Многие из тех, кто слышал музыку Андрея Геворгяна, утверждают: среди нас живет непризнанный гений. А люди, хорошо знакомые с его творчеством, не сомневаются: рано или поздно Андрей заворожит мир. Так считают прежде всего художники...
"Сыграйте-ка мне натюрморт!"
Мальчик из "Аэлиты" 
Несколько лет назад в Голубой гостиной (тогда еще Дома союзов) я услышал и увидел необыкновенное.
В правом углу за роялем сидел Андрей Геворгян. В левом, у подрамника с натянутым холстом, стоял художник Владимир Афонский. С первым аккордом он поднял кисть... Музыка поначалу была неторопливой и, словно ей в такт, художник медленно клал мазки. Потом явилась мелодия. И тут же на холсте, как бы прорвав хмурые облака, вспыхнуло солнце. А затем выплеснулся такой бурный поток звуков, что художник едва успевал менять краски. Кисть ходила ходуном. Внезапно музыка смолкла. Я взглянул на картину.
На ней, вызолоченный солнцем, шел дождь.
В то время я уже был знаком с Андреем и знал, что в соединении звуков и красок он "первый начал". К тому моменту им были переложены на ноты картины многих художников. Могут сказать: какое имеет значение, что именно стало толчком для сочинения, музыка она и есть музыка. Но в том-то и дело, что сами художники, прослушав ее, признают: да, это музыкальный эквивалент их живописных полотен. И он им нравится.
Со многими из ныне знаменитых художников Андрей познакомился благодаря... контрабасу. В 14 лет он стал лауреатом Всесоюзного конкурса контрабасистов в Таллине. А через год уже играл с лучшими джазменами в популярнейшем кафе "Аэлита".
Для тех, кто родился слишком поздно, поведаю об этом знаменитом московском местечке. Бог знает на какие средства оно существовало, но в "Аэлите" не водилось спиртного. Здесь подавали вкусную дешевую еду, черный кофе, независимых художников и джаз.
Кафе закрыли в 1962-м, сразу после знаменитого "кровоизлияния в МОСХ" (так окрестили хрущевское побоище художников в Манеже).
Спустя много лет Андрей рассказывал:
— Почти все художники, ставшие со временем звездами, ходили в "Аэлиту". Илья Глазунов, Эрнст Неизвестный, Юра Соболев, Володя Янкелевский, Володя Пятницкий, Миша Шемякин... Многие из них, порвав с академическими канонами, предпочитали и нестандартную музыку. Они уверяли, что она каким-то образом вмешивается в композицию, цветовые решения их картин. Вот тогда и я вдруг ощутил: с их холстов, которые мы любили разглядывать, приходят "формулировки" наших музыкальных импровизаций. С них и начались мои художественно-музыкальные сочинения.
— Представь себе яростных, тогда еще молодых людей, — продолжал Андрей Геворгян, — среди которых вертится радостный мальчик с контрабасом. Впрочем, я не ощущал разницы в возрасте даже с самым "старым" — Эрнстом Неизвестным, рассуждавшим со мной на весьма туманную для меня тему "излучения от камня". Страшно привлекала суперинтеллигентность Володи Янкелевского, того самого, картины которого на выставке в Манеже Хрущев обругал матом. Энциклопедист Юра Соболев блестяще опровергал всякие теории искусства, утверждая творческий субъективизм. Молчаливый, но взрывной Миша Шемякин в то время сходил с ума по гоголевской "Шинели". Позже, когда я окончательно сел за рояль, именно шемякинская графика стала основополагающим образом для первой моей симфонической поэмы — "Гоголь".
|
— Мне кажется, что твои "Витебские скитания Шагала" — концерт для четырех труб — будут очень Трудными. |
Впервые услыхав рояль Геворгяна, ныне одного из самых блистательных пианистов-импровизаторов, я недоумевал: как случилось, что чуть ли не половину своей музыкальной жизни он играл на контрабасе?
...В знаменитую "Мерзляковку", в класс фортепиано, его приняли с оценкой: "вундеркинд". Но в пятом классе те же педагоги убедили мальчика перейти на контрабас: так легче будет поступить в консерваторию, где в фортепианный класс принимают исключительно "по блату". Рояль, конечно, остался любимым. И, поступив в консерваторию по классу контрабаса, все годы учебы Андрей параллельно играл на рояле в композиторских семинарах Хачатуряна. После консерватории сошелся с Альфредом Шнитке и Эдисоном Денисовым, которых очень интересовали его "странные", взрывные симфо-джазовые импровизации. Они не могли ему помочь "выйти на свет", ибо сами были гонимы. И он пошел своей дорогой, в которую еще в юности его позвали звуки контрабаса. "Не будь контрабаса, — говорит Геворгян, — я бы никогда не вошел в мир джаза, который до сих пор обжигает мои партитуры. Именно джаз навсегда ввел меня в мир художников".
Впрочем, все это он осознал гораздо позже: и единую основу всякого художественного творчества, и внятную ему музыку картин. А потом произошло то, что, казалось бы, давно само напрашивалось, — он взял кисть.
— Как это случилось?
— Как во сне. Сидел на даче, под деревом, за партитурой концерта. На партитуру села стрекоза. Жена сказала: "Смотри, стрекоза пишет музыку". Вдруг кто-то, из меня, ответил: "Так пусть она ее и пишет. А я пойду рисовать!" Нашел кисти, бумагу, гуашь, и начался какой-то "запой": несколько дней подряд, запершись в сарае, упивался красками. А выйдя на волю, заново переписал весь концерт. С тех пор такие "запои" регулярно преследуют меня.
— И помогают созданию музыки?
— Да. Но не только. Время от времени хочется выразить цветом то, что трудно выразить в звуке. Мои картины — это, по сути, нотные сигналы, своего роды рывки в сторону звуковой истины. Гармония красок создает волновое напряжение, которого мне подчас недостает.
— А как конкретно это входит в музыку?
— Не знаю. Но ясно: картины художников, их цветовые решения влияют на мои звуковые ощущения. Собственная же живопись помогает выразить эти ощущения до конца.
"Художники моего двора" 
Последние двадцать лет Андрей Геворгян был музыкальным спутником десятков художественных выставок, на которых он тут же, в залах, интерпретировал на рояле свои впечатления от картин самых разных мастеров: Рабина и Немухина, Лубенникова и Бича, Казьмина и Штейнберга, Кати Медведевой и Кати Григорьевой, Плавинского, Дробицкого, Конышевой, Ситникова, Блезе, Ионайтиса, Изосимова... Результатом этих откровений стало музыкальное сочинение "Художники моего двора". Его слушатели ощущают себя как бы внутри оркестра подобно тому, как зрители в выставочном зале — посреди картин.
— Как-то на редкой, кулуарной, выставке Анатолия Зверева, где я не играл из-за отсутствия рояля, Зверев подошел ко мне и без всяких предисловий потребовал мой адрес. А утром, на рассвете, приехал в измочаленной куртке, с авоськой, прошел на кухню, выпил полстакана водки и предложил: "Ставь свою музыку. Буду тебя рисовать".
Помню, на первых выставках, где звучала музыка Геворгяна, зрители вспоминали Скрябина, который грезил звуками, несущими в себе тот или иной цвет. Великий русский композитор создал теорию, согласно которой каждый музыкальный сигнал имеет определенный цвет. Но умер слишком рано, не успев воплотить ее в художественной практике. Спустя почти полвека влюбленный в Скрябина инженер-математик Георгий Курдюмов изготовил специальный аппарат и установил его в Московском камерном музыкальном театре для цветомузыкального оформления спектакля "Царь Ирод". С тех пор механическая цветомузыка стала обычным явлением, ее используют не только в театрах, но и в ресторанах и на дискотеках. И, пожалуй, никто не знает, насколько это соответствует идеям Скрябина.
Что касается Андрея Геворгяна, то его творчество я бы назвал музыкой-живописью.
Недавно он написал симфоническую трагедию "Марк Шагал" в двух аранжировках — для скрипок и труб.
— Скажи, почему после стольких встреч с живыми мастерами — вдруг Шагал? И почему — трагедия? Ведь в его произведениях столько жизни.
— Я играю Шагала давно, с тех пор как увидел его "Скрипача". Что касается жанра... Я играю трагедию творческого сознания, которая, на мой взгляд, всегда — жизнеутверждение. Отчего целые цивилизации, мировые сверхдержавы исчезали из мира бесследно? Они переставали ощущать трагедию жизни. Великих же творцов всегда отличало ощущение трагичности бытия. Вот почему империи гибнут, а художники продолжают жить.
Леонид ЛЕРНЕРФотоматериалы предоставлены автором
- В. Яковлев. Цветы
- М. Шагал. Скрипач
- Б. Бич. Ангел
- Б. Ионайтис. Ночь на Лысой горе