвизался; спился и вот, видишь ли, шляпу зеленую (велюровую) ни при какой погоде не снимает... Рассказывал мне Толик после первой. Был серьезен, даже мрачен: тут не фуфры-мухры, а дело, какого в Белокаменной со времен Лжедмитрия не происходило.
Толик служил тогда в Кремлевском полку. Когда — тогда? Если к рассказу и точно: в октябре шестьдесят первого. И как раз в той роте, из которой отрядили солдат копать у мавзолея яму для Сталина.
Приказ командира, говорит Толик, закон для подчиненного. Копаем, прожектор включили. Уже, значит, ночь. С Красной площади гул накатывает. Стихает, опять накатывает. Технику к параду тренируют. А здесь парад — он начинается. Со Спасской, точно кувалдой: бо-ом! Наше дело телячье, а вдруг и страшно... Выкопали ямину. Теперь что же? Велят таскать плиты. Железобетонные. Размером сто на семьдесят пять. Натаскали десять штук, восемь в могилу сплошняком уместилось. Две, выходит, зазря волокли. Тоже мне начальники, ведь — арифметика. Принимать парад приходит Шверник5 с комиссией. Шверника помнишь? Я-то его — ну, вот как тебя, за рукав мог потянуть. Стоит Шверник, старенький, словно в воду опущенный, и эта комиссия тоже... Вот вы здесь все: «Толик», «Толик», а Толик та-акую майну-виру видел, вам не приснится. Своими глазами... Сталина из мавзолея вынули и в гроб положили. Не колыхнулся, окостенел. Полковник подходит, отчекрыживает ножницами от мундира пуговицы. Ножницы, вишь, не забыли, а гвозди... Как ножницы-то забыть, если все как одна пуговицы золотые! Положили на гроб крышку. Хвать, а гвозди-то где? Чем крышку-то забивать, а? Туда-сюда! Полковники сами себя по карманам сдуру хлопают, а которой из Хозотдела, мать его... Мы на лопаты оперлись и стоим. А Шверник плачет. Старенький, жалко его. Из-за этих гвоздей плачет: парад испортили. Ну, принесли, забили крышку. Старшие офицеры — на плечи и к могиле. Минуту, другую отстояли. Никто ни слова. Да, забыл сказать: родственников никаких... Минуту, другую. И опустили, так, знаешь, медленно, осторожненько, а потом — закапывай. Двое, трое из офицеров по горсти земли бросили, а Шверник — не бросил, забоялся, нет, не бросил... А тут-то из комиссии этой и донеслось... Я ж рядом, вот как ты... Донеслось, значит: «Совсем осиротел Ленин» — «Ты что, ничего не знаешь?» — «А что?» — «А то, что да-авно уж подменили Ульянова, Владимира Ильича Ульянова давно подменили: бальзамированию не поддавался. А тогда и привезли Ленина. Откуда — врать не буду. Не знаю, да и не спрашивал. А с этим, привезенным, бальзамирование удалось».
У Толика в горле пересохло. Послышалось бульканье. Точь-в-точь иволга. Я Толику во всем поверил. Про золотые пуговицы не придумаешь. И про плачущего большевика тоже. А про забытые гвозди и вовсе... Вдуматься: очень по-нашенски. Декабристов вешали — за веревкой в лавку бегали. Это все — ладно. У меня под-ме-на на уме! Ульянова, оказывается, куда-то увезли. Может, туда, откуда Ленина привезли, — в Пошехонье? Тут бы, конечно, экспертизой решить. Обошлось бы дешевле, чем с останками Романовых. Маску снять с мавзолейной мумии — и с той, что в музее, под колпаком, соразмерить. То-то был бы научный эксперимент!..
Объяснить не могу, но едва на сей счет помыслю, снова и снова как бы в лейпцигском погребке Ауэрбаха, туда же и тираннозавр, что в конференц-зале, и этот идол из другой залы. И уж совершенно неуместно Ленин с Достоевским, они же в доме на 12-й линии. То есть это не то чтобы неуместно, а как раз очень хорошо, потому что ночь-то январская, подмосковная, лютая. И ветер оказывает гильотинное действие. Вам приходилось на дрезине? Когда она с бешеной скоростью вспарывает январскую ночь с ее лютым морозом... Люди в кожанках, в тулупах, в родном полувоенном... Сугробы, сани-розвальни, двор, печальным снегом заметенный, дом, издали вроде голицынского Дома творчества, но ближе — нет, не очень похож, совсем барский, и это Дом в Горках. А в доме полумрак углы и мебель съел, все неотчетливо, чьи-то быстрые твердые шаги, слышно, чекист докладывает в телефон: «Меркуров приехал»6.
Он, Меркуров, работать приехал — посмертную маску снимать. Он ничего не забыл, как эти-то, из кремлевского Хозотдела, гвозди, — нет, все свое привез с собой: гипс, стеариновую смазь, клубок суровых ниток. И принялся... Не скажешь — «за работу», «за дело». А так надо сказать, как сам мастер сознавал: «должен я передать векам черты Ильича». Всю голову старался захватить. А голова у мертвого, знаю, голова у мертвого имеет какую-то особую, ни с чем не сравнимую весомость, как ни с чем не сравним смертный холод, когда губами коснешься лба... Меркуров и маску снял, и слепки обеих рук, правая была судорожно сжата в кулак... А в дверях, на светлом, освещенном, была резко очерченная черная фигура; недвижная, казалось, бездыханная, не вздрогнула, не шевельнулась — Мария Ильинична смотрела на усопшего брата. «Усопший» — тогда еще можно было услышать. «Усопший», «на смертном одре»...
Маски тиражировали, Каменев списочек составил, родственники получили, заглавные большевики, ЦеКа, ЭмКа; все под номерами; товарищ Сталин — вот уж когда Каменев, вражина, высказался — товарищ Сталин десятый номер. Вы это можете вообразить? Десятый! Ну, ладно родственники, да и то сказать, почему это Крупская за первым номером? Ну, хорошо, она, собственно, паспорт на имя Ленина раздобыла, а все ж почему ей первый номер? И впереди товарища Сталина не только Кржижановский, Дзержинский, Куйбышев, а и Цюрупа...
Комплект-то уцелел ли? Понятья не имею. А вот кулак — правый, судорожно сжатый — кулак разглядывал на аукционе. За пять миллионов шел. Однако вопрошаю: он чей, кулак-то? Ленина или Не-Ленина?.. А еще и венки есть. Рукоделие флористов. Я знаю, где припрятаны. И укажу, как только мумию отправят в Питер. Впрочем, понадобятся ли венки? Вопрос труднейший, потруднее, чем с царскими останками. Но последними ведь озабочена наука. А здесь — глас Толика, который алкоголик, и посему он требует доверья: глас народа. Нам Толик указал: была промена; кого-то умыкнули в неизвестном направлении; кого-то привезли невесть откуда.
Ну-с, пусть гадают за хребтом тысячелетья...
Пьют чай!!!
Не-Ленина уже весь Питер кличет Лениным. Его под тираннозавром проклял Бурцев. Племянник Достоевского пересказал филиппику Сергею Николаевичу. Что Ленин? И ухом не повел. Ульянова, сказал, встречал на рубеже столетья — вполне приличный человек. Похож на прасола, но ничего от беса. Э, дорогой Андрей Андреич, не так страшен Ульянов-младший, как нам его малюют...
Пьют чай!
В Стокгольме на вокзал в последнюю минуту примчался вдруг какой-то господин из русских. Подбросил шляпу и закричал приветствие Не-Ленину. Тот котелочек приподнял. Оратор продолжал: «Смотри-ка, дорогой, не понаделай в Петербурге гадостей!»...
Пьют чай!!
Всех обласкай, укрой, перекрести — укладывала деток Сашенька. Ей на роду написано и мужа вскоре потерять, и трех генсеков вытерпеть. А прежде заложить в ломбарде, что на Мойке, и эти ложечки фамильные, и подстаканники, и сахарницу, и щипцы — все, все из серебра...
Пьют чай!!!
Внимая Ленину, не слышит Достоевский Мережковского.
Наверное, и вы уж призабыли, как длинным бледным пальцем Мережковский указал на Идола, на Князя Тьмы — в углу, за грифельной доской:
«Дождались. Он — приехал!»
------------------------------------------------------------
1 Достоевский А.А. (1863 — 1933) — статистик-географ, ученый секретарь Императорского Русского географического общества.
2 Бурцев В.Л. (1862 — 1942) — русский публицист и издатель, народоволец, впоследствии был близок к кадетам. Разоблачитель провокаторов Азефа и Малиновского и черносотенной фальшивки «Протоколы сионских мудрецов».
3 Дядя, дядюшка (фр.)
4 До востребования (англ.)
5 Шверник Н.М. (1888 — 1970) — государственный и партийный деятель. Герой Социалистического Труда.
6 Меркуров С.Д. (1881 — 1952) — советский скульптор.
Коллажи Константина Гуреева