Автор «Смиренного кладбища» Сергей Каледин буйствует у себя в деревне
НАДО ПОЧЕСАТЬ ТО, ЧТО ЧЕШЕТСЯ...
— Сережа, ты пережил десять лет назад, после «Смиренного кладбища» и «Стройбата», фантастическую славу, как теперь живешь без нее?
— Живу хорошо, потому что не тщеславен и не самолюбив. А то была бы катастрофа. Знаю на примере некоторых моих знакомых. Кроме того, я думаю, что моя житуха в творчестве состоялась. Другие, может, больше написали, но так толком ничего и не сделали. Значит, дело не в том, чтобы в восемь утра садиться к столу и до пяти вечера писать не разгибаясь. А назавтра с утра бежать в издательство. Наверное, важнее не лениться подумать, что годится в строку, а что в помойку, что недостойно читателя, а что может его занять. Ведь ты не имеешь права дурить читателя, у него и без того башка забита. Во-первых, ты обязан сказать ему что-то новое, во-вторых, важное, в-третьих, интересное. Ты обязательно должен его развлечь...
— Литература, по-твоему, развлекаловка?
— Конечно, развлекаловка! Пускай от нее слезы во все стороны текут и горе тебя обуревает! Вот Искандер тебе рассказывает любую байку, ты смеешься и плачешь — значит, душа очистилась. Почесать то, что давно чешется, в данном случае душу, — такое наслаждение, такое облегчение! Тынянов называл литературу веселым делом, а мы ее чуть ли не в отхожее место превратили, перхоть свою туда стрясаем, болячки свои сковыриваем... Я вообще не понимаю, как можно сейчас, когда у людей нет времени своей сберкнижкой поинтересоваться, писать книжки в 800 страниц! Так и хочется сказать, что цензура полезна. Для меня свобода оказалась большой неприятностью. Нужно ж тебе самому, без подсказки следить за базаром, чтобы не разболтаться, как старый Мазай в сарае... Когда редакторы журналов говорят, что их портфели трещат от хорошей прозы, только руками разводишь: ну врут же!.. Там у них трещит середняк!..
В особенности меня доканывает литература голого документализма. Когда без спросу вторгаются в чужую приватную жизнь...
— Но ты ведь сам всегда берешь материал из собственной жизни. Вряд ли твоей первой жене было приятно читать повесть «Ку-ку», где ты описываешь свою влюбленность в тещу, ее мать?
— Очень не понравилось. Но ей хватило ума не учинять мне моральных исков. В отличие от другой героини, которая до последнего времени кричала, что я ее на весь мир с голой жопой выставил. Но сейчас она поумнела и благодарна мне за то, что увековечена... Конечно, каждый писатель использует свою биографию, но ведь на то ты и писатель, чтобы живых людей сделать характерами. Ты правильно говоришь: у меня действительно нет способности выдумывать, все мои шабашки, стройбаты, кладбища стали сюжетами книжек. Эта неспособность выдумывать очень осложняет мне сегодня жизнь.
В 50 лет, с лысиной, бородой да с каким-никаким именем не пойдешь ведь устраиваться на шабашку для сбора новых впечатлений... Я, например, свои отношения с мужиками в деревне, где у меня дача, годами выстраивал. Русский народ очень зачумлен и подозрителен. И стоит повнимательнее прислушаться к тому, что рассказывает один сосед другому, — источник информации тут же смолкает. И обижается на тебя страшно. Поэтому даже хорошие писатели часто понятия не имеют, как сегодня живет народ, на каком языке говорит, какими деньгами расплачивается. Когда-то Распутин, Белов, Личутин понимали эту жизнь и классно о ней писали, но потом они так долго пробивались в городские кабинеты, так тяжело в них усаживались, так трудно к ним привыкали, что успели забыть, как пахнет их родина. Понятно, что винят они в этом не себя, а других. Проще всего сказать: «Если в кране нет воды, виноваты в том жиды». Опять же от невежества они не знают, что талант проходит, как проходят молодость и красота. Что надо сильно работать, чтобы все это сохранить. А работать у нас мужики не умеют.
— А что умеют?
— Базарить умеют. В России женщины лучше, интереснее мужчин, поскольку занимаются свойственным от природы делом. Занятие своим делом оттачивает остроумие. Не в смысле анекдоты рассказывать, а взгляд на вещи. Кроме всего прочего, у женщин... сетчатка глаза, что ли, по-другому устроена. И наблюдения их нестандартны в отличие от мужских. Мужики только и знают что выяснять — кто умнее да кто кого победит... Посмотри на парламент наш. Тьфу!.. А бабе на все наплевать, если надо мужа выручить или ребенка спасти. И со страной то же самое было бы, если пустить побольше женщин в парламент. Но у нас ведь азиатчина. Мы недалеко ушли от времен моего прадеда, который своей образованной жене выписывал разрешение и паспорт, чтобы родственников навестить. За сто лет эту азиатчину в России немного подновили, но не истребили.
— Как ты с ней сам-то борешься?
— Ценю в окружающих меня женщинах образованность, самостоятельность. Даже когда проходит влюбленность, стараюсь сохранить отношения с теми, которые сумели заразить меня оптимизмом, подогреть мой скудеющий энтузиазм, остановить, если начнешь упиваться собой. Жена и мать здесь не помощники — слишком ко мне близко расположены...
Тут уместно личное воспоминание. Издательство «Советский писатель», кроме прочего, славилось красивыми женщинами. Его директор, посадивший при Сталине, как поговаривали, нескольких ленинградских литераторов, имел одну слабость: тягу к прекрасному. Поэтому все дамы, кончая последней секретаршей, могли ждать устройства на работу месяцами, пока подолгу болевший директор лично не убеждался в достоинствах претендентки. Но и на этом фоне выделялась своей элегантностью, вкусом и воспитанностью редактор прозы Ольга Ляуэр. Каково же было наше удивление, когда рядом с ней — и не в качестве очередного поклонника, а мужа — появился шумный, всегда расхристанный, несдержанный на язык и еще не знаменитый Сережа Каледин. Ольга была растеряна не меньше нашего. И было от чего.
— У меня приняли рукопись в издательстве, и я решил отметить это событие со своей редакторшей, — вспоминает свою «лав стори» Каледин. — Денег у меня не было, и как-то так получилось, что пить вино мы поехали к ней домой. Более того, закуску пришлось выставлять ее маме. Очень неромантично все вышло, не так, как я задумывал... Тем не менее вечер удался. Я страшно раздухарился и вдруг сделал предложение выйти за меня замуж. Мужиков в доме не было, в морду мне дать было некому, но стали интеллигентно из дому выпихивать. Это было непросто: я решил, что в качестве будущего мужа могу здесь жить прямо сейчас. Отмахиваясь от меня, как от осенней мухи: «Выйду, выйду, только уезжайте», — редакторша всучила мне пятерку на такси... Я уехал злой, а утром все вспомнил и пришел в ужас. Но дело сделано, надо держать марку, я подтвердил свое намерение, и через некоторое время мы стали мужем и женой.
С тех пор прошло 16 лет...
Шестнадцать лет — огромный срок, тем более что с первого дня почти все пророчили молодоженам скорый развод. Меньше всех верила в успех предприятия мать героя, пережившая трех невесток и до сих пор не утратившая влияния на сына.
— Мало того, что мать умная, красивая, талантливая, так в придачу она меня еще и писателем сделала. Ведь мне чего в молодости хотелось? Быть бездельником. Шабашить, ездить по стране, с девками знакомиться, песни петь, водку пить, байки слушать... И вот на моей любви к байкам и книжкам она, мать, меня подловила. После того как меня на филфак не взяли, поскольку я не был комсомольцем, определила в Литературный институт, где одно время преподавала. Время я там провел бездарно, ничему толком не научился, но до диплома все-таки доковылял. И здесь мать сказала: «Хочу посмотреть, совсем ты идиот или нет. Если нет — сядь и сделай диплом».
Я сел и написал «Смиренное кладбище».
Дожив до седин, Каледин не научился быть расчетливым ни в поведении, ни в отношениях с людьми. Чего стоит история с Пен-клубом, когда он со своим другом-правозащитником Наумом Нимом попер на пеновского президента Битова! Потом злые языки стали говорить, что Сергей на этом скандале заработал пятикомнатную квартиру — на самом деле, кроме порчи отношений с коллегами, он не поимел ничего. Дело было заведомо проигрышным. Никто не смог его остановить, в результате тяга к общественной деятельности прошла навсегда.
Но отрицательный опыт — он самый памятный.
— С возрастом потребность посмотреться в зеркало усиливается. Это в молодости думаешь, что ты сколок с Господа Бога, а с годами чувствуешь, как мозги утекают. Может, все другие думают, что с возрастом умнеют. Я — нет.
И главное, все больше неуверенности в поступках и даже в мыслях. Проклинаешь себя, например, что в молодости не учился. Ведь все, о чем тебе стыдно вспомнить, — амбициозность, невежливость, неотесанность, некультурность — это все связано с недобором образованности. Мужской и жизненной в том числе. Поэтому я долблю неустанно всем молодым родным и близким: учитесь, учитесь всему, чему можно, чтобы не кусать потом локти.
— У тебя был учитель жизни?
— Был, но помер. Его в 80 лет автобус сбил. Бывший десантник, участник войны, мастер спорта по парашютному спорту. Абсолютный гений, на мой взгляд, хотя моего взгляда никто не разделяет. С моих 15 лет он чистил мне мозги. Он составил список книг, которые я должен был прочесть. Он очень серьезно относился к моему выбору барышень. Один брак разрушил, поставив ультиматум: «А то не буду с тобой общаться, поскольку с человеком после такой гадости общаться нельзя». К моим друзьям он относился спокойнее, может быть, потому что знал: он — всегда будет первым... Тридцать три года он вправлял мне мозги. Жаль, что ученик я больно поганый.
— Тебе самому нравится кого-нибудь учить? Полгода, прожитые в Гарварде, были интересным опытом?
— А вот там-то я никого не учил ни минуты! Я думал, что еду преподавать. Готовился, как дурак. Приехал с женой и сыном. Нас поселили в огромном доме и сказали: «Покупай машину и путешествуй по Америке, а через три месяца, если захочешь, нам что-нибудь расскажешь». Это была сказка...
Не первая и не последняя в его жизни.
На премьере «Стройбата», поставленного питерским режиссером Львом Додиным, благодарный автор отказался от гонорара, правда, обронив между восторгами: «Если поедете со спектаклем на гастроли за границу, возьмите меня с собой». Додин на свою голову пообещал — с тех пор и возит Каледина по всему миру. «Смиренное кладбище» и «Стройбат» в конце 80-х перевели на многие языки. Но и когда мода на Россию прошла, связи сохранились. Одним из развлечений иностранных друзей, приезжающих в Москву, стали поездки на дачу, где Каледин угощает их русской баней. К ее постройке он приложил руки и гордится этим чуть ли не больше, чем своими сочинениями.
— Был бы сегодня таким здоровым, как в молодости, не болела бы спина — ей-богу, пошел бы по какому-нибудь плотницко-столярному делу. Создал бы шабашку экстра-класса. А раньше кишка была тонка: непрестижно, несерьезно. Сейчас-то я понимаю, что такое хороший плотник...
Сколько всего понимаешь задним умом. Пытаешься учить собственного сына, да и то напрасно. Он взрослее, умнее, лучше меня тогдашнего, да и нынешнего. Недавно уел меня и по профессиональной части. Приходит, а я пишу любовную сцену. Он прочитал, красавец волоокий, и говорит: «Папаша, какая голая грудь? Ты что? Забыл все на свете?» — «Сынок, у нее действительно была красивая грудь» — «Папаша, может, ты чего не то принял?»
Я разозлился: «Вот ручка, сядь и напиши сам». Он сел, написал... Я потом этот эпизод в книгу вставил. Там та же голая грудь, но только выглядит живописно, достоверно. А у меня так не получается. Я к этой груди и с одного бока подойду, и с другого примерюсь, а все какое-то непотребство выходит. Не умею я смотреть на мир через влагалище. Мне кажется, что у нас для эротической темы язык не разработан. У поляков получается, у итальянцев получается, ну, у французов — тем более. Но откуда было взяться эротической лексике в крепостной, дымной, вонючей России? Мне кажется, не зря все умеющий Толстой не описывал постельных сцен Карениной и Вронского. Он понимал, что русскому уху это будет тошно. Даже у Бунина, как только разлитое в воздухе напряжение сменяется касанием руками, тут же возникает ощущение старческой похотливости. Против ветра не плюнешь...
— А может, это возраст? Сам говоришь: что-то с годами в тебе притупляется...
— С любовью — наоборот. Все сильнее потребность в нежных чувствах. И они несравненно дороже ценятся. В юности драматизма, конечно, больше, но он какой-то пустопорожний... Про настоящую любовь я что-то стал понимать только в 25 лет. Когда воодушевились все этажи организма. До этого жила какая-то одна секция, а здесь умиляло каждое движение, все вызывало восторг и восхищение. Это меня и губило. Я запугал барышню, разумеется взрослую, разумеется замужнюю, своим щенячьим восторгом. Она не знала, что со мной делать, и тихо слиняла...
Я вообще долго не мог себя понять. Например, курил с 15 до 20 лет. Противно было, но как же без этого: у Хемингуэя курят, у Аксенова курят, друзья все курят. Значит, так нужно. Мучил себя, мучил, потом плюнул: не могу больше, не нравится мне этот дым. Так же и с амурами. «Молодой человек должен быть романтичным, хаотичным, страстным!» Вот я и куражился. А мне всегда хотелось уюта, постоянства, чтобы завтра походило на сегодня, движение жизни было ровным, без перепадов, раздрая, взбрыков. Может, еще ни строчки не написав, я подспудно понимал, что страсти мешают писательству, любовь в хрестоматийном понимании этого слова — стихия разрушительная. Так же, как и ненависть...
— В деревню свою ты прячешься от сильных эмоций? Или потому что перебесился?
— Потому что равновесие душевное все труднее дается. Раньше я его не ценил. Было ясно, что все равно ничего не достигнешь, поэтому некуда было спешить. Сколько я хохотал, балдел, дурака валял в застой этот вонючий — никогда больше столько не радовался! Хотя эта веселая житуха перемежалась приступами отчаяния, но оно быстро улетучивалось, и опять какая-то шла дурь, веселье. И работа. А сейчас тяжело взять себя в руки. Все время думаешь о завтрашнем дне — своем, своих близких. Смешно сказать, о стране... Жалко, что мы не доживем до хорошей жизни.
— А она будет?
— Обязательно! История вынесет. Как — не знаю. Но самоочищаются же моря и океаны каким-то образом, так и Россия самоочистится от морока. Может, если бы хоть кто-нибудь в этой стране покаялся — коммуняки, попы, аппаратчики, те, кто особенно виноват перед народом, — дело бы веселее пошло? Мысль старая. Но почему-то всех выносит на нее...
— Ты сам-то способен каяться?
— Способен, меня не убудет. Но кому интересны моя неотесанность, мои пропущенные уроки — в школе и дома? Кому станет легче, когда я в них покаюсь?
— Странно: ты говоришь, будто плохо усваивал домашние уроки. Судя по твоему «Коридору», дом всегда был для тебя понятием из важнейших.
— Сейчас, думаю, такой «семейный альбом» у меня бы не получился. Нет необходимой для такой прозы сентиментальности, все время на все смотришь с каким-то корявым прищуром. А двадцать лет назад, когда была начата повесть, писалось легко и радостно. Как-то за день я написал пятьдесят страниц, которые потом не пришлось редактировать. Как будто Господь диктовал, а я записывал. Очень рад, что издательство «Совершенно секретно» переиздало эту мою любимую книгу, но еще приятнее, что она пошла, как горячие пирожки. Второй тираж печатают. «Кладбище» со «Стройбатом» не переиздают, а «Коридор» — смотри-ка, пошел!.. А потому что про дорогих, про близких, про любовь, про дружбу, про чувства вечные и самые нужные...
Эти чувства помогли пережить Каледину разного рода разочарования: политические (как все, он был очарован надеждами первых лет перестройки), общественные (в который раз убедившие, что мечта русского интеллигента увидеть небо в алмазах останется лишь мечтой), творческие (когда читатель бешено накинулся на Бешеного), возрастные... В жизни шумного, расхристанного и несдержанного на язык Сережи не было места благости, но дружба и любовь наполняли и наполняют ее страстями.
— Что ты больше всего ценишь в Ольге, своей жене?
— Главное — она меня терпит. А это дело, сама знаешь, тяжелое.
Ольга ТИМОФЕЕВА
На фотографиях:
- СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ «ОГОНЬКА» КАЛЕДИН НЕМНОЖКО ПОРАБОТАЛ.
- ПИСАТЕЛЬ, ЖЕНА ПИСАТЕЛЯ И ПОРТРЕТ ПИСАТЕЛЯ В МОЛОДОСТИ.
- ОДНО ИЗ ЕГО ЛУЧШИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ (ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ).
- — ЭТО НЕ ЯСНАЯ, КОНЕЧНО, ПОЛЯНА — ОДНАКО ВЕСНА!..
- В материале использованы фотографии: Льва ШЕРСТЕННИКОВА