ИНФАРКТ

ИНФАРКТ

Был соблазн вместо некролога Анатолию Собчаку перепечатать в этом номере статьи его наиболее яростных обвинителей начиная с 1996 года. Пик, правда, пришелся на осень девяносто седьмого, когда часть московской прессы в лучших традициях шестидесятилетней давности издевалась над сердечной болезнью санкт-петербургского мэра. Особо остроумные изощрялись в зубоскальстве по случаю его бегства в Париж, клеймили симулянтом, а жену его, Людмилу Нарусову, оскорбляли в таких выражениях, какие и в тридцатые годы были редкостью в отечественной печати. Последние по времени нападки на Собчака датировались ноябрем прошлого года, когда один очень острый в прошлом публицист в одном очень надрывном и фарисейском издании буквально смешал супругов с грязью, нимало при этом не озаботившись некоторой несоотносимостью собственного масштаба и роли Собчака в российской истории. У нас роль в истории как-то подозрительно тесно увязана со статусом, а социальный статус Собчака, положа руку на сердце, осенью прошлого года был — никто. Пенсионер с сомнительным прошлым.

...Можно бы, можно бы. Просто чтобы журналистское сообщество в очередной раз задумалось, кому подавать руку, кому — погодить. Но Собчак — если вообще возможна смерть «за что-то» и «во имя чего-то» — умер не для того, чтобы опровергнуть своих клеветников и доказать серьезность своей болезни. Смерть не аргумент. В конце концов те, с кем я сегодня полемизирую — опять-таки не особенно стесняясь в выражениях, потому что контекст у нас такой, — тоже когда-нибудь умрут. Все умрут. И все-таки — если какое-нибудь grand peut-etre действительно существует и земная наша жизнь не ограничивается вот этой живописной временами помойкой — я хотел бы верить, что мне зачтется собеседниковская статья 1997 года «Руки прочь от Собчака». Невозможно быть живым и не виноватым, сказал когда-то мой любимый писатель. Весь наш выбор, добавлю я, сводится только к тому, перед кем нам быть виноватыми.

И какая, в сущности, разница, что один оппонент Собчака, его былой соратник, автор бестселлера «Собчачье сердце», находится сейчас в местах не столь отдаленных и считается заказчиком чуть не половины убийств в Петербурге, паханом крупнейшей банды. А другой его оппонент, несмотря на весь свой пафос и фотографии на фоне Юрия Лужкова, тоже не прошел в Госдуму, а число коллег, относящихся к нему уважительно или хоть терпимо, тает с каждым днем. А третий спился. А четвертый, хотя его-то как раз логично было бы поставить на первое место, благополучно превратил культурную столицу в криминальную, потому что не гнушался обществом людей, которые даже в криминальном мире считаются беспредельщиками. Сегодня этот перебежчик из лужковцев в путинцы заявляет, что всегда считал Собчака личностью уникального масштаба — он, все последние годы намекавший на его «грандиозные хозяйственные злоупотребления», он, как раз и сидевший на хозяйстве при Собчаке и потому ответственный за них в первую очередь... Бывший мэр был такой удобной мишенью для всякого рода крепких хозяйственников! И для визгливых публицистов, прикормленных этими крепкими хозяйственниками, но упорно делающих вид, что это они так мстят «прожекторам перестройки» за свои поруганные идеалы. Мы в вас так верили, так верили! — а вы квартиру незаконно приватизировали... А другой десять тысяч долларов незаконно получил... А третий что-то там мухлевал со зданием своей академии... Собчака было так удобно топтать, когда надо было скомпрометировать идеи, которые он провозглашал! Он так был хорош для расчетов с нашим общим прошлым! Кто же знал, что у него ДЕЙСТВИТЕЛЬНО было больное сердце. Что он, заклейменный ярлыками позера и фразера, не врал, оказывается, когда жаловался на здоровье.

Впрочем, что я обо всем этом. Я ведь собирался о нем, и не столько даже о нем, сколько о его генерации политиков, о знаменитой «первой волне», в которой он был признанным лидером. Сейчас, в общем, не так уж важно свести счеты, хотя ни одна гнусность, по идее, не должна оставаться безнаказанной: о воздаянии есть Кому позаботиться. Сейчас важнее понять, что с ними со всеми стало — и почему.

А стало, между прочим, одно и то же: «путь всякой плоти», удручающая типичность судеб. Межрегиональная депутатская группа по своему составу была неоднородна: были там диссиденты со стажем, были и вполне благополучные при советской власти люди — не было только партийных функционеров (в этом и состояло ее принципиальное отличие от Горбачева и его окружения, которое в итоге оказалось непотопляемым). Анатолий Собчак умер в Светлогорске, куда приехал агитировать за Путина, — умер один, в гостиничном номере, от острой сердечной недостаточности. Болезнь его обострилась в последние годы после нескольких вызовов на допрос с отчетливо просматривавшейся перспективой ареста. Инкриминировалась бывшему мэру незаконная приватизация квартиры для племянницы. Два года Собчак вынужден был провести в Париже, где жил крайне скромно: Париж — город недешевый. Галина Старовойтова убита в Петербурге (нынешний мэр не счел нужным явиться на ее похороны — никто так толком и не знает, где он был в это время). Следствие не дало никаких результатов, но — видимо в порядке самооправдания — бывшая Контора Глубокого Бурения усердно распускает слухи о том, что у покойной были какие-то чрезвычайно темные финансовые дела. Сергей Станкевич находится в эмиграции в Польше. Первая волна легальной демократии вообще обернулась четвертой волной эмиграции: кто-то уехал сразу, не надеясь на перемены и пользуясь щелью в «занавесе», а кто-то вынужден был спасаться от грозного постсоветского правосудия. Академик Аганбегян оказался под следствием. Гавриил Попов пописывает тихие статьи с довольно ядовитыми похвалами в адрес нынешнего московского мэра, но не переходит в них известных пределов — и платой за это является спокойная старость. Безусловно, демократ и умница Попов не может не видеть, что творится в его городе. Но, вероятно, при желании ему тоже можно бы предъявить много интересного — хотя бы публичное высказывание о том, что чиновники не могут не брать взяток. Василий Селюнин умер в нестарых еще годах. Звезда «Взгляда» Владислав Листьев убит, виновные не найдены, наиболее вероятная причина — передел рекламного рынка. Несколько раз возбуждалось уголовное дело против руководительницы питерского телевидения в 1990 — 1993 годах, создательницы «Пятого колеса» Бэллы Курковой, ныне на телевидении не работающей. Ей тоже шили какие-то финансовые злоупотребления. Относительно благополучны два Юрия — Черниченко и Афанасьев, — но влияние их на русскую политическую жизнь стремится к нулю, а выступления становятся все реже.

Любимец межрегионалов, Ельцин сегодня на пенсии с начисто разрушенным здоровьем. Ему инкриминируется главным образом наличие у него кредитной карточки с восемьюдесятью тысячами долларов. Если бы не президентская неприкосновенность, гарантированная Путиным, никто не пообещал бы Ельцину, что его, как Собчака, не отвезли бы однажды на допрос .

Сейчас, кстати, о Собчаке продолжают говорить без особого пиетета. Он умер, агитируя за Путина, — то есть своими руками вел на Русь диктатора, поддерживая его только потому, что диктатор этот — гарант его и его друзей безопасности. Глядишь, и Станкевич вернется. Ельцин и Собчак, опасаясь справедливого возмездия, поставили во главу страны бывшего гебиста, человека без убеждений, с ледяными глазками тирана — так в описании наших особенно либеральных либералов выглядит вся эта комбинация. Они все возмездия боятся, видите ли, вот и отняли у русских их драгоценную свободу... Да за что возмездия-то? За приватизированную однокомнатную квартиру? За десять тысяч Станкевича? За неправильно оформленную аренду академии Аганбегяна? За «Bank of New York» — скандал, оказавшийся полнейшим пуфом? Я убежден, что, когда историки будущего получат наконец полную информацию о злоупотреблениях демократов первой волны и о реальных преступлениях их пылких обвинителей, демократы первой волны, пусть даже с Ельциным и его семьей во главе, покажутся им детьми. Детьми, полезшими во взрослые игры. Кроткими поедателями говядины, которых людоеды клеймили за то, что они не вегетарианцы.

Собчаку никогда не простят, что он вырастил Путина-политика. Да что там! Многого ему не простят — славы, свободной и умной речи, всей питерской политической школы... У нас сейчас сплошь и рядом сетуют на массовый призыв петербуржцев в большую политику. И никому не приходит в голову, что никакой питерской мафии нет — было б откуда, призвали б еще откуда-нибудь. Но неоткуда. Потому что вырастить себе политическую смену сумел один Собчак. Только при нем в городе действительно стало возможно формирование мощной демократической элиты, с которой не справился и его преемник. Конечно, ни Катерли, ни Чулаки, ни Салье в сегодняшнем Питере большого влияния не имеют. Но в Москве на самый верх прошли именно «птенцы гнезда», те, кому Собчак не помешал сформироваться и реализоваться. Ельцин выкосил вокруг себя всех, Гавриил Попов сами знаете кого посадил на свое место — но Собчак сумел сделать Питер средой, в которой сформировалось несколько крепких политиков. В первую очередь Чубайс. Это и есть следующее поколение русских демократов, «вторая волна» — люди, сочетающие либеральные убеждения с железной политической волей. Такое сочетание возможно. И — не упрекайте меня в сервилизме, я давно все это говорю — оно лучше, чем политическая воля без всяких убеждений (вариант нерушимого блока ОВР).

Но я так и не подобрался к главному — почему всем им, кумирам отечественной интеллигенции восьмидесятых годов, — так страшно воздалось впоследствии? Что это — действительно месть за поруганные идеалы? Насмешка истории? Естественное следствие свободы, которую они сами здесь посильно насаждали?

Легче всего — и пошлее всего — было бы сказать: революция пожирает своих детей... Так ведь то революция. Она неизбежно кончается террором, столь же разнузданным и кровавым, как недавняя вольница, — потому и пожирает. А демократия устанавливает не террор, а закон — если, конечно, она нормальная демократия, а не полная ее профанация. Есть еще версия, что Собчак и его единомышленники сами низвергли слишком многих кумиров — вот и оказались жертвами свободы. Если бы свободы! Конечно, в том, как их топтали, была уже упомянутая зависть черни, ненависть людей убогих и нереализованных — к людям блестящим, эффектным и состоявшимся. Но это далеко не объясняет всех процессов, происходивших в России в последние пять лет. А суть этих процессов была вот в чем: беззаконная, непродуманная и половинчатая русская свобода легализовала самых разных типов, в том числе и довольно омерзительных. Они воспользовались этой свободой для накопления капиталов и завоевания постов, после чего она стала им не нужна. Следовало скомпрометировать тех, кто ее олицетворял. Тех, кого не удалось скомпрометировать, убили. В ход шло все, годился любой компромат, всякое подобие взятки, малейшая ошибка — а таких ошибок не могло не быть во времена большого русского перелома, когда старый закон оказался упразднен, а новый еще не написан. Во времена той оттепели забывались многие. Надо отдать должное демократам первой волны: ничего серьезного на них так и не нарыли.

Господи, как просто было бы объяснить происходящее всенародным разочарованием в реформах! В изложении иного публициста все выглядит так: они пришли, мы им поверили, они наворовали и нас разочаровали... Сейчас-то при сравнении тогдашних наших кумиров с нынешними олигархами, мэрами, хозяевами крупнейших корпораций отчетливо видно: ничего они не наворовали. То ли не умели, то ли действительно — подумать только! — ставили перед собой другие задачи. А вот привели они — и это уж неизбежная издержка свободы — тех, кто воровать умел и любил. И ситуацией беззакония немедленно воспользовался. Не прошло и пяти лет, как власть сменилась: в России традиционно уважают не того, кто живет, а того, кто УМЕЕТ жить. Пришли умельцы. Они называли себя прагматиками и в некотором смысле таковыми были.

Единственный порок наших либералов заключался именно в том (мне приходилось писать об этом многажды, так что я опять-таки не перестраиваюсь), что свобода для них была категорически несовместима с жесткостью. Горбачев так и не смог ни в чем определиться, Собчак так и не смог применить против Яковлева ни одного яковлевского демагогического приема — только Ельцин удержался у власти, потому что всегда отвечал на один удар двумя. Идеализм либералов, которым теперь так охотно шьют сплошную болтовню и прекраснодушие, весь сводился к тому, что несчастная эта публика совершенно не умела защищать свои завоевания. Заложниками их нерешительности оказались все, кто либералам поверил и за ними пошел. Огромное количество народу сложили свои репутации на алтарь очередной российской реформы, но постоять за этих людей было некому. Красно-коричневые объявляли их врагами народа, бандиты грабили, продажные писаки шельмовали — а власть в ответ разводила руками: но у нас же свобода!

Когда свобода дошла до полного беспредела, власть перепугалась и расстреляла Белый дом. Это было очень по-ельцински — тушить огонь соломой. Но мерзавцы от этого не перестали быть мерзавцами, баркашовцы не стали ангелами. В другой раз власть перепугалась, когда на ее глазах, при ее прямом попустительстве возник небывалый блок тоталитариев и чиновников, грозивших задушить все российские свободы. Власть отозвалась мерами столь же адекватными, сколь и расстрел Белого дома. Это опять сработало, но противников тоталитаризма замарало еще больше. В том-то и дело, что нормально, регулярно и целенаправленно защищать свободу — самыми жесткими, но законными методами — Ельцин не умел. И потому победы над коммуно-фашистами и лужково-примаковцами всегда оказывались самоубийственными, пирровыми. Ельцину навсегда зачтется, что он выиграл эти бои. Но никогда не забудется и то, КАК он их выиграл.

Если бы Собчак и его единомышленники, получив в России всю полноту власти, сумели оказаться политиками в истинном смысле слова — шантажистами, хитрецами, тактиками, — они могли бы избавить страну от десяти лет метаний и лихорадки. Но им и в голову не приходило, что даже самый отъявленный либерал обязан быть самой отъявленной скотиной, если хочет, чтобы его убеждения восторжествовали. В дворовой драке надо давать сдачи. И не так, как было у нас — сначала позволить измолотить себя по всей программе, а потом доставать пистолет, — а так, как принято во всех дворовых кодексах: регулярно и четко. Он тебя в рыло, ты его в рыло. И так — пока он не убежит с твоей территории.

Реформы были скомпрометированы не тем, как реформаторы воровали, а тем, как они отступали, как не умели поставить на своем, как позволяли смешивать себя с грязью, не желая связываться. В своей судьбе они вольны. Но расплачивались-то за их либерализм мы все — все, на чьей шее сидят сегодня коррумпированные чиновники с хорошим партийным прошлым и без всяких комплексов.

Эти люди процвели благодаря реформам. Теперь им оставалось только уничтожить свободу, благодаря которой они вознеслись. Отбросить ее, как ступень ракеты. Паханы больше всего на свете ненавидят свободу. Блатные и коммунисты живут по одинаковому кодексу, в котором нет ни единого принципа. Разве что «умри ты сегодня, а я завтра». В остальном стать блатным или коммунистом очень просто: надо из всех вариантов поведения выбирать мерзейший. Очень способствует выживанию в любых обстоятельствах.

И это глубоко не случайно, что с Собчаком отношения у Лужкова не складывались, а с Яковлевым сложились теснейшие. Свояк свояка видит издалека.

Крепкие хозяйственники крепко взялись за дело, и через каких-то два или три года на первую волну постсоветских либералов стали смотреть как на трепачей и позеров. Звоню другу в Питер: что говорят в городе о Собчаке?

— Да говорят, болтун он был и больше ничего.

— Так... А Яковлева, значит, любят?

— Да тоже не особенно. Но он хоть что-то делает для города. Вон, всю Петроградскую раскопал.

Да знаю я, что он ее раскопал. Вот уж год — ни проехать ни пройти по моему любимому району. И, главное, никаких перемен: как раскопал, так и стоят перепаханные улицы сплошь в ямах. А дома питерские как осыпа'лись, так и осыпаются. Но — все-таки видимость бурной деятельности. Много делает для города.

Как же быстро нам подменили головы, если мы забыли, что Собчак сделал для города главное — вернул ему имя, самоуважение, столичный статус! Поддержал его как центр всемирного туризма, став одной из главных его достопримечательностей! Защитил его от ввода войск во время ГКЧП! Воспитал генерацию людей, для которых нонконформизм — норма. Именно он превратил Питер в тот анклав свободы мнений, которым город остается по сей день: его семидесятническая фронда превратилась в стойкую идиосинкразию к любому культу личности.

Это и есть острая сердечная недостаточность — верить крепким хозяйственникам, считать либералов идеалистами и продаваться за чечевичную похлебку, отрекаясь от былых кумиров только за то, что они не погрузили нас в молочные реки с кисельными берегами. От этой недостаточности тоже умирают — не отдельные люди, а целые нации.

Остается надеяться только на одно. На то, что Владимир Путин сам не скомпрометирует своего учителя и докажет, что помимо готовности отстаивать свои принципы у него имеются и сами принципы. Потому что, если Путин не будет совмещать прагматизм с гуманизмом, если, защищая свободу, истребит ее до конца — значит, дело Собчака действительно пропало даром.

Впрочем, и тогда не все потеряно. Потому что есть несколько миллионов человек, которым в 1985 году было по семнадцать лет и которые никогда не забудут ничего.

Дмитрий БЫКОВ