Черный юмор на красной подкладке
Давно, давно пора, дорогие сограждане, опровергнуть расхожий взгляд на Александра Исаевича как на мрачного старика, вещающего с высокой горы грозные, вечные истины.
Напомню, у кого память короткая: высланный из нашей бывшей родной страны, Солженицын, он же (согласно вранью каких-то «лекторов») дезертир СолжениЦЕР, довольно скоро начал восприниматься некоей частью западной интеллигенции как мракобес, обскурант и изоляционист. А тем, у кого память еще короче, посмею напомнить, что мнение это возвратилось в Москву гораздо раньше, чем туда вернулся сам писатель.
Парадокс? Однако наша снова родная страна — зона парадоксов. У нас и «правый» только сейчас обретает свое место СПРАВА от центра. Так и смех, юмор Солженицына воспринимается как некое отклонение от его творческой системы. На самом деле смех органично входит в жизнь его произведений да и просто в его жизнь. Смех — всегда у него рядом с печалью и страхом. Ну разве не печально — оказавшись на территории дяди Сэма, отгородиться от свободного мира высоким вермонтским забором? Ну разве не смешно, что зэк новой формации Владимир Буковский неприступный забор этот легко перепрыгнул, как только захотел, и предстал пред Солженицыным, аки лист перед травой, чего мы и другим нашим бывшим и нынешним соотечественникам желаем.
Помню, как меня поразило фото, где лагерный охранник в добротной казенной овечьей шубе шмонает худого, оборванного Солженицына в телогрейке, на которую нашиты зэковские номера.
О боже, подумал я, неужели ОНИ еще и фотографировали людей, делая свое постыдное дело? И как Солженицын ухитрился отыскать фотографию в одной из тех миллионов бумажных папок, которые по сей день большей частью «хранятся вечно»?
Потом я узнал, что снимок был сделан уже на воле, после выхода из лагеря, что это — инсценировка. И его скорбное лицо на фото — да это же маска! И эта жалкая одежда смахивает на лохмотья шута, юродивого, который говорит правду королям.
Переодетый, «ряженый» Солженицын...
«Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси < ... > будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части <...>, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом». («Архипелаг ГУЛАГ».)
Я был одним из тех, кому «Архипелаг» давали на ночь, на сутки, и был он стопкой нечетких фотографий с книги, и власти охотились за каждым экземпляром, как за бежавшим на волю зэком. Закончив чтение, я, помнится, подумал: что происходит? Ведь после ВСЕГО ЭТОГО ничего не остается, как взять веревку и повеситься. Но откуда же этот свет? Христианский свет! Теперь я понимаю, что солженицынский смех — одна из главных составляющих этого света...
«В древнерусском смехе большую роль играло выворачивание наизнанку одежды <...>, надетые задом наперед шапки. Особую роль в смеховых переодеваниях имели рогожа, мочало, береста, лыко. Это были как бы «ложные материалы» — антиматериалы, излюбленные ряжеными и скоморохами. Все это знаменовало собой изнаночный мир, которым жил древнерусский смех».
Это — из блестящего исследования Дмитрия Лихачева. Ученый академик, и — тоже, тоже! — бывший зэк, считает, что элементы смеха Древней Руси сохранились в русском культурном обиходе до конца XIX века. Однако революция 17-го года вышвырнула Россию на обочину цивилизации, и мы еще долго будем гадать, чем были те годы: ренессансом средневековья, рабовладельческого или первобытно-общинного строя? Точно так же наши внуки будут писать диссертации о том, что же все-таки скрывалось под этой таинственной «перестройкой».
Когда Солженицын вполне серьезно беседует с Государственной думой о САМОМ ГЛАВНОМ, а всенародные избранники веселятся так, будто перед ними выступает юморист, поневоле задумываешься: не обитают ли ОН и ОНИ в каких-то двух разных измерениях?
ЛИХАЧЕВ: «Поступки-жесты и слова юродивого одновременно смешны и страшны...»
СОЛЖЕНИЦЫН: «Вдруг въезжает через ворота человек верхом на козле, держится со значением. Это кто же? Почему на козле? Он потребовал себе лошадь, но лошадей мало, и ему достался козел» («Архипелаг ГУЛАГ»).
ЛИХАЧЕВ: «...Мир двуплановый: для невежд — смешной, для понимающих — особо значительный».
СОЛЖЕНИЦЫН: «...В субботу вечером пришло в школу распоряжение из обкома партии, что в понедельник я вызываюсь в ЦК к товарищу Поликарпову <...> И я нарочно поехал в своем школьном костюме, купленном в «Рабочей одежде», в чиненых-перечиненных ботинках с латками из красной кожи по черной, и сильно нестриженым. Так легче было мне отпираться и придуряться...» («Бодался теленок с дубом»).
ЛИХАЧЕВ: «Этот смех чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным».
СОЛЖЕНИЦЫН: «Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не ПОСАДИЛИ» («Бодался теленок с дубом»).
Распространено мнение, что русская литература сильна лишь своей нравственной стороной. Три кита русской прозы Гоголь, Толстой и Достоевский подтверждают эту характеристику.
Но искусство — в принципе ВНЕнравственно, и, начиная с неистового протопопа Аввакума, существовала и существует у нас мощная ветвь смеховой культуры. То, что для западного интеллигента целиком располагалось в мире грез, преувеличений, мрачных предсказаний, стало нашим бытием: «МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ КАФКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ». Данте описал выдуманный им ад, Солженицын — ад реальный, в котором побывал — и вернулся.
Сфера смеха Солженицына — черный юмор на красной подкладке, и невозможно выделить «химически чистые» элементы этого смеха — сатиру, иронию, пародию, гротеск, как невозможно расчленить звонкий летний дождь на водород и кислород.
Поразительно описание Солженицыным поведения своего и своих товарищей после вынесения им приговора: «Хохоча, получили по пластинке гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут мы оплескивались, лили, лили на себя горячую чистую воду и так резвились, как если бы это школьники пришли в баню после последнего экзамена. Этот очищающий, облегчающий смех был, я думаю, даже не болезненным, а живой защитой и спасением организма».
И вновь Чехов не дает покоя Солженицыну. Работая на кирпичном заводе, в грязи и ледяной воде, он вспоминает барона Тузенбаха, который мечтал опроститься и заняться тяжелым физическим трудом... именно на кирпичном заводе.
Но вот та исходная точка, где он солидарен с Чеховым — и больше не подтрунивает над ним. Персонаж Чехова, ссыльный, говорит:
«Я... довел себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву жрать. И дай Бог всякому такой жизни. Ничего мне не надо и никого не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет».
Эта исходная точка — свобода. О свободе, о Боге и человеке, а не о «правых — левых» пишет Солженицын, и все его творчество — попытка достичь гармонии созидательного и разрушительного начал.
И он никогда не теряет головы. «Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье», — едко шутит он, размышляя, что, если бы не тюрьма, глядишь, и сам стал бы одним из бесчисленных российских «винтиков». Смехом обороняется он от гордыни, и покаяние его — через смех.
Палач и жертва — звенья одной цепи. Смех Солженицына разрушает эту преступную связь. Страдала и страдает вся страна, и вся страна участвовала и участвует в преступлении, но так же трудно выделить из толпы чистого злодея — многие успели по нескольку раз побывать в шкуре и палача, и жертвы. Солженицын дивится своей судьбе, вместившей несколько судеб, и очень разных: никогда бы такое не смог сочинить! Его изгнание и самозаточение в Вермонте (пародия на ГУЛАГ), его триумфальное, демонстративно пышное возвращение на родину в спецвагоне (пародия на Ленина в 1917-м), последующее отчуждение, вплоть до самых юбилейных дней «осени патриарха», когда о нем вновь заговорили ВЕЗДЕ, — «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».
В свои восемьдесят лет он судит людей, но отнюдь не считает себя последней инстанцией. Он смеется, негодует, юродствует, смело режет свою правду, и смех его — тот фермент, который претворяет кровавый сок нашей жизни в драгоценное вино, сосуд с которым действительно можно «хранить вечно».
Ибо меняется все на свете, кроме самых простых вещей и понятий, изменить которые можно, лишь разрушив их.
Ибо никто не знает, куда идет мир. Уставая жить, смотришь на мир в перевернутый бинокль, и мир этот удаляется, удаляется, удаляется.
И если считать, подобно принцу Гамлету, что не только СССР, не только Россия, но и весь мир — одна большая ЗОНА, и убежать отсюда можно лишь в смерть, то вот на этот случай для всех нас, заключенных этой тюрьмы, утешительная фраза веселого Исаича:
«Вообще зэки ценят и любят юмор — и это больше всего свидетельствует о здоровой основе психики тех туземцев, которые сумели не умереть в первый год. Они исходят из того, что слезами не оправдаться, а смехом не задолжать...»
Спасибо, Александр Исаевич! Может, есть у нас еще шанс увидеть «небо в алмазах», как выражались герои Чехова, чье счастье было в том, что им повезло не дожить до нашей эры?
Евгений ПОПОВКарикатура Ивана Семенова («Крокодил», 1973 г.). Многим тогда она казалась очень смешной. Наверное, сегодня вызовет усмешку лишь у Солженицына...
Фото ИТАР-ТАСС