ДРУГОЙ НАБОКОВ

ДРУГОЙ НАБОКОВ

Ему 77 лет. Свою биографию он мог бы представить цитатой из любимого Лермонтова: «Ландшафт солдатского бивака, где на тычки составленных штыков наброшена попона»... Голодное детство на Украине, расстрел отца, а затем и отчима, ранение на фронте, четыре года в «Озерлаге» и потом — долгое существование на грани диссидентства. В его московской квартире в Измайлове на стене висит шпага Канта, на чьем надгробье красовалась эпитафия: «Ну что, теперь ты убедился, что дух материален?» Зовут его Платон Иосифович Набоков.

— Ваша фамилия наверняка доставила вам в жизни много неприятностей. Не возникало когда-либо желание ее поменять?

— Нет, не возникало. Фамилия, конечно, сыграла немаловажную роль в том, что в 1951-м меня арестовали и осудили по 58-й статье на 10 лет. Уже на первых допросах следователь показал мне пару фотографий плохого качества и спросил, знаком ли мне человек, изображенный на них. Говорю: «Вроде бы я... Но что-то не помню, где это я снимался».

Через много лет я понял, что на снимках был писатель Владимир Набоков.

В 60-е годы с трудом проходили мои киносценарии, и друзья советовали мне: «Не подписывай ты их этой белогвардейской фамилией!» Да и сейчас, когда я стал публиковать свои стихи, мне часто говорят: «Возьми псевдоним. В литературе есть только один Набоков». Но ведь это моя фамилия.

— Что вы знаете о своих предках и родне?

— Наш род издавна известен на Украине. Мой пращур Тимофей Набоков был одним из шести представителей от казачества, призванных Екатериной Великой для составления «Наказа» во время работы комиссии об Уложении. Есть в нашем роду и строители храмов, и флотоводцы, и ученые, и даже революционеры. Мой отец Иосиф Евдокимович участвовал в Прибалтике в событиях 1905 года. Свои репортажи публиковал под инициалами «И. Е.» в газете «Речь», которую редактировал В. Д. Набоков, отец будущего писателя.

Некоторые исследователи считают, что род петербургских Набоковых никак не связан с Набоковыми малороссийскими. Однако старшая сестра матери, тетя Оля, перед смертью сообщила мне, что я довожусь двоюродным племянником Владимиру Дмитриевичу. Получается, что мы с Владимиром Владимировичем троюродные братья. Во французском издании романа «Другие берега» на одной из групповых фотографий можно увидеть человека, очень похожего не то на моего деда Евдокима Ивановича, бывшего председателем Крестьянского банка в Лозовой, не то на его брата Андрея Ивановича. Кстати, в петербургском доме Набоковых на Морской бывал и мой отец. У него до ареста сохранялись бумаги с факсимиле В. Д., его визитные карточки...

— Как вы попали с Украины в Москву?

— Я родился в Константиновке, где отец до революции работал управляющим стекольными заводами. Лет пятнадцать его отовсюду «вычищали» как беспартийного с непролетарским происхождением. Арестовали в 1933-м, когда он был управляющим заповедником «Аскания-Нова». Кстати, петербургские Набоковы — свойственники Фальц-Фейнов, которым принадлежал заповедник...

Перед отъездом в «Аскания-Нова» отец развелся с матерью, дабы, как он выразился, более не доставлять семье неприятностей. Она вышла замуж за рабочего из Донецка, у которого в подмастерьях когда-то ходил, представьте, Хрущев. Мой отчим Григорий Анисимович учил Никиту правильно держать рашпиль. Хрущев его вызвал в Москву, назначил главным инженером-механиком «Метростроя», а вскоре подписал трудовому наставнику расстрельный приговор...

Спустя двадцать лет благодаря выступлению Хрущева на XX съезде был освобожден из лагеря ваш покорный слуга. Хрущев об этом, разумеется, не знал.

— Платон Иосифович, в стихах и прозе Владимира Набокова не раз описывается его гипотетическое возвращение с «других берегов» на родину, неизбежный арест и расстрел. Получается так, что чаша сия досталась «другому Набокову». Вы об этом не задумывались?

— Я могу только удивляться, что мой арест произошел так поздно... Видимо, должен был я пройти до лагеря и войну, и много чего еще. Выпускной вечер нашего класса состоялся 18 июня 1941 года. В августе я был уже пулеметчиком на Калининском фронте. Ранение, контузия... Выписавшись из госпиталя, поступил в Литературный институт в семинар Асеева и Сельвинского.

— Ну уж в Литинституте ваша фамилия наверняка привлекала внимание!

— В начале 1943-го я стал ходить в печально известный кружок студента нашего института Аркадия Белинкова. Это собрание чем-то напоминало масонство. Мы сходились на квартире недалеко от института, задергивали шторы, зажигали свечу и читали друг другу стихи, которые тогда опубликовать было невозможно. Гумилева, Ахматову, Цветаеву... Но про Набокова никто из моих друзей не слышал.

Любопытная история произошла в 1944-м. В издательстве «Московский рабочий» вышел сборник стихов студентов-фронтовиков. Там было и одно мое стихотворение. Приблизительно через полгода вызывает меня к себе директор института Федосеев. В его кабинете сидит какой-то человек, смотрит в окошко. Узнаю, что из Австралии на мое имя пришло письмо от некой писательницы. Каким-то образом наш сборник попал ей в руки, и вот она спрашивает, не родственник ли я знаменитому писателю. Федосеев говорит: «Я тебе этого Набокова достану. Прочтешь, напишешь ответ, мы отправим».

Через несколько дней вручают мне «Защиту Лужина» и «Дар». Обе книги — с какими-то штемпелями, на них я внимания не обратил. Не могу сказать, что они стали для меня каким-то откровением, они были фактически мне навязаны. Тут уж не до поэзии... Написал я коротенькое письмо, принес Федосееву. Не знаю, дошло ли, но спустя семь лет на следствии мне «шили» австралийский шпионаж.

На первом же допросе на Большой Лубянке начальник 7-го отдела МГБ полковник Серый кричал: «Я лично расстрелял твоего отца и тебя расстреляю!» В итоге меня осудили на 10 лет за групповую антисоветскую агитацию — все члены кружка Белинкова давно сидели, меня взяли последним. Попал я в Особый закрытый режимный лагерь № 7 «Озерлаг». И там в третий раз в жизни меня спросили, кем я довожусь «тому самому» Набокову. С подозрением на открытую форму туберкулеза меня положили в Братский «легочный» барак. Этим отделением заведовал Товий Николаевич Пешковский. И как-то раз он спрашивает меня: «Вы не родственник Сирина?» Оказалось, будучи в эмиграции в Харбине, Пешковский полюбил стихи Набокова. В нашем бараке он собрал вокруг себя общество любителей искусств «Братское Болдино», мы устраивали в крошечной кабинке Пешковского поэтические посиделки. Тогда же я впервые услышал стихи Набокова-Сирина. Читал и свои стихи, сочиненные в лагере...

— Но ведь записывать что-либо в лагере категорически запрещалось.

— Я нашел вот какой способ схоронить до поры до времени свои сочинения. Была там у нас своя самодеятельность. Еще в школе занимался я в кукольном кружке, небольшой театрик мне и в лагере удалось создать. И тогда я догадался прятать свои рукописи в кукольные головы.

— И вам удалось вывезти на волю этих кукол, начиненных стихами?

— Почти удалось... Я боялся, что кукол со мной не выпустят. Но перед освобождением начальник лагеря попросил меня дать концерт в одном из лагпунктов по дороге на Тайшет, где я должен был получить билет до Москвы. Ну, думаю, сама судьба мне благоволит! А тот лагпункт оказался детской зоной, где находились дети заключенных. Реакция детей на самые веселые интермедии, неоднократно проверенные на взрослых, потрясла меня похлеще всех ужасов, что довелось увидеть в лагере. Я не услышал ни единого смешка.

Но после спектакля дети стали упрашивать меня оставить им кукол. Я не мог отказать. Взял с собой на волю только дьячка из чеховской «Хирургии». В его голове хранились поэмы, восстановить которые по памяти было невозможно.

Вернулся в Москву — и там новые проблемы. Пока не устроишься на работу, тебя не прописывают, пока не пропишешься — не трудоустраивают. Мне эта чехарда надоела, я пошел в ЦК. И попал к очень порядочной женщине, которая сама 25 лет отсидела в политлагерях. Она меня направила в клуб «Вторсырья», где я стал руководителем художественной самодеятельности.

Тогда же я написал задуманный еще в лагере киносценарий «Жизнь прошла мимо»: политзек бежит из лагеря, но потом сам возвращается обратно, дабы не подвергать опасности свою семью. И Ромм хвалил этот сценарий, и Калатозов, и Донской. Но всем было понятно, что поставить такой фильм никому не разрешат. Пришлось мне в соавторстве с Маро Ерзикян переделать политзека в уголовника. Фильм «Жизнь прошла мимо» снял в 1958 году Владимир Басов.

И началась моя новая трудовая жизнь. Писал сценарии научно-популярных фильмов, читал лекции об истории кино. Работал на телевидении — пока не высказал на открытом партсобрании (в КПСС я не вступал) нечто весьма принципиальное по поводу высылки Солженицына. Пришлось уйти. Поступил в отдел информации НИИавтопрома дослуживаться до пенсии. Вернулся к любимому с юности занятию — океанологии. Довольно долго был одним из руководителей международных кинофестивалей любительских подводных фильмов, которые проводились в Эстонии до распада СССР...

— А как же стихи?

— Все это время писал «в стол». Вплоть до 1990 года, когда в издательстве «Московский рабочий», в сборнике «Средь других имен», появилась моя первая подборка.

А в 1991-м я был наконец реабилитирован...

Илья ЛАЙНЕР