БАРОН ДАНТЕС, АГЕНТ ОГПУ

БАРОН ДАНТЕС, АГЕНТ ОГПУ

Писателю Давыдову минуло 75.
Родился он день в день спустя 100 лет после Петербургского потопа. «Странное сближение», — говаривал в подобных случаях Пушкин, описавший потоп 1824 года в «Медном всаднике». В случае с Давыдовым сближение не странное.
Все грандиозные события русской истории большинству из нас известны вовсе не из трудов Соловьева и Ключевского, но по стихам, песням, частушкам, романсам. Что мы знаем о русско-японской войне? «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!» — это, кажется, все. Но и этого более чем достаточно.
Участник войны, политзек Давыдов, полвека роющийся в архивах, сумел нас убедить: о великих исторических потрясениях и потопах больше, чем о фигурах царей и цареубийц, могут рассказать потомкам багажная квитанция, пейзажная открытка, надтреснутое стеклышко пенсне.
Матушка история, как и высокая поэзия, растет Бог знает из какого сора.
Давыдов не мифологизирует — он поэтизирует историю. Мифы Давыдов именно что развеивает, с упоением, «пиитическим» азартом. Так развенчивал мифы его любимый герой — «бурный Бурцев», изобличитель провокаторов и стукачей.
Все очень просто: Бурцев — поэт. Провокатор Азеф — пошляк.
В прозу Давыдова свежему читателю въехать поначалу трудно. Если не сообразить: это не романы — книги стихов, даже по ритму напоминающие то раек, то блатной фольклор, то гекзаметры, то современного нам Жванецкого.
Вот последнее стихотворение Давыдова — когда-нибудь оно войдет в третью книгу романа «Бестселлер». Так он и складывается, по кирпичикам, «Бестселлер», еще не завершенный, но уже увенчанный несколькими премиями.
Так складываются и лучшие книги стихов. Книга стихов — судьба автора...
Странно, что прозу Давыдова не читают с эстрады. Публика визжала б от восторга. Сам пробовал читать ее вслух — не мог остановиться. Попробуйте и вы в один из новогодних вечеров — успех у публики под Елкой вам точно обеспечен!

Михаил ПОЗДНЯЕВ

Охота мне представить вам нерусского агента русской агентуры. Придется, правда, огорчить вас отсутствием погонь, кровопролитий и архисложных пертурбаций. Не та была пора, что нынче. А та, которую, вздыхая, мы называли мирным временем. То бишь до пролетарских революций и гражданских войн.

Прошу вообразить убежище-берлогу Владимира Львовича Бурцева в Париже. Портреты на стене — разоблаченных Бурцевым сексотов. Правофланговым был Азеф. К нему пристраивались те, кого Владимир Львович именовал своими крестниками: агенты калибром поменьше. Для завершения панорамы раздобывался Бурцев снимками сотрудников Рачковского, матерого зав. заграничной агентуры при Департаменте полиции, что находился в Петербурге, на Фонтанке, но в стороне от чижиков и пыжиков, которые беспечно пили водку.

Среди парижских стрикулистов был под рукой Рачковского и некто Бинт. Не из аптекарей, о нет! Не улица, фонарь, аптека, но все же чуешь поначалу не просто марлю, а будто бы ползет наш Бинт по сцене, где Хлеб, Вода и проч. из пьесы Метерлинка, известной многим поколениям девочек и мальчиков... Как мне не улыбнуться одному из них? На «Синей птице» он бывал раз пять. Но примечательно: любил отнюдь не всех пернатых. Песнь о Буревестнике читала ему бабушка. И он сказал немножечко картавя, опасливо и зябко: «Не нгавится мне эта птичка».

Не нравилась она и Генри Бинту. Бинт смолоду боялся буревестников. Тому, кто уважает собственность и власть, любые буревестники без нужды. Я чувство Бинта разделил бы, когда бы, как и он, владел в Эльзасе, в городочке Сультс, уютным двухэтажным домом с покатой черепичной крышей.

Дом тот гляделся окнами на крохотную площадь, и плоскогрудая мамаша, поблекнув в домоводстве, следила умиленно за плац-парадной маршировкой школяров. Ее сынок Анри — иначе Генри, дождавшись очереди, вышел в генералы по фамилии Буа, и все ему повиновались. На площади есть каменная стела, она обнесена чугунными цепями, веригами посмертной славы его превосходительства Буа. Он с русскими сражался в Крыму за Севастополь.

Мои приятели с Садовой-Спасской не взяли б нипочем под козырек. Да и вообще играли мы не войсковую регулярность, не плац-парад, а казаков-разбойников. Эльзасцы, горожане Сультса, нас никогда понять бы не могли. С годин Наполеона казак для них — и был разбойник. Таков менталитет. Но я-то с этим не согласен, а горожане в Сультсе... что с них взять? Изготовляют шелковые ленты, плодят себе подобных шелкопрядов.

Их окружают горы, названием Вогезы, на картах контурных Европы мы в школе рисовали что-то вроде печени. Нет, не циррозной, а вполне здоровой, подобно печени мсье мэра в том городке, где Генри Бинт родился, рос — и вырос.

Каков красавец мэр, барон де Геккерен-Дантес! Все горожанки млеют. Им ведомо, что в молодости мсье барон стрелялся, но остался жив... Военный суд приговорил кавалергарда к лишенью живота.

Наш царь живот ему оставил. И выслал за границу.

Жандармский офицер велел подать кибитку убийце Пушкина. В кибитке поместилась его жена, свояченица Пушкина. Жандармский офицер сказал вознице: «Пшел!» — и поплелася тройка рысью как-нибудь: весна, распутица, туманы, и капель, и бездорожье русское, и тряска, тряска, тряска... брюхатая жена Дантеса едва не выкинула. То было раннею весной тридцать седьмого. Ну, Жорик, бог твой счастлив! И ты знаешь почему? Ты ускользнул от карлика Ежова.

Тот карлик был народным комиссаром. Сказал он всем, сказал в тридцать седьмом: а мы, чекисты, изобличили бы Дантеса, международного агента, служившего царизму, и защитили б Пушкина А.С., служившего народу.

Шло юбилейное собрание в Большом, товарищ Сталин находился в царской ложе. Внизу в малинно-золотистых всплесках, в хрустальном преломлении лучей огромных люстр зыбилось собранье читателей великого поэта и почитателей великого вождя.

Товарищ Сталин легонечко, как хан в Бахчисарае, прихлопывал в ладони.

Ну, из Большого он вернулся в Кремль. И задал там пирушку. Пред ним в бокале красного вина пылала электрическая искра. Он был невесел и, с укором глядя на карлика Ежова, сказал задумчиво: «Живи товарищ Пушкин в нашем веке, он тоже умер бы в Тридцать седьмом». И сотоварищи сообразили, что комиссар Ежов перегибает палку...

Дантес, напротив, кадры подбирая, попал в избранники французского народа, в каких-то ассамблеях заседал, примкнул к Луи Наполеону — и угодил в сенаторы. Но вот вопрос. Быть может, сталинская «рукавица», которая ежовая, нарком, и недомерок, и алкаш, был прав: Дантес — агент разведки? Наш государь, хотя Дантеса выслал, встречался с ним потом еще в Берлине. О Пушкине слезу не уронили, разговор был важный, политический. Наш государь барону доверял. В Париже, на рю Гренель, в посольстве, барон де Геккерен своим был человеком. И вхож к послу, барону тоже...

Теперь — для закругления — вернусь я к Генри Бинту, доброму эльзасцу.

Отец его служил в муниципалитете в известном граде Сультсе, где и дворовым псам повязывали шелковые ленты. Служил исправно, долго. Сын вырос. И участие в нем принял не кто иной, как Жорж Дантес. Напоминаю: он был мэром в Сультсе. Не слишком долго, но все же был. К нему и обратился старший Бинт: нельзя ли порадеть родному человечку?

Не знаю, долго ль, коротко Дантес присматривался к Генри. А тот уж зрелым был, обстрелян, нюхал в меру порох, неглуп, услужлив. И барон Дантес пустил, как пробный шар, запрос в российское посольство. Вслед за чем пустил Бинта по линии разведки. Само собою — внешней.

Вот образец для молодых. Во-первых, Бинт всегда любил начальство. Во-вторых, умеючи громил народовольцев в стране Швейцарии, где правит гласность. И, в-третьих, «наружку» вел он деликатно, ни разу не был бит по морде, что, к сожалению, с его коллегами случалось. Не обходили Бинта знаками вниманья: он зачастую л и ц сопровождал — лиц императорской фамилии в их заграничных путешествиях.

Он по делам служебным и сам, бывало, наезжал в пределы нашего Отечества. Там, где надо, читали: «На основании распоряжения директора Департамента полиции предъявителю сего оказывать полное по его требованию содействие». Живал французско-подданный в столице, в «Англетере», и у нас, в Москве, конечно в «Метрополе». Он занимал там номер в третьем этаже, окнами на площадь, где Карл Маркс ударил кулаком по наковальне.

Вообще же Генри Бинт жил год за годом не в Сультсе — в стольном городе Париже. Он был здесь правою рукой Петра Иваныча Рачковского, искуснейшего шефа российской заграничной агентуры. Да, правою рукой. А что до ног, до левой и до правой, — чрезвычайно были крепкие лодыжки, а икры твердые, как камень, по которому ударил Карл Маркс. Обуты были ноги те в штиблеты, выбранные архитщательно. Короче, господа, не просто конечности — спецконечности филера, агентухи, топтуна, профессионала наружных наблюдений.

Носили ноги Бинта по всему Парижу. И здесь и там он знал гарсонов и консьержек, швейцаров, горничных, цветочниц, продавцов газет. С одними был он важным, как рантье; бывал и шустрым, точно колобок.

В кафе большого дома, стиль модерн, что на бульваре Пост-Рояль, Бинт — завсегдатай. То место встречи изменить нельзя — оно для встреч агентов...

О, как непринужденно Бинт входит на террасу кафе «Арктур»! В его руках роман Леру о тайнах желтой комнаты. Непостижимо! Убийство совершилось в спальной, закрытой изнутри. Бинт романом увлечен, но тот субъект, который для него объект, из поля зрения не ускользает. А вот еще. Он, знаете ли, любит «держать проследку» в другом кафе — «Вьенуа». Там и скрипач, и пианист, и музыка, понятно, венская, как булочки и кофе. И главное, не пахнет писсуаром, аккуратист-эльзасец этой вони не терпит. И кофе... Пустую чашку унесут, а блюдечко оставят. Ты кофе пьешь, а блюдца — в стопочку. И по числу их предъявляют счет.

Он по счетам платил исправно, честно. Начальство не обсчитывал, хотя, конечно, знал, что те обсчитывают государя на «представительских». Вообще, скажу вам откровенно, Бинту не напрасно протежировал Дантес. Сотрудник заграничной агентуры глубоко сознавал, что быть слугою при легитимном государе — честь великая.

Дантес и честь? Великосветский шкода! Но...

Я вздрогнул, я был прямо поражен: «Мой дядя умер...» Вообразите: сын Пушкина, в чинах уж генеральских, приехал в полк печальным. Что такое?

«Мой дядя умер...»

Сын Пушкина так называл Дантеса — убийцу своего отца.

То было в 95-м. Не знаю глубину печали протеже барона. Могу, однако, вас заверить, в фамильном склепе Дантесу не пришлось краснеть за Бинта.

Краснели неба склоны. Эльзасец продолжал служить короне. Была уж пенсия близка. Да вдруг и охлестнули вихри. Корона набекрень, российский государь отрекся от престола, и Департамент на Фонтанке обезлюдел. Источник регулярных поступлений на расчетный счет ужасно быстро высох.

А тут и приглашение — на рю Гренель, в посольство.

В посольстве объявился представитель временных. И занялся он ликвидацией всей заграничной агентуры. Он полагал, они теперь без нужды российской демократии. Бинт, напротив, полагал иное. Уполномоченный от временных привлек его к разбору всей совсекретной документации. Как говорится, на общественных началах. А в смысле пенсии бедняга получил отлуп. Да ведь и то скажу, чего от временных дождешься...

Мсье Генри, тож Анри, впрочем, остался на плаву, как на плоту. Он не был лыком шит, поскольку не был русским; эльзасцы ж бережливы и расчетливы. Тот «плот» имел название — бюро. Ну да, сыскное частное бюро. Вот вам и адрес — рю Прованс; на всякий случай телефон: Центр, 73-99.

Я телефончик указал на всякий случай. А Блок не зря сказал, что нас подстерегает случай. Они бывают всякие, и тот, речь о котором здесь, сейчас, — и подтверждает, и утверждает насущную необходимость специальных служб. И это — в отличие от демократов, потому и временных, — отлично понимали дзержинские-менжинские.

Короче, Бинта пригласили служить рабочим и крестьянам страны Совдепии.

Вообразите поворот: агент ОГПУ был завербован убийцей Пушкина — мсье Дантесом!

Недавно, сам я слышал, историк-обскурант, кормящийся от алтаря, пытался умалить заслуги Бинта: он-де еврейского происхожденья. Помилуйте! Барон Дантес, ей-ей, не стал бы протежировать жиду. К тому ж взглянули б вы на фотографию. Круглоголовый, кругломорденький, коротконосый. Ну ничегошеньки семитского. Вот разве нос? Тупой, недолгий, как у Карла Маркса. Конечно, форма носа — фактор. Да, фактор человеческий. Однако иногда обманчивый.

Другое дело — две фотографии, лежащие в архиве. Их надобно датировать, как и словесные портреты. Та фотография поблекла, как и Бинт. На ней ему за шестьдесят. А на второй — за семьдесят. Он шаркает, и у него одышка. Но служит Бинт большевикам честнее честного. Всему, товарищи, черед. Следил до революции, следил он за эсерами и за эсдеками, за анархистами и за кадетами.

Отныне он следит за монархистами.

Непотребство? Бинт отверг заветы покойного Дантеса?

О-о, надо вам сказать, Бинт взбунтовался. На монархисто-эмигрантов, мести черни убежавших, ветеран царской спецслужбы смотрел отнюдь не дружелюбно: все они изменили государю. Да, поминают государя в храме на рю Дарю, но покаянья в их поминаниях не слышно! Заканчивают вечной памятью всем верным слугам, но — Малышеву дали помереть в забвенье! Само собой, не только Малышеву, но этот почему-то больнее прочих задел чувствилище эльзасца...

Ваш автор совершенно разделяет огорчение мсье Бинта. При государе-самодержце был Малышев великим князем царской кухни. Дурные запахи харчевень-живопырок не выносил. И посему сбежал из царства всех трудящихся. И умерщвлен был на чужбине царский повар отсутствием провизии. Погиб знаток и мастер кулинарии! И что ж мы с вами видим, россияне?! В поместье на Изумрудном взморье столуются Романовы у чужеземцев. И пахнет кулинарнейшим космополитизмом совместно со свининой в апельсинах.

Мсье Бинт, старик, достойный весомого значка Почетного чекиста, нисколько не желал почить в каком-то захолустье, как Малышев. Хотел он почивать поближе к милому пределу, в Вогезах, в краю Эльзасском, в городочке Сультс, где сохранил он дом под черепичной крышей и с окнами на маленькую площадь.

Но прежде надо было «выбить» пенсию. Ему и не отказывали, но и не произносили «да». Гм, как-никак, а протеже Дантеса... Конечно: пенсионные надежды отраду старцам подают. Но им, надеждам, не мешает, как нынче бы сказали, материальная подпитка. Откуда взять? Бинт был смекалист, не меньше, чем постсоветские чекисты, и стал иметь профит от сбыта — помаленьку, помаленьку — кое-каких бумажек агентуры. Помянутый историк-обскурант презрительно отметил: этот Бинт, всего-то навсего «наружка», источник либо лживый, либо плохо информированный. Ой ли? Мсье Генри был конфидентом Рачковского. Шеф дорожил им. Шеф ему доверил хранить архив.

...Теперь стоял Октябрь на дворе. Потом уж, в январе, на третье в ночь, снег выпал, это также всем известно, как то, что и Октябрь встал надолго.

Коль скоро вышло так — не следует, мне кажется, казнить нам ветерана сыска лишь за то, что поставлял он «матерьялец» Бурцеву. Историк Бурцев от алтарей нимало не кормился, он в средствах ограничен был чертовски. Но все же покупал, но все же прикупал. И вместе с тем просил он старика здесь уточнить, а там вот сверить его — разоблачителя агентов — воспоминанья.

Вспомнить, право, было что. И попытку задержанья Бурцева в Стамбуле — мсье Бинт руководил той операцией. И попытку умыканья Бурцева в Марселе — к сему опять же был причастен Бинт...

Все это дело прошлое... А нынче — сей старичок, имевший надобность в ремонтах у дантиста, в лекарствах и в продкарточках... я, кстати, привычно полагал, что все «талоны» и «карточки» изобрела Совдепия, — и был немало удивлен, узнав, что и в Париже мсье Бинт и на себя и на жену — супружество большого стажа — получал продкарточки...

Бестселлер века, черт дери! Какие тиражи, какие ареалы!

Какое вдохновенье для нацистов — немецких, русских, постсоветских!

А знаете ль, не только для нацистов. Нет, нет, берите шире, выше, глубже...

Юрий ДАВЫДОВ