НЬЮ-ЙОРК, НЬЮ-ЙОРК…

НЬЮ-ИОРК, НЬЮ-ИОРК...

ДЕТИ И ДЖАЗ

Вообще доложу я вам, в моем почтенном возрасте путешествовать с детьми — двойной кайф: ты очень многое воспринимаешь через них, смотришь на мир их глазами, к тебе возвращается способность удивляться, непосредственность и незамутненность восприятия природы, архитектуры, живописи, музыки. Реакции и оценки, разумеется, разнятся, но подчас и дополняют друг друга. Мишка через меня, через мои восторги воспринимал хореографию Боба Фосса, я оценил «Чарли Брауна», когда он, отсмотрев его дважды, стал петь мелодии и песни из этого детского мюзикла. Зойка засыпала в надежде, что к ней первой прилетит Питер Пен. А утром наряжалась в синий сарафанчик с белой блузкой, как Дороти из страны Оз (по-нашему из «Волшебника Изумрудного города»), и воображала себя ей.

Серьезный джаз в силу высоты становится все элитарнее. Тут уместно произнести как «увы», так и «слава Богу». Слушают и восхищаются этой музыкой в основном «очкарики» и яйцеголовые всех возрастов. Или дети. Как оказалось, и мои собственные в том числе. Зойка, разумеется, до третьего сета не дотягивала, засыпала под звуки мощного дуэта — саксофона Бутмана и трубы Марсалиса, как несколько веков назад отправлялся в объятия Морфея граф Кайзерлинг, слушая гольдберовские вариации Баха. Девятилетний Мишка был много выносливее. Он, увлекшись игрой, даже напросился к Марсалису на прослушивание в его музыкальную школу. В силу нереальности его мечты дело ограничилось автографом маэстро и совместной фотографией. «Учись у Бутмана. Он пока менее известен, но не менее грандиозен», — сказал Марсалис. Что вполне подтвердилось. Игорь играл в нью-йоркском «Сохо» три сета с ансамблем Джона Лока. И имел необыкновенный успех. К нашему ужасу, во время исполнения темпераментная Зойка выскочила на сцену и подошла к виброфонисту Джона. Я приготовился к скандалу... НЕ ТУТ ТО БЫЛО! Джона Лок взял ее ручки в свои и продолжал вместе с ней играть на виброфоне. Публика была в восторге от мастерства музыканта. Мы с женой облегченно вздохнули... Это актерское «цирковое» дитя (мы ее прозвали «наш реквизит»), путешествуя с нашей труппой, взяла манеру, отсмотрев спектакль, выходить с актерами на аплодисменты...

Так случилось и в полуторатысячном здании бродвейского Таун-холла, где мы играли комедию Ноэла Коуарда «Цветок смеющийся». Аплодисменты полуторатысячного зала длились по времени девять минут — такого в своей жизни не упомню. Актер Леонид Сатановский снял все это безобразие любительской видеокамерой, но не для показа на ТВ, а исключительно, чтобы мы все — С. Немоляева, О. Остроумова, А. Балтер, А. Мордвинова и др. — не думали, что видели коллективный бродвейский сон. На видеопленке и Зойка на руках у меня раскланивается на сцене Таун-холла... Каково ей потом, когда станет взрослой, будет смотреть на дела давно минувших дней. Но всякому умилению — свое время.

О БЕЗДУХОВНОСТИ

Город Нью-Йорк самый живой, разнообразный и ежеминутно меняющийся город мира. Его можно не выносить или обожать, как, впрочем, все на этом свете, но отрицать его мощь, разнообразие, его круглосуточный живой пульс — невозможно. Город, да нет, страна Нью-Йорк лишь подремывает (или делает вид?) от силы два часа в сутки — с 3 до 5 утра. Ночью он напоминает светящийся огнями громадный воздушный и легкий замок-великан, а его мосты — ну чисто бриллиантовые брошки и ожерелья. Днем небоскребы торчат, как от укола. В нем все стоит. Он весь мощный, напряженный, как юноша-атлет. Употребим сегодняшнее модное клише: город — секс-символ, город — мегазвезда.

Пресловутая американская бездуховность? Чушь собачья! А для кого эти бесчисленные книжные магазины? Много сотен тысяч си-ди дисков с любой музыкой в битком набитых огромных павильонах, которые даже трудно назвать магазинами. Хочешь запись концерта конца 40-х выдающегося ленинградского пианиста Софроницкого? Пожалуйста. Хочешь Рихтера, Гилельса, самого Рахманинова? Ради Бога. Все, вплоть до Аллы Пугачевой. Плати деньги. Не можешь — о'кей. Пойди в музыкальную библиотеку и возьми, перепиши себе. Только не распространяй, не продавай — это карается законом, а закон там чтут. И правильно делают. Замечательно, когда страна управляется законами, а не людьми. Нам бы так. У нас она управлялась и управляется людьми часто в обход законов.

В Центральном парке страны Нью-Йорк есть все — вплоть до маленького зоопарка. А на свободе, посреди деревьев и на них, бесчисленное количество белок. Ими развлекаются дети, кормят их прямо из рук. Надоело? Катайся на каруселях, качайся на качелях, играй в баскетбол или во что-нибудь другое. Загорай, раздевшись, на травке, катайся на лодках, даже на лошадях или в карете. Про разнообразие еды и вкусностей промолчим, ведь мы о духовном. Там, в Центральном парке, единая театральная установка — нечто вроде средневекового замка. Актеры для гуляющих в парке представляют пьесы Шекспира, оркестры играют Моцарта для рассевшихся на зеленой лужайке...

В раковинах парка звучат духовые оркестры, как когда-то у нас в Питере в Летнем саду. Рядом десяток станций метрополитена. Приезжай из любой точки города и выходи там, где тебе надо — к любой части огромного парка.

А в десяти минутах от парка музеи: Метрополитен, Модерн-Арт, тут же неподалеку бродвейские театры, кино и Карнеги-холл со многими залами. В нем опять же все на любой вкус. Кливлендский симфонический, Исаак Перельман, Оскар Питерсон... Это те, кого приглашает «Карнеги» сам. Эти в программках и афишах черным шрифтом. Сиреневым — те, кто сам снял этот роскошный зал: Геннадий Хазанов, русские американцы, чтобы отметить двухсотлетие Пушкина, наш российский концерт при участии Сергея Лейферкуса, Сергей Юрский...

Так о бездуховности. В этом году в столице Америки — городе Вашингтоне, который знаменит скандалом с Моникой Левински, американцы установили памятник нашему Александру Сергеевичу. В Москве, между прочим, я не нашел памятника не только Фолкнеру, но и англоязычному Уильяму Шекспиру, пьесы которого всегда укрепляли репертуар московских театров в течение последних ста лет. Нам, разумеется, не до Шекспира, у нас и Державину Гавриле Романовичу на памятник не хватило. Правда, Крупской вот отгрохали. И какая там Надя красавица! Куда Инессе Арманд до нее! И Клавдия Шиффер не потянет... Ну раз мы о женщинах, пора уже о трех старушках поведать.

ТРИ СТАРУХИ

Три старухи без зубов
Толковали про любовь.

Бродвей. Роскошный разнообразный Брод. Как мы говорили в нашем стиляжном детстве: «Прошвырнемся по Бродвею, по Броду». Это означало прогуляемся по Невскому или по улице Горького (ныне Тверской). И еще тогда в конце 40-х была шуточная песенка:

На Бродвее шумном
Чистил негр ботинки,
И блестят у Джека
Лишь белки у глаз.
Он влюбился в ножки
Маленькой блондинки,
Машинистки Полли.
Фирмы Джеймс Дуглас...

Так вот на настоящем Бродвее, где цветные афроамериканцы никому теперь ботинок не чистят, а за слово «нигер» дадут по зубам (и правильно сделают — это мы «жидами» и «черножопыми» разбрасываемся безо всякого риска), сидит на углу Брода и 55-й улицы одна расчудесная старая художница по имени Берта Харгсон. Сидит, рисует и продает тут же свою нехитрую продукцию, маленькие картинки на холсте. На них одно и то же изображение, как на детском рисунке: женская головка статуи Свободы — разными красками и детским почерком надпись на рисунке «Нью-Йорк вас любит, желает мира и счастья. Любите Нью-Йорк». Что-то в этом роде я прочитал на своем ужасающем английском. Но даже его хватило, чтобы разобрать суть. Сидит эта самая Берта на низеньком стульчике, малюет безо всякого мольберта одно и то же и продает за 25 зеленых свой нехитрый сюжет. А на прилавке лежит разрешение от мэрии делать этот арт-бизнес. Диплом в рамке. Тут же ксерокс из старых газет, где, судя по всему, фото молодой еще госпожи Харгсон и какая-то заметка. И еще ксерокс с фотографией, где почему-то группа улыбающихся нью-йоркских полицейских. Может, кореша старухи? Сама Берта в потертом плаще, седые волосы подкрашены чем-то рыжим. Голова старушки предательски трясется, глаза умные. Ну точь-в-точь Наина из нашего «Руслана»:

Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..

Но почему-то в отличие от пушкинского Финна я не ужасался, а взирал на это зрелище почти умиленно. Это надо же, в центре утреннего Нью-Йорка, средь шумного бала мчащихся роскошных машин и ярких автобусов, сидит себе десятки лет постепенно состарившаяся девушка с газетной фотографии и рисует, рисует, рисует про то, что Нью-Йорк вас почему-то любит... Нет, нет, я отдаю себе отчет, что и диаметрально противоположный взгляд на вещи правомерен...

«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой...»

Маленький, никому не нужный, отчаявшийся. Или лимоновский Эдичка, голый на 32-м этаже, на балконе, тоже отчаявшийся и обозленный на весь мир. Но я-то, гастролирующий московский актер, живущий около Бродвея на 56-й улице с женой, детьми, с моими коллегами и друзьями, знающий, что вечером у нас аншлаг на Бродвее, — мне пока приходить в отчаяние, слава Богу, не от чего.

СТАРУХА ЗА НОМЕРОМ ДВА

Позавтракав, стою на улице, на ступеньках нашего маленького отеля с красивым названием «Да Винчи», покуриваю трубочку, мимо идут утренние прохожие. Разные. Одеты кто в чем. Нью-Йорк в этом смысле также прост и демократичен, как наша Москва. На мюзиклы ходят в джинсах и кроссовках. Правда, тут же мужчины в дорогих костюмах и дамы даже в вечерних платьях. Впрочем, при этом могут оказаться тоже в удобных кроссовках, пожилым ногам в них удобнее. Мимо крылечка нашей «Да Винчи» идет-бредет старуха. По виду — ни дать ни взять старьевщица-бомжиха. Цветная, чернокожая до синьки. Губы ярко накрашены. Во рту четыре зуба. На голове ярко-красная вязаная шапка. Выцветший плащ, из-под которого спортивные брюки и кеды красноватого же тона. Идет мимо. Видит, что я курю. Попросила огоньку. Я щелкнул зажигалкой. Она, сказав «сенкс», о чем-то меня спросила. «Сорри, мэм, ай донт спик инглиш». Она спросила в смысле, на каком я «спикаю». Отвечаю, что из Москвы, русский. И тут она: «Рашен... зэтс окей. Ай эм вери лайк Набоков!» Я чуть со ступенек не сверзился: «Набоков?! Ю лайк Владимир Набоков?!» И тут она пустилась в рассказ про то, что в юности играла Лолиту в школьном драматическом кружке. Вот тебе и бомжиха-старьевщица...

Несколькими днями позже в этом огромнейшем Нью-Йорке, в огромнейшем Центральном парке, мне было суждено увидеть мою беззубую Лолиту в другой раз. Она сидела на скамейке с одним белым-белым старичком-пенсионером в очках, что-то ему рассказывала. Наряд ее был тем же, но красная шерстяная шапка была ярко-зеленой и из-под плаща высовывалось тоже что-то зеленое. Она что-то плела белому старичку, он хохотал, кашлял от смеха и отмахивался от нее руками. Затем они встали и под руку зашаркали по аллеи Центрального парка. Будь здорова и ты, моя маленькая цветная Лолита, помянувшая русского автора.

ЛЮБИМАЯ СТАРУХА

Она хорошо знала моих родителей, а меня чуть ли не до моего рождения, как гласит надпись на подаренной мне в этом американском мае ее книжице стихов, которые были сочинены и опубликованы Надеждой Филипповной Крамовой в 1992 — 1998 годах уходящего века. Ее дочь, мою ровесницу, Людмилу Штерн, также проживающую в Америке, я помню с тех пор, как помню себя, с еще довоенных ленинградских времен. Люда — писательница, а теперь и англоязычная журналистка, муж ее Виктор Штерн, американский ученый. Каждый раз, бывая в городе Бостоне, я встречаюсь с этой замечательной семьей. И каждый раз мой первый вопрос про Надежду Филипповну. И немудрено — в декабре этого года ей должно исполниться ровно 100 лет. Просто обязано исполниться. Хотя сама Надежда Филипповна просит судьбу об обратном, что как бы вполне естественно. Хотя Гете и сказал, что старость — лучшая пора человека, но, скажем, Анатолий Борисович Мариенгоф в своих мемуарах сказал: «Не верьте этому старому болтуну!» Старость не радость, как говорится в пословице. И поэт Крамова вторит:

Как трудно стало жить,
Вставать, сидеть, ходить...
Все превратилось в
сверхзадачу,
А если уж постель стелить -
я чуть не плачу.

Или еще так:

Умереть бы мне скорее,
Не роптать, не маяться,
Чтоб не видеть,
как стареет
Моя дочь-красавица.

Не правда ли, здорово! Здорово и неожиданно по повороту. Надежда Филипповна Крамова — актриса, писательница, переводчица, родилась 15 декабря 1899 года в Санкт-Петербурге в семье инженера. Училась в прославленной гимназии Стоюниной и в Школе русской драмы, посещала поэтический семинар Николая Гумилева.

В 20-е годы Надежда Крамова играла в знаменитом в то время петербургском театре «Балаганчик» и снималась в главных ролях во многих фильмах, в том числе «Наполеон», «Минарет смерти» и др.

В качестве журналистки и переводчицы Надежда Крамова работала в Берлине, перевела с немецкого несколько книг: «Дух фильма», «Карл, где ты» и др. Надежда Крамова автор пьес «Змея», «Корабль Арго», «Дети подземелья», поставленных в свое время в разных городах бывшего Советского Союза. В вышедшей в 1989 году отличной книге «Пока нас помнят» Н.Ф.Крамова рассказывает о людях, с которыми столкнула судьба и связала дружба. Среди них — Максим Горький, Анна Ахматова, Михаил Зощенко... В стихах сборника, которые написаны в 1992 — 1998 годах, есть и такие, посвященные Иосифу Бродскому, который бывал в их доме в Питере:

Не подругой была, не сверстницей —
Я на сорок лет его старше...
...Но, заслышав шаги
на лестнице,
Бормотание под дверью
нашей,
Я кидалась бегом
в переднюю,
Будто к источнику света,
Чтобы в квартиру
немедленно
Впустить молодого поэта.
А поэт, побродив
по комнатам,
Постояв у книжного
шкафа,
Говорил приглушенным
голосом:
«Я пришел почитать
стишата».
И, от окна до двери
Шагами комнату меря,
Начинал спокойно и строго,
Но вскоре, волнением
объятый,
Не замечал он, как строчки
Вдруг наливались набатом.
И дрожали тарелки
со снедью,
И в стенку стучали соседи.

Тут все для тех, кто знал Бродского, удивительно точно. И бормотание, и «стишата», и стук соседей от набата и напора молодого питерского рыжего Иосифа.

Читая эти да и другие стихи Надежды Филипповны, как-то забываешь, что они написаны женщиной после девяноста. И пусть сбудется сказанное ею недавно:

Когда моя смерть постучит у порога,
Ее попрошу: «Подожди-ка немного...
...Сейчас от стола не готова
я встать,
Еще одну строчку прошу
дописать».
И гостья, как видно,
от удивления
Присядет на лестничной
ступени
И скажет, махнув костлявой
рукой:
«Ну ладно, я завтра прийду
за тобой».

Может быть, и послезавтра... Ведь говорят же на земле обетованной: «Пусть живет до 120 лет». Моя главная американская «старуха», дорогая Надежда Филипповна! Я мечтаю приехать к вам в Бостон на ваше столетие...

Что говорить, американский май этого года был для меня выдающимся маем. Вот так бы всю оставшуюся жизнь маяться. Да где там! Хорошего понемножку...

На фото: Наш замечательный джазмен саксофонист Игорь Бутман играл дважды в Нью-Йорке с их прославленными звездами: трубачом Уинтоном Марсалисом и виброфонистом Джоном Локом. В обоих случаях возникал союз потрясающих музыкантов. В каждом клубном концерте игрались три сета. С перерывами. Примерно три часа серьезной джазовой музыки (по виртуозности, изощренности и духовности современный джаз не уступает классике).

Фото Максима Горелика, Оксаны Бутман и из архива Михаила Козакова