ТАК И НЕ ПОГОВОРИЛИ…

— Однажды мне сказали: ты такая замечательная героиня эпизодов, не расстраивайся. Я рассмеялась — ничего себе эпизоды, я-то думаю, что играю всегда только главные роли

ТАК И НЕ ПОГОВОРИЛИ...

Людмила ИВАНОВА, актриса театра «Современник»:

Самые любимые роли мои — не роли даже, а судьбы. Особенно дороги и близки мне военные женские истории — вспоминаю их, и кажется, будто все это я сама пережила, сама всю горечь выплакала и все потеряла...

Капитолина Ивановна, или, как она просила называть ее, Капа, работала на меховой фабрике в Ростокине, двоих детей на лето отвезла к родителям в деревню, на Оку. Началась война. Думали, месяц-другой, закончится — не заканчивается. В ноябре поехала за детьми. Через неделю получает письмо от мужа: «Дорогая Капа! Ухожу на фронт добровольцем. Эшелон наш будет формироваться в Горьком. Если сможешь — прошу, приходи. Надо повидаться. Бог знает, когда еще увидимся. Кажется, дело не скорое».

Капа собрала саночки — снег уже выпал. На саночки погрузила две буханки хлеба, табак и пошла потихоньку. Холодно было, на ногах ботиночки тоненькие да калоши. Потихонечку, где пешком, где на попутках, одолела сто километров. Рано утром пришла на вокзал в Горький.

«Опоздала, дорогуша», — говорят ей на станции. Минут двадцать всего как эшелон ушел. Заспешили что-то и решили отправить всех раньше времени. Села Капа на рельсы — плачет. Плакала, плакала. Но надо обратно идти. Сдала мужикам на вокзале посылку свою и пошла пешком. Метель, холодно. Пришла в деревню, села на лавку, а встать на может — ноги отнялись. А через месяц похоронка пришла. Значит, делать нечего, как говорила Капа: «Поплачешь ночью — днем живешь дальше». И представляете, сумела-таки Капа подняться, сначала ползком, ползком по дому, а потом на улицу выползать стала, а потом на четвереньках ходить — детей-то растить надо было, ставить на ноги... Жизнь Капы в моей жизни все время отзывается: обидит кто, или невмоготу станет, или горько очень — сразу Капу вижу и, знаете, утихаю в обиде, смиряюсь.

А вот еще одна история, я ее очень люблю вспоминать. Тетя Феня... Она жила в деревне под Воронежем. Как войну объявили, решила она из деревни тикать, в городе спасаться. Пришла в Воронеж — немцы входят в город. И наши женщины городские решили разбивать магазины продовольственные, чтобы врагам ничего из продуктов не досталось. Очереди огромные были вокруг продовольственных. Фене досталось две буханки хлеба и две селедки. Она сложила паек свой в мешок и отправилась домой к себе в деревню.

Приходит — в деревне обстрел страшный, все по погребам сидят. В одном из погребов Феня своих нашла, сестер и племянников. Они голодные, не ели ничего несколько дней и сразу же набросились на хлеб и селедку. Съели — конечно, пить захотелось. Колодец далеко, везде стреляют. «Феня, — говорят сестры, — тебе за водой идти, ты бездетная. Если тебя убьют, сирот не останется»...

«Правы они были, Людочка, — вздыхает Феня. — Ничего тут обидного нет. Все по справедливости. Пошла я за водой, принесла ведро, и, видишь, не убили, жива».

А вот еще судьба. Мне кажется, самая печальная из всех, какие я слышала.

Появился весной в деревне под Рязанью гармонист: веселый, ладный, озорной. И конечно же, все девушки голову сразу потеряли, только о танцах и думали. Скорее нарядиться да к гармонисту отправиться.

Татьяна работала на ферме и считалась очень хорошей работницей — ее даже в Москву на ВДНХ посылали. Красавица, семья хорошая, и жених у нее под стать, работящий, непьющий. Осенью собирались свадьбу играть. Люди собираются, а судьба свою игру играет. Как-то вечером пошла Татьяна с подружками на танцы... История случилась самая обычная, влюбилась Таня в гармониста, свадьбу отменила. Родители — в слезы. Она им говорит: «Люблю одного Коленьку — так гармониста звали, и будет у меня от него ребеночек зимой».

Когда гармонист узнал о ребеночке, испугался. Сначала уговаривал: «Освободись, не будем себя обременять, еще успеем». Татьяна ни в какую: «Грех от ребеночка освобождаться». Тогда он ей и говорит: «Знаешь, в конце концов это твои проблемы — сама попалась, сама и выбирайся».

Через неделю — война. Гармонист на фронт уходит добровольцем. Пришел к Татьяне поговорить и проститься. Посмотрела на него Таня: «Сказать мне тебе нечего, видеть тебя не хочу никогда».

Гармониста убили. Зимой Таня родила мальчика, назвала его Коленькой в честь гармониста и все время тосковала: «Как же я так могла не попрощаться!» Когда много лет спустя пришлось мне про любовь играть, я вспомнила Татьяну и подумала, что же мы с собой такое делаем, что творим, зачем же так все беспощадно? Зачем обидой-то себя убиваем? Думать-то я так думала, но понимала, что не могла она его простить, да и я бы не могла.

А вот еще одна история.

Раиса Викторовна Ленская, секретарь Галины Волчек... Она всегда для нас, артистов, палочкой-выручалочкой была — с детьми посидит, когда ее ни попросишь. У нас ведь, знаете, какая жизнь. То спектакль, то репетиция, то депрессия творческая... Она всегда соглашалась: «Не тревожьтесь вы по пустякам. Конечно, посижу. Конечно, не трудно... Я человек одинокий — и для меня ваши дети в радость».

У нее был жених — как она говорит, человек бесконечно добрый и близкий по душе. 21 июня 1941 года он сделал ей предложение, и они подали документы в загс. Всю ночь бродили по Москве, мечтали, целовались... Утром — война. Через полгода пришло извещение... Пропал без вести. Она ждала его всю войну. После войны писала во все организации, писала по госпиталям, по инвалидным домам. Ответ получала везде один и тот же: в списках убитых не числится.

Замуж, конечно, она не вышла, потому что он ей был нужен. И потом, все время было такое ощущение, что вот-вот все разъяснится и он найдется, появится, вернется. «Времени на самом деле нет, надо просто ждать, вот я и жду», — говорила Раиса Викторовна.

Однажды я попросила Раису Викторовну посидеть со своим маленьким сыном. Вернулась я после спектакля очень поздно. Вхожу в квартиру, сын сладко спит, а Раиса Викторовна плачет...

— Что случилось?

— Да вот Ванечка ваш раскапризничался, я взяла его на руки — он затих, посмотрел на меня внимательно и так по груди осторожно погладил. Я и разревелась — никогда детская ручка до меня так нежно не дотрагивалась. Я даже не знала, что может быть так чудесно.

Когда ее пытались жалеть или сочувствовать, она всегда говорила: не надо лирики, я очень счастливый человек, потому что я жду любимого человека и я ему верна. Он мне каждую ночь снится, значит, знает, что я надеюсь, жду, и ему спокойно.

Память опять щелк, щелк, и дни, как странички, переворачиваются.

Небольшая станция под Москвой — Лосиноостровская. На эту станцию приходили эшелоны, которые отправлялись на фронт. Здесь у солдат был небольшой передых, один-два свободных, мирных вечера.

Недалеко от станции в маленьком домике жила официантка привокзального буфета Нюра — красавица, рыжая, с огромными зелеными глазами, пышногрудая... Все по ней помирали, а она ни на кого глядеть не хотела.

Мужа ее убили в первый же день войны. И она говорила: «Как глупо все вышло. Поссорились из-за какого-то пустяка, я хлопнула дверью, уехала к маме, а когда вернулась, уже война. И дома никого не было. Только записка от мужа на столе: «Счастливо оставаться».

Вот и осталась. Ничего поправить никогда нельзя — вот что обидно. И решила она в своем доме устраивать для солдат, уезжающих на фронт, танцы под патефон. Каждый вечер собирались у нее девушки, солдатки и приглашали солдат, молодых офицеров... Пели, танцевали, в верности клялись. А на следующее утро солдаты уезжали на фронт.

Разговоры по поселку об этих вечерах ходили разные. Были и злые: девки себе развлечение устроили, публичный дом организовали. Нюра не обижалась: «Пусть болтают. Меня не убудет. А ребятам не так страшно уезжать будет. Хоть последний вечер легко проведут, без забот, весело. Я вот не успела мужа своего порадовать. И теперь мне с его обидой всю жизнь придется жить».

Так и живут в моей судьбе все женские судьбы. И все их слезы и обиды — мои.

Записала Ирина КЛЕНСКАЯ